Где, значит, должен читать свою лекцию Планк. Там пожилой такой ученый секретарь с сизым носом, шарфом и одышкой. Протирает на Планка очки, долго кашляет, потом сипит: «Малаой челаэк, уж вам-то туда ходить незачем. В такие молодые годы вы ничего не поймете из лекции всемирно знаменитого профессора Планка…» А Эйнштейн когда открыл свою теорию относительности? Еще тридцати не было. Это только у нас держат в мэнээсах, пока последние волосы не повыпадают…
Радостно-пискливое хихиканье Аньки и Таньки. Гордое молчание Валерии. Мимо сарая - шлеп-шлеп - домашние шлепанцы младших и четкие каблучки старшей. Правда, в калитке всю дружную гурьбу заклинило. Согласье кончилось, послышались шлепки, шипение и охи от щипков. Видно, победили большие и сильные. Младших и слабых, что неудивительно, в шею втолкнули обратно во двор. Они прошлепали мимо сарая обратно, горько обсуждая свою несудьбу.
- Что это мы шагом марш, чего это мы шагом марш! - предерзко замахала после драки кулачонками Танька. - Пусть сама шагом марш! Мы тоже проводить имеем право!
- Что мы, рыжие? - пробурчала солидная Анька. - Еще щипается… Вот будут синяки, а мне на тренировку…
- И в школу не идти, - сварливо пропищала Танька, хоть спорить было уже не с кем. - Каникулы уже! Вот скажем папе, что она уходит, когда он ночует в больнице… Ехидна!
Раскол в столь дружном стане доставил доктору Петровичу маленькое злорадное удовольствие. Меньше будут поддакивать своему кумиру Валере Малышеву. Но тут он совсем затаился, нечаянно присутствуя при таинстве, которое не дозволено видеть и слышать ни одному смертному, а только ночному бездонному небу.
- Подумаешь, - буркнула более опытная Анька, по-видимому - а вернее, по-слышимому - задравши под сараем платьице, приспустивши трусишки и писая под куст цветущей сирени «Фирюза». - Как будто мы не знаем, что они там целуются.
- Давай расскажем папе, - подзуживала Танька, изливая и свою обиду под тот же сиреневый куст. - На мне, наверное штук десять щипляков. У-у…
- А в нашем классе двое целовались, - надела Анька трусики, щелкнув резинкой по животу. - Их на родительском собрании ругали. А мы их спрашиваем: ну как, приятно целоваться или нет? А она говорит: я вам желаю это испытать самим. Подумаешь, тайна военная! Это раньше запрещалось целоваться, а теперь целуйся сколько влезет.
- Ну давай скажем папе, - щелкнула трусиками и Танька, не оставляющая вредной идеи.
- Папе не надо, - задумалась предусмотрительная Анька. - А то она на нас закапает. А он в нас кашу пихать станет.
Эта моральная стойкость понравилась доктору Рыжикову.
- Интересно, а папа целуется? - вдруг проявила Танька нездоровый интерес.
- Не знаю, - честно ответила Анька. - Он все время работает. Ему, наверное, некогда.
- Там есть красивые врачихи, - вздохнула маленькая Танька почти по-рыжиковски. - Наверное, как мама.
- Вот еще, - возмутило Аньку такое кощунство. - Как мама там и близко нет!
- Конечно нет… - взгрустнула Танька. - А ты маму хорошо помнишь?
- Хорошо, - отрезала старшая Анька.
- Жаль, ее нет, и папе целоваться не с кем. А как ты думаешь, это здорово?
- Тебе-то что! - почувствовала Анька ответственность старшей за нравственность младшей. - Ну-ка домой, расцеловалась! Шагом марш!
- Отстань! - взвизгнула ущипленная Танька. - Сама ты шагом марш, пришибейка! Ой, дождик, бежим!
По крыше рыжиковского сарая ударили теплые летние водяные дробинки. Две пары тапочек прошлепали по мокнущему кирпичу к веранде. Худая Танька увертывалась от плотной, скорой на расправу Аньки, почему-то болезненно реагировавшей на клички «унтерша» и «пришибейка».
Размельченные капли брызгали в щели сарая. Доктор Рыжиков никак не мог пошевелиться, связанный чужими тайнами. В том числе и тайной дочери Валерии, не ночующей дома. Валерия, тот выросший сюрприз, который поднесла своим родителям юная одноклассница доктора Рыжикова после того дождливого медового дня. Когда он давно был на фронте, не гадая и не думая, что стал отцом, наравне с бородатыми «батями». Отцом, которого ее родители в память о том сюрпризе еще долго называли только «он» и «хулиган». И пускали на свой порог только для того, чтобы высказать все как губителю ее судьбы и красоты, якобы увядшей от раннего материнства! Для них, но не для него!
