Извлекли мелкие осколки, сложили крупные, заштопали, оставили декомпрессионное окно…
- Будет жить? - тихо спросил молодой районный хирург, не отрывавший глаз от рук доктора Рыжикова.
- Гематома и отек… - уклончиво ответил доктор Рыжиков. - Некоторые носят до девяноста лет, только чуть ногу подволакивают… А некоторые не выдерживают суток… Есть у вас надежная сестра?
- Да какая надежная… - уныло сказал районный. - Пенсионерки, засыпают на ходу…
- Я обычно сижу и слежу суток трое, - поделился корифей из центра. - Вот этот перелом ямки… Даже не пойму, как угораздило. Нырял вроде темечком вниз… Если тут будет отек и сжатие, то… А вы далеко живете?
- Да километров семь…
- Успеете при остановке дыхания?
- Если машина будет, может, успею…
- Вы оптимист, - похвалил доктор Рыжиков. - Давайте лучше сделаем трахеостомию, и пусть трубка торчит…
- Зачем? - удивился районный.
- А сможет ваша пенсионерка тубу вставить?
- Да нет… без меня…
- Давайте снова руки мыть. Пусть его не уносят. Если что - сразу в трубку. На горле будет шрам, зато надежнее. Чик - и готово. И вы лучше домой не уезжайте…
- …Ну как, живой? - с облегчением встретил их чин раймилиции. Он думал, что сразу после операции больного можно увести в камеру и снять лишний пост.
- Пока живой… - вздохнул доктор Петрович. - А куда с такой жизнью?
- И то, - сочувственно вздохнул дежурный не то о себе, не то о преступнике. - Сиди здесь теперь до утра…
А утро давно наступило. И кто-то ждал его в дальнем и темном конце коридора. «Скажите, доктор-батюшка…»
- Кто там? - вгляделся доктор Рыжиков.
- Мамаша я… - ответили ему. Он вгляделся - и точно: мамаша. Пропитанная дождиком и страхом, деревенский платочек, узелок под лицом. Брезентовая сумка в сухих пергаментных руках. - Сынок он мне. Живой ли?
- Живой… - ответил доктор Рыжиков, чувствуя, что, может быть, не очень он и виноват.
- Сынок он мне, - повторила она. - Может, ему чего надо? Сметанки вот взяла да медку годошнего… Кусочек сала да пирожков вчерашних… Второпях, батюшка. Думала-то в милицию, да угодила в больницу… Варенца баночку…
- Пока не очень надо, - сказал доктор Рыжиков. - Пока побудет на уколах…
- На уколах… - вздохнула старушка, которая всю свою жизнь, с самого молоду, больше уколов боялась только, может, упырей. - Тогда хоть ты отведай, батюшка. Самой-то в горло не идет… Посидеть с тобой можно? Может, хоть глазком увижу… Уж пусть бы лучше срок отбыл, чем помер.
Она вздохнула озабоченно, но без слез.
Ибо плачут соседки и родственники. Старушкам матерям же не дает та вечная готовность русской матери к тюрьме и суме непутевого сына. Надеть свою плюшевую куртку, повязать платок в горошинку и понести в домашней сумке либо гостинец в госпиталь, либо передачу в тюрьму. А то и вовсе яблоко на братскую могилу, где и имени нет.
- Не откажусь, - сказал ей доктор Рыжиков. Он знал, что эта снедь отнюдь не пригодится сыну в скором времени. - Но если вы со мной. Идемте заполним журнал. Там теплее и плитка есть…
…Старушка пила чай, держась поближе к плитке. Ее бессознательный сын запрокинул забинтованную голову на койке в изоляторе, под дремлющей охраной. Его молодая жена лежала навеки молча на оцинкованной полке в черной комнате без окон. Его спаситель одной рукой подносил ко рту вчерашний пирожок с капустой, прихлебывая честно заработанным варенцом. Другой разборчивым, почти ученическим почерком писал, все, как было. «…Положение больного лежа на боку… Иссечены мягкие ткани в области височно-теменной травмы… Извлечены внедрившиеся в твердую мозговую оболочку костные обломки размером от 2х2 см до игольчатых в 1-3 см, волосы, мелкие фракции земли, песка, кирпичного порошка… Травме придана форма неправильного яйца 6х4 см… Рана промыта гипертоническим раствором… Одновременно остановлено кровотечение: перекись водорода, зажимы, коагуляция, воск. Отслоение кожно-апоневротического лоскута, рассечение мышцы и надкостницы…»
Старушка, не подозревая о страстях с головой ее сына, пригрелась, задремала. Знать бы ей, что еще предстоит вычерпывать гематому, освобождать спинной мозг от сдавления вывихнутым шейным позвонком, вставлять в горло свистящую трубку… Хоть и на бумаге, а ей больно. Уж лучше пусть не знает.
