Проснувшись, я у и и дел, что Тереса вынимает вещи из шкафов и складывает в большие чемоданы. «Завтра уезжаю. В Танжер, к подруге, из нью-йоркской знати, у нее там прелестный дом. Международная колония педиков, лесбиянок, пьяниц и наркоманов. Залог моего целомудрия — я этого всего не люблю».— «Ну, пьяницы все же мужчины...» — «Нет... Когда дойдет до дела, вспоминают, что недопили бутылку, и все прахом».— «Вижу, ты читала «У подножия вулкана»1.— «Всего две главы. Не лезет». Тут, совсем проснувшись, я понял наконец, что происходит. «Ты что, навсегда уезжаешь?» — «Да».— «И ты тоже?» Моя кузина стала серьезной: -Ладно, будь мне пятнадцать, надела бы форму и кричала «Да здравствует революция!». Но мне побольше, и мир, в котором я жила, порядком меня искорежил, так что я не принесу пользы молодым, прозябавшим в безвестности людям, которые сменили нас».— «Надо бы к ним подойти, понять их».— «Попробуй. Я не с могу. Ты строишь дома, я не умею строить. Я умею одно:
«У подножия вулкана» — роман канадского писателя Малькольма Лаури.
пользоваться тем, чего добились другие. Роскошь погубила меня, но без нее я жить не смогла бы. А то, что здесь творится,— всерьез и надолго, ты мне поверь. Это не по газете, это я вижу сама. Народ ни во что не верил, а теперь верит. У него изменилось сознание, и я тут лишняя. Я не гожусь в революционерки, я не Луиза Мишель, не Роза Люксембург, не Клара Цеткин. Лучше не врать ни себе, ни другим, сложить вещички и катиться к черту. Мой класс теперь не у дел. Я вышла из моды, как корсет или турнюр».— «Еще одна уезжает в Кобленц»,— сказал я, вспомнив Гёте. «Друг мой, если не можешь петь «Марсельезу», самое честное ехать в Кобленц. Да и Кобленц теперь не в Танжере, а в Миами. Но этого не будет — ты никогда не услышишь, что я плету там козни. В Кобленц уехали обломки общества, у которого были какие-то взгляды и свой стиль. А в Миами, если не считать горстки перепуганных, горстки обманутых пропагандой, горстки старичков, проклинающих час бегства, и горстки неповинных детей,— просто бандиты, которые молят Штаты вмешаться, игроки, которые спят и видят свои дома и рулетки, продавцы наркотиков, сводни, девки и весь сброд, отдыхавший во Флориде,— словом, чистейшее дерьмо. С психами я уживусь, с дерьмом никогда».— «Вообще-то ты права. К этим временам ты не подходишь». Тереса снова заговорила обычным, шутливым тоном: «Только не по старости, хотя я тебе не скажу, сколько мне лет. Столько, сколько бюсту — двадцать пять, ну, двадцать восемь».— «Плюс пластика».— «Слушай, дареному коню в зубы не смотрят. Дай глотнуть». До сей поры нам было стыдно заговорить о Вере. Наконец я решился, но Тереса могла рассказать мне только то, что я и сам знал. Впрочем, она прибавила, что моя жена несколько часов пряталась здесь, у нее. «А Мирта? А Каликсто?» — «Каликсто вернулся с Фиделем и Сьенфуэгосом. Он воевал все время, даже при Гисе. Теперь они оба в кубинском балете, у Алисии Алонсо. Кажется, поженились, или просто,— она соединила оба указательных пальца.— Сейчас на это внимания не обращают, и потом Мирта уже взрослая. Живут они у нее, родители уехали одни из первых, а Мирта не захотела». Мы снова заговорили о моей жене. «Вера—дело другое,— сказала Тереса.— Ей лучше всего быть за границей. Здесь бы она все время боялась».— «Чего, собственно?» — «Страх неподвластен рассудку».— «А почему она молчит?» — «Ты бы сходил завтра в банк, где у нее счет. Они что-нибудь знают».— «Ну, конечно. С утра и схожу».— «Когда ты летишь?» — «В десять утра, на «Иберии» — до Мадрида. Постой,, проверю число. Да, верно. Завтра. Четырнадцатого октября. Отсюда выеду в полдевятого. Так что не будем терять время». И она стала напевать болеро, которое было недавно в моде: «Последнюю ночь с тобою, с тобою в душе унесу, и станет мечтою». Проснулись мы рано. Пока она одевалась в дорогу, я собирал мои вещи. Рядом, в соседней комнате, были планы, проекты, чертежи, черновики, напоминавшие мне о днях моего страха, которого я теперь стыдился. Я взял наугад несколько книг, их было немного. Конечно, роман Анаис Нин, с ее надписью. И вдруг страшная мысль пронзила меня: «Слушай, Вера это видела?» Тереса выглянула из чемодана, в который совала еще что-то. «Она не слепая. Пока я спала, она везде пошарила».