Крик бы был во всех дворах, женщины бы на базаре про покупки забыли, только это обсуждали. Все бы за вас переживали, советы приходили давать.
Все это значило: хорошо было у нас в Кизыл-Арвате.
- А в Австрию мы все-таки вошли, - сказал доктор Петрович с тем же удовлетворением, что и от вырезанной опухоли. - Говорят, Гитлера это сильно взбесило. Расстроился за свою родину и велел с каждого позорно содрать знаки своей личной охраны. Только сдирать, Сулейман, было не с кого. Весь полк перебили, даже пленных не оказалось. Ну и у нас… В роте офицеров не осталось ни одного, до самого конца старшина нашими остатками командовал.
- Знали бы, что Гитлер так поступит после их смерти… - почему-то пожалел Сулейман эти отборные вражеские войска.
- А после мы узнали, - голос доктора Рыжикова был почти монотонен, как при зачитывании протокола вскрытия, - что все они были из сирот. И в основном - дети замученных антифашистов, даже коммунистов. Родителей добивали в концлагерях, детей откармливали в «гитлерюгенде». А оттуда - в эсэсовский полк. Как это назвать, Сулейман? - И поскольку у Сулеймана не нашлось подходящего слова, он назвал сам: - Изуверство. Самое циничное преступление против человечности. Дети ведь очень беззащитны, Сулейман. Их можно искривить навсегда как захочешь. Вот копрачикосов надо расстреливать на месте, без суда, беспощадно. И физических, и моральных.
Доктор Петрович, всегда осторожно судивший, впервые отступил от своих правил. И вынес беспощадный приговор.
- У нас в Кизыл-Арвате тоже так говорили, - поддержал Сулейман. - Все бы их своими руками казнили. У нас ее читали по частям. Разодрали на десять частей и передавали друг другу. Иногда что раньше - читаешь позже, а что позже - раньше. Мне так начало и конец и не достались. Там и сейчас эти части читают, наверное…
- Теперь как подумаешь, кого бил лопаткой по голове и лицу… - Доктор Рыжиков тяжко, совсем не по-рыжиковски вздохнул. - А что, Сулейман, было делать? Ждать, пока он мне всадит эту честь в живот? Или погонит нас обратно на Украину?
- Ай, и у нас были сироты, - тихо сказал Сулейман, понимая и леча эту тяжесть. - Еще больше…
- Да, - бесспорно согласился доктор Рыжиков. - И своих больше жалко, вы правы. Значит, сначала надо было победить, а потом разбираться. Потом жалеть…
И все же. Может, оно и пришло, это «потом». Когда ощущаешь это двойное сиротство несчастных, дрессированных, ослепленных бешеной верностью мальчишек, перебитых нами на границе с Австрией. Верность чему?
- Знали бы, кто их родители, знали бы, что Гитлер с ними сделал… - Сулейман словно еще надеялся пустить машину времени вспять.
- Да еще бы смотрели каждый день «Чапаева» и «Щорса»… - Доктор Рыжиков тоже будто думал пустить мать-историю вспять, в обход той окровавленной малой саперной лопатки.
Нигде никогда никакая украденная личная собственность не вызывала, наверное, такого ухода мысли в сторону от самого простого и естественного дела - наказать виновника. Да и лучше самой жизни не накажешь о чем говорит появление в дверях мужской палаты больного Чикина с двумя утками в осторожных руках: утка из-под больного Туркутюкова и утка из-под больного Женьки Рязанцева. Снова «с добрым утром». И чтобы доктор Рыжиков в итоге не подумал что-нибудь не так про маленький родной Кизыл-Арват, Сулейман напоследок сказал:
- Только у нас в Кизыл-Арвате тоже знали, какая война некрасивая. Ну, потом…
47
- У вас что там, подпольная клиника, что ли? - спросил потом критично дежурный лейтенант, особо косясь на восточного типа.
- Нет… - сказал доктор Рыжиков. - Самая обычная.
- Извините… - мягко улыбнулся Сулейман, восточный тип.
- А почему руку к животу пришили? - спросил лейтенант. - С какими целями?
- С чисто хирургическими, - покорно сказал доктор Рыжиков. - Понимаете, это так называемый филатовский стебель. Для косметической операции, формирования мякоти носа.
- Что-то вы несете… - пронзил его бдительным взглядом дежурный. - Я тоже про Филатова кое-что слышал, он глаза лечил. А нос как-никак на лице. А к животу-то зачем? И почему он от вас убежал? Живот-то тут при чем?
- Мы сами хотим спросить, почему убежал… - робко склонился к начальственному барьеру доктор Рыжиков.
Где-то по городу еще носилась Сильва Сидоровна. Как бы она, бедная, не обезумела, подумал доктор Рыжиков.
