Вокруг колючая проволока в три ряда. Уборных нет, не отведено даже определенного места, испражнялись прямо на пляже, у самой кромки, думали, отлив омоет берег, а получилось как раз наоборот, и пришлось жить у моря, полного экскрементов; полоса их становилась все шире, гуще, зловоннее. В скором времени появились блохи, гниды, началась чесотка. Потом — дизентерия, лихорадка, малярия. И все-таки в эти страшные дни у Гаспара хватило сил сочинить песенку, теперь он напевал ее, постукивая в такт карандашом по сахарнице: «Allez, reculez, reculez, reculez de la frontiere a Argeles», трижды повторялся припев: «Liberie, Egalite, Fraterni-te», и Гаспар типично креольским жестом поднимал руку, с вытянутым средним пальцем. «Ладно, хватит, тебе, наверное, надоело»... Гаспару повезло — он попал в партию латиноамериканцев; благодаря хлопотам сеньоры Нэнси Кьюнар (я знал ее в Париже, где часто встречался с сюрреалистами) их посадили в Марселе на пароход, следовавший на Мартинику; пароход назывался «Капитан Поль Лемерль» и был набит беженцами. «Там оказался и тот поэт, из Бретани, что ли, или из Нормандии, не помню; он жил наверху над «Кубинской Хижиной». «Андре Бретон»,— сказал я. «Да, да, он самый. Я добрался до Форт-де-Франс, а дальше дело пошло легче. В Венесуэлу приплыл на шхуне, хозяин был наш». (Ей-богу, у них поразительное чувство солидарности!) В Каракасе Гаспар тоже нашел своих и—«вот он я!» Он снова играет, поступил в оркестр кабаре «Монмартр»... Потом рассказывал я, а Гаспар слушал. «Так ты, значит, связался-таки с той русской? Еще в Беникасиме сердце мое чуяло, что рано или поздно вы с ней...» (Тут Гаспар свистнул негромко и соединил указательные пальцы.) Но я стал говорить о том, как разочаровался, как терзает меня, мучает то, что творится в мире. Гаспар глядел недоуменно. «Что-то я не пойму,— сказал он,— не пойму я тебя». Для него все было абсолютно ясно: каждый факт имел самое простое объяснение, ни сомнений, ни разочарований Гаспар никогда не испытывал. Германо-советский пакт—хорошо продуманный маневр с целью во что бы то ни стало оттянуть неизбежную войну с Германией, выиграть время, перевести в безопасные районы военные заводы, подготовить страну к обороне. Мы сидели друг против друга, на столике «под мрамор» стояла перед каждым чашка кофе; мы чувствовали себя братьями; мужское братство родится перед лицом смерти; мы с Гаспаром лежали когда-то рядом, и пули свистели над нашими головами; к го не был с нами, не знает, как они свистят; и все-таки что-то переменилось с той поры, как шли мы плечом к плечу сквозь огонь. Мы сами стали другими, и выглядели очень разными без формы, в штатской одежде. До чего же, наверное, буржуйской кажется моя отлично сшитая рубашка с чуть подкрахмаленным норогником на взгляд человека в простой рубахе, завязанной у шеи ярким шнурком... «Очень уж ты все усложняешь,— сказал Гаспар.— Впрочем, это естественно. Мой отец был мачетеро. А аристократ. Меня в детстве кормили хлебом, размоченным в сахарного тростника, а тебе экономка-англичанка в постель омлет подавала с корнфлексом да ореховым маслом, что их любит американец Шипман.— Гаспар забыл вдруг все свои шутки и прибаутки, глядел через мое плечо на улицу, говорил, не со мной, а с кем-то, кто стоял за моей спиною.— Люди, пашние революционерами по лирическим мотивам, захваченные общей сумятицей, не поняли, что ввязались в трудное, долгое дело, тут требуется упорство, не всегда все идет так гладко, кто хочется; и вот те, что «болеют общей болью» и кому пришлось испытать несправедливость на собственной шкуре, решили: партийный билет—панацея от всех зол, лекарство, более эффективное, чем аспирин и даже святое причастие; такие люди, разумеется, разочарованы, сон потеряли, ничего понять не могут, а не могут они понять потому, что дело обернулось не так, как они мечтали и надеялись. Но враг-то все тот же, мы снова соберемся с силами, займем прежние свои позиции, а время покажет, как всегда, правоту тех, кто остался верным своим началам. Несколько месяцев тому назад некоторые у нас изверились, решили, что коммунисты ослабели, потеряли бдительность, вот теперь пусть они посмотрят, как борется Советский Союз против гитлеровского режима».— «Это так. Но договор, из-за которого тогда многие вышли из партии, не дал в конце концов ничего, фашисты уже под Ленинградом».— «Они пока что не взяли город».— «Брось! Пожалуйста, не говори опять: «Они не пройдут!», хватит с нас одного раза».— «В Испании мы потерпели поражение, потому что тыл прогнил насквозь — распри, разложение, анархия. В СССР совсем по-другому».— «Меня радует твой оптимизм... Что до меня, то опыт Испании, печальный конец эпопеи с Интернациональными бригадами слишком многому меня научил».— «Может быть, с тобой так оно и случилось. Но истинные революционеры выстояли и продолжают борьбу».— «И ты полагаешь, что у нас в стране, где даже зубочистки получают из Соединенных Штатов, можно бороться?» — «Везде надо бороться, и как раз там, где меньше всего ожидаешь, выходит толк. Я знаю одно — наших, вернее, моих классовых врагов миллионы и миллионы, а в сущности, всего один. Всегда и всюду один и тот же. Немец ли, итальянец, тамошний ли франкист, здешний ли американец, все одного поля ягоды. Фашизм, колониализм, «третье решение», монополии, капитализм, латифундисты, буржуи— все один пес, только ошейники разные. И злобный пес, в этом мы в Испании убедились, когда репрессии начались. Вопрос ставится только так: хочешь ты покончить с этим псом или ты за него. Все остальное — просто муть». Я позавидовал твердой вере Гаспара; великое разочарование, охватившее многих, вернувшихся из Испании (оно чувствовалось даже в разговорах с испанскими республиканцами, жившими теперь на Кубе и в Мексике), не коснулось его. Проиграв одну партию, он тут же начал другую; может быть, он и не верит в такую уж скорую победу, думал я, но он привык бороться, он не растерял свой вагон и по-прежнему рвется в бой. И вдруг я понял: его вера по-человечески нужна мне, она может стать опорой в мучительных моих раздумьях. Конечно, я не в состоянии усвоить его упрощенный взгляд на мир, но мое уважение к Гаспару возросло, ибо я увидел, как тверд он перед лицом катастрофы. Всеми силами цеплялся я за разговор об испанской войне, очень уж славно было вспоминать себя прежнего, там, в Испании, тогда вера, такая же крепкая, как у Гаспара, вела меня в бой. Я перечислял места боев, в котором мы оба участвовали, и радовался, когда Гаспар говорил: «Ты' держался молодцом в тот день». Мне надо было убедиться, что он по-прежнему дружески ко мне расположен, и неуверенно, почти умоляюще, скрывая стыд, я спросил: «Ты, наверное, думаешь, что я стал буржуазной свиньей?» — «Ладно. Будем считать, что ты богач, имеющий совесть, вдобавок не трус и не лишен общественного темперамента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141