— «И... спросила?» — «Ага».— «А ты ответила?» — «Ответила. Правду. Что мне оставалось?»— «Да ты что, дура?» — «Рано или поздно она бы узнала».— «Потаскуха, вот ты кто! Нет, какая потаскуха!» — «Это верно, но врать я не люблю. Терпеть не могу вранья. Она (просила, я сказала, и так все ясно. Спросила бы раньше, я бы раньше ответила». Теперь я понял, почему Вера не пишет. Такой прямой и чистый человек ужаснулся, должно быть, этому немыслимому открытию. Что только могла она себе представить, толкнувшись с тем, чего уж никак не ожидала... Воображение всегда готово предложить нам самые грубые, самые четкие, невыносимо жестокие образы, особенно—когда видишь мысленным взором близких людей. К тому же Вера была здесь, и камины эти обрели ДЛЯ нее вполне реальный фон, хотя еще накануне она об этой квартире и не слышала. «Я ей говорила, что мы не придавали тому-сему никакого значения... Но ты же ее jнаешь. Глубокое горе, мазохизм в духе Достоевского...» Я был ошеломлен, что не узнал Пабло, старого тетиного слугу, который приехал, чтобы отвезти Тересу в аэропорт. «Сеньор! Л\, сеньор! Когда же сеньор приехал?» — «Пабло купил у меня старый «мерседес» на свои сбережения,— сказала Тереса.— (смерь он работает на себя».— «Дело хорошее, сеньор, не жалуюсь,— сказал Пабло.— Пассажиров хватает. А насчет этих... Сколько ни проси, не остановлюсь. Нет, сеньор, черных не вожу уж поверьте!» — «Такие хуже всех,— шепнула Тереса, когда пи вынес чемоданы.— Он ходил на рынок, все покупал, сколько наживал... на нас... Теперь, конечно, ругает революцию. Куда тебя подвезти?» — «К банку». Когда я выходил, она сказала: «Ну, может, Энрике... Пока».— «Прощай»,— сказал я. «Брось,— сказала она.— Мы не в испанской драме. Давай так—до свидания, хотя ппо надолго».— «Да кто это вытерпит!» — сказал Пабло, и с этой минуты я научился узнавать противников по одному коротенькому слову «это», которым они называли революционную власть и новую действительность.
Когда я вошел в банк, я остановился в удивлении, ибо то, что я увидел, походило, скорее, на армейское интендантство или приемную главного штаба. Дверь сторожили два человека в форме, люди в форме виднелись за окошками вкладов и платежей, выходили из кабинетов, считали на арифмометрах, а на машинках печатали и перебирали карточки женщины, тоже в форме милисиано, чего я еще не видел. Высоко, от стены к стене, протянулся плакат: «РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ. МЫ ПОБЕДИМ». Народу здесь было больше, чем обычно бывает в банках по утрам, и слишком много телефонов трезвонили сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
«У подножия вулкана» — роман канадского писателя Малькольма Лаури.
пользоваться тем, чего добились другие. Роскошь погубила меня, но без нее я жить не смогла бы. А то, что здесь творится,— всерьез и надолго, ты мне поверь. Это не по газете, это я вижу сама. Народ ни во что не верил, а теперь верит. У него изменилось сознание, и я тут лишняя. Я не гожусь в революционерки, я не Луиза Мишель, не Роза Люксембург, не Клара Цеткин. Лучше не врать ни себе, ни другим, сложить вещички и катиться к черту. Мой класс теперь не у дел. Я вышла из моды, как корсет или турнюр».— «Еще одна уезжает в Кобленц»,— сказал я, вспомнив Гёте. «Друг мой, если не можешь петь «Марсельезу», самое честное ехать в Кобленц. Да и Кобленц теперь не в Танжере, а в Миами. Но этого не будет — ты никогда не услышишь, что я плету там козни. В Кобленц уехали обломки общества, у которого были какие-то взгляды и свой стиль. А в Миами, если не считать горстки перепуганных, горстки обманутых пропагандой, горстки старичков, проклинающих час бегства, и горстки неповинных детей,— просто бандиты, которые молят Штаты вмешаться, игроки, которые спят и видят свои дома и рулетки, продавцы наркотиков, сводни, девки и весь сброд, отдыхавший во Флориде,— словом, чистейшее дерьмо. С психами я уживусь, с дерьмом никогда».— «Вообще-то ты права. К этим временам ты не подходишь». Тереса снова заговорила обычным, шутливым тоном: «Только не по старости, хотя я тебе не скажу, сколько мне лет. Столько, сколько бюсту — двадцать пять, ну, двадцать восемь».— «Плюс пластика».