Так и узнаешь, что творится в твое отсутствие. Оказывается, просто некому варить утром овсяную кашу, в которую он свято верил. И девки, видимо, перебиваются хлебом с колбасой. Ночуя дома, доктор Петрович лично к семи тридцати утра варил эту бурду на воде - в одной руке ложка, в другой книга. Для спящих девок это позвякивание ложки и побулькивание массы было ненавистным предвестником неотвратимого пробуждения. Они, в отличие от доктора Петровича, ни в грош не ставили значение для развивающихся девичьих организмов овсяной каши «геркулес» (на воде). Они любили колбасу.
Без него эта обязанность возлагалась на старшую дочь. И вот тебе на! Жизнью пользуйся, живущий. Может, Валера Малышев ему уже и не будущий родственник, а настоящий? Пока он тут в сарае вор вором. Глаза слипались… Когда-то он умел не спать по три ночи. Теперь это кончилось. Сам не заметил как. Наверное, как кончается молодость. Тоже незаметно. Недоспав, доктор Рыжиков ходил теперь в летаргии, и выручали только заседания. Но завтра заседаний не было. Только одна операция. И пять часов сна ему были нужны позарез. Пожалуй, даже шесть. Но, допустим, он заявится. Что тогда? Эта дурочка будет поймана. Высокомерная Валерия. Гордая и недоступная. Как ледниковая вершина. Как ледяной склон, к которому каждый раз снова и снова подступает атлет и кибернетик Валера Малышев. Чтобы завоевать улыбку или взгляд. И поймана.
Даже зайцу противно быть пойманным. А гордой вершине подавно. Она, вершина, на свое имеет право. Если бы даже это была посторонняя вершина, доктор Петрович вообще философски смотрел бы, какая сейчас над ней крыша. Но вершина была своя. И то-то и оно. Тот самый двухлетний сюрприз. Гордая и пойманная своя вершина - как это грустно! Если в дом. А если обратно в больницу - промокнешь как суслик. И рыжая Лариска в дежурке бог знает что решит. Куда же тогда?
Дождь приударил стеной и промыл все насквозь. Капли сочились за шиворот. Запахло мокрым деревом и молодой сиренью. Никто не прибежал спасаться. Время шло. Дождь только сначала был теплый. С сыростью в сарай проникал холод. Он отпугивал от ночевки здесь с Рексом. Доктор Рыжиков сидел и думал, как ему быть. Во-первых, с гордой вершиной, во-вторых - с Туркутюковым. Во-вторых, с Рексом, во-первых с гордой вершиной. Во-первых, с архитектором Бальчурисом, во-вторых - с Туркутюковым. Во-первых, с гордой вершиной…
12
Один механик электронного концерна в ФРГ слухом отличает шумы, которые не улавливает ни один прибор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Радостно-пискливое хихиканье Аньки и Таньки. Гордое молчание Валерии. Мимо сарая - шлеп-шлеп - домашние шлепанцы младших и четкие каблучки старшей. Правда, в калитке всю дружную гурьбу заклинило. Согласье кончилось, послышались шлепки, шипение и охи от щипков. Видно, победили большие и сильные. Младших и слабых, что неудивительно, в шею втолкнули обратно во двор. Они прошлепали мимо сарая обратно, горько обсуждая свою несудьбу.
- Что это мы шагом марш, чего это мы шагом марш! - предерзко замахала после драки кулачонками Танька. - Пусть сама шагом марш! Мы тоже проводить имеем право!
- Что мы, рыжие? - пробурчала солидная Анька. - Еще щипается… Вот будут синяки, а мне на тренировку…
- И в школу не идти, - сварливо пропищала Танька, хоть спорить было уже не с кем. - Каникулы уже! Вот скажем папе, что она уходит, когда он ночует в больнице… Ехидна!
Раскол в столь дружном стане доставил доктору Петровичу маленькое злорадное удовольствие. Меньше будут поддакивать своему кумиру Валере Малышеву. Но тут он совсем затаился, нечаянно присутствуя при таинстве, которое не дозволено видеть и слышать ни одному смертному, а только ночному бездонному небу.
- Подумаешь, - буркнула более опытная Анька, по-видимому - а вернее, по-слышимому - задравши под сараем платьице, приспустивши трусишки и писая под куст цветущей сирени «Фирюза». - Как будто мы не знаем, что они там целуются.
- Давай расскажем папе, - подзуживала Танька, изливая и свою обиду под тот же сиреневый куст. - На мне, наверное штук десять щипляков. У-у…
- А в нашем классе двое целовались, - надела Анька трусики, щелкнув резинкой по животу. - Их на родительском собрании ругали. А мы их спрашиваем: ну как, приятно целоваться или нет? А она говорит: я вам желаю это испытать самим. Подумаешь, тайна военная! Это раньше запрещалось целоваться, а теперь целуйся сколько влезет.
- Ну давай скажем папе, - щелкнула трусиками и Танька, не оставляющая вредной идеи.