Туркутюкова хватились тут же. Только что полоскал рот в туалете над раковиной из своего особого приспособления - баллона с трубочкой, сделанного доктором Петровичем. Он думал, что когда Туркутюков пойдет, будет гораздо легче. И вот на тебе. Как провалился. Растворился. Никакого следа. Кроме пустой обеденной посуды на столике в коридоре. А уже пора жгут массировать, время идет. И никакого неудовольствия не высказывал. Наоборот, впервые на своем еще не оформленном птичьем языке попросил нечто совершенно немыслимое - «уотек нята т онунтиом». Доктор Рыжиков перевел это как «кусочек мяса с огурчиком» и спросил еще, жареного или вареного. Конечно, лучше жареного. То, что больной вспомнил запах жареного мяса и у него во рту, прошитом вдоль и поперек, стянутом проволокой и состоящем из пластмассовых запчастей, потекли слюнки, было неоспоримой победой медицины. Сильва Сидоровна никому не позволяла готовить для него еду, и особенно - больничной кухне. На плитке в дежурке она готовила жидкую манную кашу, толокно и рисовый отвар из детского питания, куда всегда добавляла собственную черносмородиновую пасту, принесенную из дому в трехлитровом баллоне. Долго это и была основная еда Туркутюкова, которую сначала вводили прямо в желудок через тоненькую трубку. Жалко, что вкус при этом способе был не нужен. Зато когда он снова понадобился, Туркутюков стал объедаться. Сильве Сидоровне пришлось принести второй баллон с пастой. Тем более взгляды трех девочек и присоединившегося к ним Женьки…
Когда эра манной каши приблизилась к закату, Сильва Сидоровна принялась там же жарить мясо - маленькими сочными кусочками, которые можно бы было не жевать, а сосать в крайнем случае. У нее был свой особый рецепт. До полного таяния во рту.
На вкусный запах потихоньку вылезли из палат все, кто мог ходить. Когда Сильва Сидоровна выглянула в коридор, это было для нее приятной неожиданностью. Столько слюнкоглотателей на крохотную сковородку! Сердито хлопнув дверью, она вернулась резать на крошечные кусочки аппетитный соленый огурец весьма качественного, не хуже болгарского, посола. Конечно, не магазинного, а домашнего. «Что выставились, ужин был, кур давали…» - сердито бурчала она. Выйдя же в коридор вторично, чтобы пройти к Туркутюкову с тарелочкой, столкнулась там с доктором Рыжиковым, который нес какую-то кастрюльку и какую-то баночку. Бросив, как всегда, настороженный взгляд, Сильва Сидоровна легко поняла, что в кастрюльке у доктора Рыжикова жаренное мелкими кусочками мясо (тоже мне, и жарить-то некому, а берутся), а в банке - мелко нарезанный соленый огурец (небось покупной, с плесенью).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Все это значило: хорошо было у нас в Кизыл-Арвате.
- А в Австрию мы все-таки вошли, - сказал доктор Петрович с тем же удовлетворением, что и от вырезанной опухоли. - Говорят, Гитлера это сильно взбесило. Расстроился за свою родину и велел с каждого позорно содрать знаки своей личной охраны. Только сдирать, Сулейман, было не с кого. Весь полк перебили, даже пленных не оказалось. Ну и у нас… В роте офицеров не осталось ни одного, до самого конца старшина нашими остатками командовал.
- Знали бы, что Гитлер так поступит после их смерти… - почему-то пожалел Сулейман эти отборные вражеские войска.
- А после мы узнали, - голос доктора Рыжикова был почти монотонен, как при зачитывании протокола вскрытия, - что все они были из сирот. И в основном - дети замученных антифашистов, даже коммунистов. Родителей добивали в концлагерях, детей откармливали в «гитлерюгенде». А оттуда - в эсэсовский полк. Как это назвать, Сулейман? - И поскольку у Сулеймана не нашлось подходящего слова, он назвал сам: - Изуверство. Самое циничное преступление против человечности. Дети ведь очень беззащитны, Сулейман. Их можно искривить навсегда как захочешь. Вот копрачикосов надо расстреливать на месте, без суда, беспощадно. И физических, и моральных.
Доктор Петрович, всегда осторожно судивший, впервые отступил от своих правил. И вынес беспощадный приговор.
- У нас в Кизыл-Арвате тоже так говорили, - поддержал Сулейман. - Все бы их своими руками казнили. У нас ее читали по частям. Разодрали на десять частей и передавали друг другу. Иногда что раньше - читаешь позже, а что позже - раньше. Мне так начало и конец и не достались. Там и сейчас эти части читают, наверное…
- Теперь как подумаешь, кого бил лопаткой по голове и лицу… - Доктор Рыжиков тяжко, совсем не по-рыжиковски вздохнул. - А что, Сулейман, было делать? Ждать, пока он мне всадит эту честь в живот? Или погонит нас обратно на Украину?
- Ай, и у нас были сироты, - тихо сказал Сулейман, понимая и леча эту тяжесть. - Еще больше…
- Да, - бесспорно согласился доктор Рыжиков. - И своих больше жалко, вы правы. Значит, сначала надо было победить, а потом разбираться. Потом жалеть…
И все же. Может, оно и пришло, это «потом». Когда ощущаешь это двойное сиротство несчастных, дрессированных, ослепленных бешеной верностью мальчишек, перебитых нами на границе с Австрией. Верность чему?