— «Слушай, дареному коню в зубы не смотрят. Дай глотнуть». До сей поры нам было стыдно заговорить о Вере. Наконец я решился, но Тереса могла рассказать мне только то, что я и сам знал. Впрочем, она прибавила, что моя жена несколько часов пряталась здесь, у нее. «А Мирта? А Каликсто?» — «Каликсто вернулся с Фиделем и Сьенфуэгосом. Он воевал все время, даже при Гисе. Теперь они оба в кубинском балете, у Алисии Алонсо. Кажется, поженились, или просто,— она соединила оба указательных пальца.— Сейчас на это внимания не обращают, и потом Мирта уже взрослая. Живут они у нее, родители уехали одни из первых, а Мирта не захотела». Мы снова заговорили о моей жене. «Вера—дело другое,— сказала Тереса.— Ей лучше всего быть за границей. Здесь бы она все время боялась».— «Чего, собственно?» — «Страх неподвластен рассудку».— «А почему она молчит?» — «Ты бы сходил завтра в банк, где у нее счет. Они что-нибудь знают».— «Ну, конечно. С утра и схожу».— «Когда ты летишь?» — «В десять утра, на «Иберии» — до Мадрида. Постой,, проверю число. Да, верно. Завтра. Четырнадцатого октября. Отсюда выеду в полдевятого. Так что не будем терять время». И она стала напевать болеро, которое было недавно в моде: «Последнюю ночь с тобою, с тобою в душе унесу, и станет мечтою». Проснулись мы рано. Пока она одевалась в дорогу, я собирал мои вещи. Рядом, в соседней комнате, были планы, проекты, чертежи, черновики, напоминавшие мне о днях моего страха, которого я теперь стыдился. Я взял наугад несколько книг, их было немного. Конечно, роман Анаис Нин, с ее надписью. И вдруг страшная мысль пронзила меня: «Слушай, Вера это видела?» Тереса выглянула из чемодана, в который совала еще что-то. «Она не слепая. Пока я спала, она везде пошарила».— «И... спросила?» — «Ага».— «А ты ответила?» — «Ответила. Правду. Что мне оставалось?»— «Да ты что, дура?» — «Рано или поздно она бы узнала».— «Потаскуха, вот ты кто! Нет, какая потаскуха!» — «Это верно, но врать я не люблю. Терпеть не могу вранья. Она (просила, я сказала, и так все ясно. Спросила бы раньше, я бы раньше ответила». Теперь я понял, почему Вера не пишет. Такой прямой и чистый человек ужаснулся, должно быть, этому немыслимому открытию. Что только могла она себе представить, толкнувшись с тем, чего уж никак не ожидала... Воображение всегда готово предложить нам самые грубые, самые четкие, невыносимо жестокие образы, особенно—когда видишь мысленным взором близких людей. К тому же Вера была здесь, и камины эти обрели ДЛЯ нее вполне реальный фон, хотя еще накануне она об этой квартире и не слышала. «Я ей говорила, что мы не придавали тому-сему никакого значения... Но ты же ее jнаешь. Глубокое горе, мазохизм в духе Достоевского...» Я был ошеломлен, что не узнал Пабло, старого тетиного слугу, который приехал, чтобы отвезти Тересу в аэропорт. «Сеньор! Л\, сеньор! Когда же сеньор приехал?» — «Пабло купил у меня старый «мерседес» на свои сбережения,— сказала Тереса.— (смерь он работает на себя».— «Дело хорошее, сеньор, не жалуюсь,— сказал Пабло.— Пассажиров хватает. А насчет этих... Сколько ни проси, не остановлюсь. Нет, сеньор, черных не вожу уж поверьте!» — «Такие хуже всех,— шепнула Тереса, когда пи вынес чемоданы.— Он ходил на рынок, все покупал, сколько наживал... на нас... Теперь, конечно, ругает революцию. Куда тебя подвезти?» — «К банку». Когда я выходил, она сказала: «Ну, может, Энрике... Пока».— «Прощай»,— сказал я. «Брось,— сказала она.— Мы не в испанской драме. Давай так—до свидания, хотя ппо надолго».— «Да кто это вытерпит!» — сказал Пабло, и с этой минуты я научился узнавать противников по одному коротенькому слову «это», которым они называли революционную власть и новую действительность.
Когда я вошел в банк, я остановился в удивлении, ибо то, что я увидел, походило, скорее, на армейское интендантство или приемную главного штаба. Дверь сторожили два человека в форме, люди в форме виднелись за окошками вкладов и платежей, выходили из кабинетов, считали на арифмометрах, а на машинках печатали и перебирали карточки женщины, тоже в форме милисиано, чего я еще не видел. Высоко, от стены к стене, протянулся плакат: «РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ. МЫ ПОБЕДИМ». Народу здесь было больше, чем обычно бывает в банках по утрам, и слишком много телефонов трезвонили сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141