ничтожества обнаглели, бездарность полезла вверх, тот, кто прежде пресмыкался, глядит теперь грозно, не надо больше скрывать мерзкие помыслы и побуждения, мужеложцы в сапогах, обвешанные оружием, наслаждаются, воображая себя настоящими мужчинами. Подонок напялил шлем тевтонского рыцаря, он распевает «Хорста Весселя», он ратует за чистоту крови, провозглашает себя представителем избранной расы, призванным восстановить царство тевтонов на тысячу лет (непременно на тысячу, всегда они стремятся к этой цифре, сто, двести или триста лет их не устраивают — может, и было бы довольно, только нет, нужна обязательно круглая цифра с тремя нулями). Победитель доброго Зигмунда всячески превозносит хамство, самодовольство, презрение к интеллигентности, он ценит людей, которым мир интеллекта и философии чужд просто потому, что недоступен. К чертям категории Канта! К чертям логику Гегеля! Любой торговец пылесосами или страховой агент, любой мещанин, разводящий ревень (ты вот, небось, не знаешь, ревень, он продукт немецкий, а потому лучше всех и всяческих лимонов и прочих фруктов. Почитай наши газеты и журналы!), любой хозяин мастерской, где изготовляют цепочки для ключей с брелоками и значки с портретами Гитлера (тут их фабрикуют почем зря, как в Байрейте портреты вагнеровских персонажей), воображает, будто он—«мыслящий тростник» Паскаля, не менее того; он-то и есть сверхчеловек, если не совсем по канону Ницше, то уж, во всяком случае, по канону «Майн Кампф»». Рыжий умолк; он задыхался. Я выступил в роли адвоката дьявола: «Твои описания напоминают эсперпенто Валье Инклана. Однако в документальных фильмах мы видим нечто совсем иное. Огромные стадионы, где собираются сторонники фюрера, заполнены не одними только персонажами эсперпенто. Гам сидят красивые девушки, полные сил юноши, почтенные отцы семейств и даже верные последователи философии Хайдег-iepa. Я уж не говорю о талантливых композиторах, о знаменитыx дирижерах, которые служат в военных оркестрах».— «Вот именно. Это-то и есть самое страшное: нормальный, разумный человек вышагивает под их команду. Таких никто не обманывал. Нет. Они прочли «Майн Кампф». Они слышали речи Гитлера и разобрались в них. И они выбрали. Самое ужасное именно в этом: они выбрали. Выбрали насилие, произвол, право сильного, они в отряды, специально созданные, чтобы варварски сжигать книги, уничтожать партитуры, надзирать за работой библиотек. Они признали власть пожара, топора, дубины, ощутили себя сильными, гордыми, избранными, особо о i меченными судьбой, в духе сочинений своего философа и мыслителя Розенберга, идеолога системы, проповедующей крайний расизм; кстати, любопытная подробность: Розенберг родился в России, теории его основаны на философии француза Гобино и Вагнера, Чемберлена, чистокровного англичанина, принявшего немецкое гражданство, когда ему было больше семидесяти лет.— Рыжий глубоко вздохнул: — Извини, что я так «вытряхнулся», как говорят у вас на Кубе. Очень уж накипело».— «Ладно... но ты ведь служишь этому самому режиму».— «А какой выход? Мы, работники отдела пропаганды на заграницу, газет, радио и прочих средств информации, волей-неволей узнаем о кое-каких планах, что держат пока в секрете. Именно мы готовим почву для будущего, для дальнейших действий. Ну и, следовательно, состоим под неусыпным надзором. Если я, например, попытаюсь бежать от всего этого, то из Германии меня не выпустят без серьезного повода. А найти такой повод пока что не удается».— «Существует в стране хоть какое-то сопротивление?» — «Дай-то бог! Появляется даже «Роте Фане» 1 крошечного формата».— «Так почему бы тебе не попробовать связаться с подпольщиками?» — «Недреманное Око сразу же меня углядит. И потом, надо признаться, храбростью я не отличаюсь, у вас, в Латинской Америке, где настоящих мужчин хватает, меня назвали бы бабой».— «Как же ты умудрился попасть в такую ловушку?» — «Да все хотел быть вне политики. Это в наше-то время, дурак! Да, да! Не смотри ты так на меня. Когда мы с тобой познакомились, на Монпарнасе только и разговоров было о том, что художник должен повернуться лицом к жизни, вступить с ней в контакт, помнишь?.. Ну и я не хотел отстать от других. Но только с одним условием — ни в коем случае не впутываться. Вступить в партию означало подчиниться дисциплине. Я хотел быть левым, но не в общепринятом смысле, а предпочел «третий выход». Формула очень проста: капитализм ты отрицаешь начисто (чувствуешь себя мятежным, молодым, привлекательным...), и в то же время заявляешь, что марксизм устарел, изжил себя (меня не проведешь! Я не из тех дураков, которые верят в лозунги!), надо искать другой выход; и тут одни приходят к дзен-буддизму, другие — прямо в Мюнхен. Я пришел в Мюнхен. Бросил вдруг «Аспирин Байера», стал служить национал-социалистам в одной из важнейших государственных организаций, выполняющих ответственную миссию. И вот теперь вместо чемоданчика коммивояжера в моих руках меч Зигфрида. Я ведь светловолосый, Рыжий и имею законное право — мне даже советуют, меня поощряют — спать со всеми светловолосыми женщинами, какие только есть на белом свете. Все рубенсовские бедра принадлежат мне! Все олимпийские богини, которых снимала Лени Рифеншталь, мои,— спортсменки, что прыгают в длину, плавают кролем, бегают стометровку, мускулы у них так развиты, просто описать тебе не могу, чудо, да и только, во сне не приснится! И тысяча лет впереди! (Ганс вдруг понизил голос, изменил тон.) Прошло меньше года, и я увидел, узнал это. (Он указал в сторону Бухенвальда.) И глядеть на него мы обречены в течение тысячи лет. Моя трагедия в том, что я не хотел впутываться, а впутался так, что хуже и быть не может. Впутался в войну, ибо грядет война, чудовищная, небывалая, она уже близко. Мы ведем агитацию, стараемся привлечь на свою сторону немцев, живущих в Чили, Боливии, Парагвае, Мексике... Генеральная репетиция проводится в Испании, легион «Кондор» и прочее. И в этой войне я, вероятно, умру самой страшной смертью—смертью человека, погибшего за дело, в которое не верил. Бессмысленный, самый что ни на есть дурацкий конец».— «Умереть просто, чтоб покончить счеты с жизнью? Разве не лучше уйти в подполье, бороться, не жалея себя и жизни?» — «Я боюсь пыток. Если меня прижмут, я принесу больше вреда, чем сейчас, у них на службе...» Мы подходили к отелю «Слон», я остановился, схватил Ганса за отвороты пиджака: «Если ты такой герой и за тобой, ты говоришь, следят Всеслышащие Уши и Недреманное Око, как же ты всерьез займешься завтра моим делом?» Лицо Ганса вытянулось, губы дрожали, он опустил голову, достал -платок, медленно, словно оттягивая неизбежное, стал протирать очки... Он еще ничего не сказал, но я уже шал — сейчас он скажет непоправимое, самое страшное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141