Чуть не днем он поставил последнюю точку. Уже и не хотелось привалиться к стенке, как в предутренние часы. А просто застыть как есть, не шевелясь. Но через три часа у Гены начинается переработка. Он потребует у завгара оплату сверхурочных. Завгар ему откажет и предложит отгул. Отгулов Гене и без того хватает, а деньги пусть платят из принципа, как для него - так закон, а как для них - так не писан. Доктору Рыжикову придется писать свидетельство, ходить к завгару подтверждать, просить справку в санавиации. Вот что такое минута покоя.
- Ну и чего вы старались? - спросонья спросил его Гена. - Я извиняюсь, конечно, дело не в том, что он преступник, преступник тоже человек. Но он на вас же бросится, когда очнется. Совсем уж помереть приладился, а вы его оттуда… Ему это не надо. Государству? Да какой из него в зоне работник? Спишут как больного, и все. Получается, ни ему самому, ни государству, ни жене… Для кого же стараться?
Такого не бывает, должен был сказать доктор Рыжиков, чтобы стараться было совсем не для кого. Пусть для платочка в белую горошинку, для пергаментных рук.
Но в это время лопнул скат, и Гена, чертыхаясь, полез вон. Доктор Рыжиков устремился за ним. Но Гена проявил устойчивую твердость.
- Это, извиняюсь, так не пойдет. У нас у каждого своя работа. Пока вы там горбатились, я спал на кушетке. Теперь я пошурую, а вы поспите. Тут без балды…
Но доктор Рыжиков все равно лез - на мокром пустынном шоссе, в скользкой жиже менять скат в одиночку не сладко. Но Гена гнал его в кабину.
- Вы же меня не зовете, когда свою операцию режете? А у меня тут своя… Я вас должен сухим и теплым доставить куда надо, хоть на Северный полюс. Хоть на Южный…
Так он носился от багажника к правому переднему колесу и обратно, не давая доктору Петровичу даже прикоснуться к домкрату. Доктор из солидарности не мог греться в кабине и заодно мок снаружи, надвинув на уши берет.
Зато как только они сели на мягкие сиденья, он снова провалился в яму. И почему-то рядом с ним - больной Колесник. Доктор Рыжиков теперь кричал: «Прощайте, товарищи!» - и за себя, и за него. Теперь-то обязательно надо было докричаться, если бы еще помогал больной Колесник! Но больной Колесник лежал без сознания, с перевязанной головой, и бинт пропитывался грязью и кровью. «Прощайте, товарищи!» Громче! Еще громче! Снова дождь, и снова они прячут в рукаве цигарку, идущую по кругу. Господи, неужели не услышат? Холодный пот - или холодный дождь - льет струями по лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
- Будет жить? - тихо спросил молодой районный хирург, не отрывавший глаз от рук доктора Рыжикова.
- Гематома и отек… - уклончиво ответил доктор Рыжиков. - Некоторые носят до девяноста лет, только чуть ногу подволакивают… А некоторые не выдерживают суток… Есть у вас надежная сестра?
- Да какая надежная… - уныло сказал районный. - Пенсионерки, засыпают на ходу…
- Я обычно сижу и слежу суток трое, - поделился корифей из центра. - Вот этот перелом ямки… Даже не пойму, как угораздило. Нырял вроде темечком вниз… Если тут будет отек и сжатие, то… А вы далеко живете?
- Да километров семь…
- Успеете при остановке дыхания?
- Если машина будет, может, успею…
- Вы оптимист, - похвалил доктор Рыжиков. - Давайте лучше сделаем трахеостомию, и пусть трубка торчит…
- Зачем? - удивился районный.
- А сможет ваша пенсионерка тубу вставить?
- Да нет… без меня…
- Давайте снова руки мыть. Пусть его не уносят. Если что - сразу в трубку. На горле будет шрам, зато надежнее. Чик - и готово. И вы лучше домой не уезжайте…
- …Ну как, живой? - с облегчением встретил их чин раймилиции. Он думал, что сразу после операции больного можно увести в камеру и снять лишний пост.
- Пока живой… - вздохнул доктор Петрович. - А куда с такой жизнью?
- И то, - сочувственно вздохнул дежурный не то о себе, не то о преступнике. - Сиди здесь теперь до утра…
А утро давно наступило. И кто-то ждал его в дальнем и темном конце коридора. «Скажите, доктор-батюшка…»
- Кто там? - вгляделся доктор Рыжиков.
- Мамаша я… - ответили ему. Он вгляделся - и точно: мамаша. Пропитанная дождиком и страхом, деревенский платочек, узелок под лицом. Брезентовая сумка в сухих пергаментных руках. - Сынок он мне. Живой ли?
- Живой… - ответил доктор Рыжиков, чувствуя, что, может быть, не очень он и виноват.
- Сынок он мне, - повторила она. - Может, ему чего надо? Сметанки вот взяла да медку годошнего… Кусочек сала да пирожков вчерашних… Второпях, батюшка. Думала-то в милицию, да угодила в больницу… Варенца баночку…
- Пока не очень надо, - сказал доктор Рыжиков. - Пока побудет на уколах…
- На уколах… - вздохнула старушка, которая всю свою жизнь, с самого молоду, больше уколов боялась только, может, упырей. - Тогда хоть ты отведай, батюшка. Самой-то в горло не идет… Посидеть с тобой можно? Может, хоть глазком увижу… Уж пусть бы лучше срок отбыл, чем помер.