- Папе не надо, - задумалась предусмотрительная Анька. - А то она на нас закапает. А он в нас кашу пихать станет.
Эта моральная стойкость понравилась доктору Рыжикову.
- Интересно, а папа целуется? - вдруг проявила Танька нездоровый интерес.
- Не знаю, - честно ответила Анька. - Он все время работает. Ему, наверное, некогда.
- Там есть красивые врачихи, - вздохнула маленькая Танька почти по-рыжиковски. - Наверное, как мама.
- Вот еще, - возмутило Аньку такое кощунство. - Как мама там и близко нет!
- Конечно нет… - взгрустнула Танька. - А ты маму хорошо помнишь?
- Хорошо, - отрезала старшая Анька.
- Жаль, ее нет, и папе целоваться не с кем. А как ты думаешь, это здорово?
- Тебе-то что! - почувствовала Анька ответственность старшей за нравственность младшей. - Ну-ка домой, расцеловалась! Шагом марш!
- Отстань! - взвизгнула ущипленная Танька. - Сама ты шагом марш, пришибейка! Ой, дождик, бежим!
По крыше рыжиковского сарая ударили теплые летние водяные дробинки. Две пары тапочек прошлепали по мокнущему кирпичу к веранде. Худая Танька увертывалась от плотной, скорой на расправу Аньки, почему-то болезненно реагировавшей на клички «унтерша» и «пришибейка».
Размельченные капли брызгали в щели сарая. Доктор Рыжиков никак не мог пошевелиться, связанный чужими тайнами. В том числе и тайной дочери Валерии, не ночующей дома. Валерия, тот выросший сюрприз, который поднесла своим родителям юная одноклассница доктора Рыжикова после того дождливого медового дня. Когда он давно был на фронте, не гадая и не думая, что стал отцом, наравне с бородатыми «батями». Отцом, которого ее родители в память о том сюрпризе еще долго называли только «он» и «хулиган». И пускали на свой порог только для того, чтобы высказать все как губителю ее судьбы и красоты, якобы увядшей от раннего материнства! Для них, но не для него!
Так и узнаешь, что творится в твое отсутствие. Оказывается, просто некому варить утром овсяную кашу, в которую он свято верил. И девки, видимо, перебиваются хлебом с колбасой. Ночуя дома, доктор Петрович лично к семи тридцати утра варил эту бурду на воде - в одной руке ложка, в другой книга. Для спящих девок это позвякивание ложки и побулькивание массы было ненавистным предвестником неотвратимого пробуждения. Они, в отличие от доктора Петровича, ни в грош не ставили значение для развивающихся девичьих организмов овсяной каши «геркулес» (на воде). Они любили колбасу.
Без него эта обязанность возлагалась на старшую дочь. И вот тебе на! Жизнью пользуйся, живущий. Может, Валера Малышев ему уже и не будущий родственник, а настоящий? Пока он тут в сарае вор вором. Глаза слипались… Когда-то он умел не спать по три ночи. Теперь это кончилось. Сам не заметил как. Наверное, как кончается молодость. Тоже незаметно. Недоспав, доктор Рыжиков ходил теперь в летаргии, и выручали только заседания. Но завтра заседаний не было. Только одна операция. И пять часов сна ему были нужны позарез. Пожалуй, даже шесть. Но, допустим, он заявится. Что тогда? Эта дурочка будет поймана. Высокомерная Валерия. Гордая и недоступная. Как ледниковая вершина. Как ледяной склон, к которому каждый раз снова и снова подступает атлет и кибернетик Валера Малышев. Чтобы завоевать улыбку или взгляд. И поймана.
Даже зайцу противно быть пойманным. А гордой вершине подавно. Она, вершина, на свое имеет право. Если бы даже это была посторонняя вершина, доктор Петрович вообще философски смотрел бы, какая сейчас над ней крыша. Но вершина была своя. И то-то и оно. Тот самый двухлетний сюрприз. Гордая и пойманная своя вершина - как это грустно! Если в дом. А если обратно в больницу - промокнешь как суслик. И рыжая Лариска в дежурке бог знает что решит. Куда же тогда?
Дождь приударил стеной и промыл все насквозь. Капли сочились за шиворот. Запахло мокрым деревом и молодой сиренью. Никто не прибежал спасаться. Время шло. Дождь только сначала был теплый. С сыростью в сарай проникал холод. Он отпугивал от ночевки здесь с Рексом. Доктор Рыжиков сидел и думал, как ему быть. Во-первых, с гордой вершиной, во-вторых - с Туркутюковым. Во-вторых, с Рексом, во-первых с гордой вершиной. Во-первых, с архитектором Бальчурисом, во-вторых - с Туркутюковым. Во-первых, с гордой вершиной…
12
Один механик электронного концерна в ФРГ слухом отличает шумы, которые не улавливает ни один прибор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106