- Знали бы, кто их родители, знали бы, что Гитлер с ними сделал… - Сулейман словно еще надеялся пустить машину времени вспять.
- Да еще бы смотрели каждый день «Чапаева» и «Щорса»… - Доктор Рыжиков тоже будто думал пустить мать-историю вспять, в обход той окровавленной малой саперной лопатки.
Нигде никогда никакая украденная личная собственность не вызывала, наверное, такого ухода мысли в сторону от самого простого и естественного дела - наказать виновника. Да и лучше самой жизни не накажешь о чем говорит появление в дверях мужской палаты больного Чикина с двумя утками в осторожных руках: утка из-под больного Туркутюкова и утка из-под больного Женьки Рязанцева. Снова «с добрым утром». И чтобы доктор Рыжиков в итоге не подумал что-нибудь не так про маленький родной Кизыл-Арват, Сулейман напоследок сказал:
- Только у нас в Кизыл-Арвате тоже знали, какая война некрасивая. Ну, потом…
47
- У вас что там, подпольная клиника, что ли? - спросил потом критично дежурный лейтенант, особо косясь на восточного типа.
- Нет… - сказал доктор Рыжиков. - Самая обычная.
- Извините… - мягко улыбнулся Сулейман, восточный тип.
- А почему руку к животу пришили? - спросил лейтенант. - С какими целями?
- С чисто хирургическими, - покорно сказал доктор Рыжиков. - Понимаете, это так называемый филатовский стебель. Для косметической операции, формирования мякоти носа.
- Что-то вы несете… - пронзил его бдительным взглядом дежурный. - Я тоже про Филатова кое-что слышал, он глаза лечил. А нос как-никак на лице. А к животу-то зачем? И почему он от вас убежал? Живот-то тут при чем?
- Мы сами хотим спросить, почему убежал… - робко склонился к начальственному барьеру доктор Рыжиков.
Где-то по городу еще носилась Сильва Сидоровна. Как бы она, бедная, не обезумела, подумал доктор Рыжиков.
Туркутюкова хватились тут же. Только что полоскал рот в туалете над раковиной из своего особого приспособления - баллона с трубочкой, сделанного доктором Петровичем. Он думал, что когда Туркутюков пойдет, будет гораздо легче. И вот на тебе. Как провалился. Растворился. Никакого следа. Кроме пустой обеденной посуды на столике в коридоре. А уже пора жгут массировать, время идет. И никакого неудовольствия не высказывал. Наоборот, впервые на своем еще не оформленном птичьем языке попросил нечто совершенно немыслимое - «уотек нята т онунтиом». Доктор Рыжиков перевел это как «кусочек мяса с огурчиком» и спросил еще, жареного или вареного. Конечно, лучше жареного. То, что больной вспомнил запах жареного мяса и у него во рту, прошитом вдоль и поперек, стянутом проволокой и состоящем из пластмассовых запчастей, потекли слюнки, было неоспоримой победой медицины. Сильва Сидоровна никому не позволяла готовить для него еду, и особенно - больничной кухне. На плитке в дежурке она готовила жидкую манную кашу, толокно и рисовый отвар из детского питания, куда всегда добавляла собственную черносмородиновую пасту, принесенную из дому в трехлитровом баллоне. Долго это и была основная еда Туркутюкова, которую сначала вводили прямо в желудок через тоненькую трубку. Жалко, что вкус при этом способе был не нужен. Зато когда он снова понадобился, Туркутюков стал объедаться. Сильве Сидоровне пришлось принести второй баллон с пастой. Тем более взгляды трех девочек и присоединившегося к ним Женьки…
Когда эра манной каши приблизилась к закату, Сильва Сидоровна принялась там же жарить мясо - маленькими сочными кусочками, которые можно бы было не жевать, а сосать в крайнем случае. У нее был свой особый рецепт. До полного таяния во рту.
На вкусный запах потихоньку вылезли из палат все, кто мог ходить. Когда Сильва Сидоровна выглянула в коридор, это было для нее приятной неожиданностью. Столько слюнкоглотателей на крохотную сковородку! Сердито хлопнув дверью, она вернулась резать на крошечные кусочки аппетитный соленый огурец весьма качественного, не хуже болгарского, посола. Конечно, не магазинного, а домашнего. «Что выставились, ужин был, кур давали…» - сердито бурчала она. Выйдя же в коридор вторично, чтобы пройти к Туркутюкову с тарелочкой, столкнулась там с доктором Рыжиковым, который нес какую-то кастрюльку и какую-то баночку. Бросив, как всегда, настороженный взгляд, Сильва Сидоровна легко поняла, что в кастрюльке у доктора Рыжикова жаренное мелкими кусочками мясо (тоже мне, и жарить-то некому, а берутся), а в банке - мелко нарезанный соленый огурец (небось покупной, с плесенью).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106