Она вздохнула озабоченно, но без слез.
Ибо плачут соседки и родственники. Старушкам матерям же не дает та вечная готовность русской матери к тюрьме и суме непутевого сына. Надеть свою плюшевую куртку, повязать платок в горошинку и понести в домашней сумке либо гостинец в госпиталь, либо передачу в тюрьму. А то и вовсе яблоко на братскую могилу, где и имени нет.
- Не откажусь, - сказал ей доктор Рыжиков. Он знал, что эта снедь отнюдь не пригодится сыну в скором времени. - Но если вы со мной. Идемте заполним журнал. Там теплее и плитка есть…
…Старушка пила чай, держась поближе к плитке. Ее бессознательный сын запрокинул забинтованную голову на койке в изоляторе, под дремлющей охраной. Его молодая жена лежала навеки молча на оцинкованной полке в черной комнате без окон. Его спаситель одной рукой подносил ко рту вчерашний пирожок с капустой, прихлебывая честно заработанным варенцом. Другой разборчивым, почти ученическим почерком писал, все, как было. «…Положение больного лежа на боку… Иссечены мягкие ткани в области височно-теменной травмы… Извлечены внедрившиеся в твердую мозговую оболочку костные обломки размером от 2х2 см до игольчатых в 1-3 см, волосы, мелкие фракции земли, песка, кирпичного порошка… Травме придана форма неправильного яйца 6х4 см… Рана промыта гипертоническим раствором… Одновременно остановлено кровотечение: перекись водорода, зажимы, коагуляция, воск. Отслоение кожно-апоневротического лоскута, рассечение мышцы и надкостницы…»
Старушка, не подозревая о страстях с головой ее сына, пригрелась, задремала. Знать бы ей, что еще предстоит вычерпывать гематому, освобождать спинной мозг от сдавления вывихнутым шейным позвонком, вставлять в горло свистящую трубку… Хоть и на бумаге, а ей больно. Уж лучше пусть не знает.
Чуть не днем он поставил последнюю точку. Уже и не хотелось привалиться к стенке, как в предутренние часы. А просто застыть как есть, не шевелясь. Но через три часа у Гены начинается переработка. Он потребует у завгара оплату сверхурочных. Завгар ему откажет и предложит отгул. Отгулов Гене и без того хватает, а деньги пусть платят из принципа, как для него - так закон, а как для них - так не писан. Доктору Рыжикову придется писать свидетельство, ходить к завгару подтверждать, просить справку в санавиации. Вот что такое минута покоя.
- Ну и чего вы старались? - спросонья спросил его Гена. - Я извиняюсь, конечно, дело не в том, что он преступник, преступник тоже человек. Но он на вас же бросится, когда очнется. Совсем уж помереть приладился, а вы его оттуда… Ему это не надо. Государству? Да какой из него в зоне работник? Спишут как больного, и все. Получается, ни ему самому, ни государству, ни жене… Для кого же стараться?
Такого не бывает, должен был сказать доктор Рыжиков, чтобы стараться было совсем не для кого. Пусть для платочка в белую горошинку, для пергаментных рук.
Но в это время лопнул скат, и Гена, чертыхаясь, полез вон. Доктор Рыжиков устремился за ним. Но Гена проявил устойчивую твердость.
- Это, извиняюсь, так не пойдет. У нас у каждого своя работа. Пока вы там горбатились, я спал на кушетке. Теперь я пошурую, а вы поспите. Тут без балды…
Но доктор Рыжиков все равно лез - на мокром пустынном шоссе, в скользкой жиже менять скат в одиночку не сладко. Но Гена гнал его в кабину.
- Вы же меня не зовете, когда свою операцию режете? А у меня тут своя… Я вас должен сухим и теплым доставить куда надо, хоть на Северный полюс. Хоть на Южный…
Так он носился от багажника к правому переднему колесу и обратно, не давая доктору Петровичу даже прикоснуться к домкрату. Доктор из солидарности не мог греться в кабине и заодно мок снаружи, надвинув на уши берет.
Зато как только они сели на мягкие сиденья, он снова провалился в яму. И почему-то рядом с ним - больной Колесник. Доктор Рыжиков теперь кричал: «Прощайте, товарищи!» - и за себя, и за него. Теперь-то обязательно надо было докричаться, если бы еще помогал больной Колесник! Но больной Колесник лежал без сознания, с перевязанной головой, и бинт пропитывался грязью и кровью. «Прощайте, товарищи!» Громче! Еще громче! Снова дождь, и снова они прячут в рукаве цигарку, идущую по кругу. Господи, неужели не услышат? Холодный пот - или холодный дождь - льет струями по лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106