У тебя есть «Хэйг и Хэйг»?»Я засмеялась— виски это действительно пахло какой-то политурой — и сказала, чтобы оправдаться: «Реклама хорошая, четыре розы во льду, кого хочешь собьет с толку».— «Не ругай рекламу! — воскликнул Энрике.— Хосе Антонио ею занимается. У него одно из самых больших наших агентств». Удивление мое росло с каждой минутой— как же так, неужели этот человек (кстати, явно оценивший меня) решительно изменил жизнь моего мужа? Передо мной сидел не художник, а делец. Теперь я изучала его, и он был ничуть не похож на того, каким я его представляла. Энрике рассказывал о худом и нервном юноше, немного угрюмом, мучимом неутолимой скорбью, а этот Хосе Антонио был осанист, самоуверен и беспечен. Тогда—при генерале Мачадо, зловеще предвещавшем мрачную пору Батисты,— он не думал об одежде, ходил оборванный, носил крестьянские башмаки, которые продавались только в деревенских лавчонках, а сейчас блистал изысканной элегантностью безупречно скроенного костюма, в рубашке, прекрасно подобранной в тон галстука, на котором, конечно, красовалось название итальянской или французской фирмы. Сперва он меня разочаровал. В нем не осталось ничего от обличителя и острослова, который когда-то показал племяннику графини тщету, суету и ложь пышного дома на Семнадцатой улице, вырвал его из среды, пробудил — словом, нанес необходимый удар, как наносят учителя дзен ученику, впавшему в душевную дремоту, чтобы тот научился думать на свой страх и риск. Однако многое в нем прояснилось для меня, когда я услышала, как он шутит. Юмор у него был истинно кубинский — не повторяя ходячих острот и анекдотов, он умело играл тем, что дала культура, выросшая в непрестанных насмешках над собой. Он то и дело цитировал чьи-то фразы, мысли, стихи, нарочно искажая их и тем самым делая смешными. Например, он приписывал спортивному репортеру слова: «Класс народа — класс божий» — и утверждал, что один свежеиспеченный гаванский герцог хвастался родством с «самими византийскими Спелеологами, ах, нет, Палеографами...» Весь вечер я смеялась над дамокловым ложем и прокрустовым мечом, яблоком Колумба и яйцом Ньютона, «Синей буквой» и «Алой птицей», Анной Готье и Маргаритой Карениной, Уикфильдской Дамой и священником с камелиями, геркулесовым узлом и гордиевыми столпами, бочками Сизифа и камнем данаид. Он был неистощим, отвечал мгновенно, разил метко и казался мне все более занятным и менее понятным, ибо я подозревала, что за резвостью его скрываются неисповеданные потери. Я спросила его, над чем он сейчас работает. «Да кто об этом помнит! — крикнул он.— Родись Микеланджело на Кубе, он бы не капеллы расписывал, а рекламные щиты пасты «Кольгэйт» или мыла «Пальмолив». Вот и я переметнулся от Леонардо и Тинторетто к Цезарю Бирото, предку и покровителю рекламщиков, который с легкой руки Бальзака восхвалял «мозговое масло», «ветрогонную воду» и крем «Султанша», изобретенный арабским лекарем и высоко ценимый в сералях».— <В вашем деле,— сказала я,— помогает такой дар слова».— «Вот именно,— отвечал он.— Я прямо Гамлет из Гамлетов — «слова, слова, слова», то есть броские фразы. Что может быть лучше, чем «Быть или не быть» или «Увы, мой бедный Йорик»? Четыре века держатся, как новенькие. Прекрасно подойдут, чтобы всучить «линкольн» или «кадиллак» вместо старой машины. Евангелист Иоанн сказал, что в начале было Слово. От слова и родилось первое рекламное агентство. Бог в свою очередь сказал: «Да будет свет!» — и зажглась первая реклама».— «Вы не горюете, что бросили живопись?» — спросила я. Он стал немного серьезней: «Так мне легче в моей среде. У меня загородный домик, «ягуар», восемнадцать костюмов и кругленький счет в банке. Все, что нужно, дабы тебя почитали в этой стране».—«И вам этого хватает?» — «Слушай, Вера (почему-то он звал меня на «ты»), не разводи достоевщину. Совесть я давно заложил. В конце концов, без этого нельзя работать».
Он стал заходить к нам часто, без звонка, когда вздумается, чтобы вытащить нас в рестораны Кохимара, сельские таверны, в кабачок «Конго», который держала Каталина Гуинес, или в китайский квартал, где, как обнаружилось, любители играли классическую драму эпохи маньчжурской династии, дотошно соблюдая все правила старинного театра, и техника их внезапно оказалась необычайно высокой и очень нужной для меня. Я видела, как два актера, покачиваясь едва заметно, создают ощущение, что они плывут в лодке; узнавала, что молнию, образ божьего гнева, может изобразить гвоздь, который мечет сверху некий злодей; восхищалась возможностями персонажей, говоривших глазами, руками, веерами и пальцами; поражалась тому, что один человек с десятью флажками на плечах кажется марширующим отрядом; постигала язык масок, символического грима и голубых покрывал, означающих, что тот, кто в них завернулся, невидим; обнаружила, что высокие горы можно соорудить из пяти стульев, и словно бы сама пересекла реки, сделанные из " бумажной ленты с нарисованною на ней рыбой; наконец, поняла, что нельзя считать персонажем человека в белой блузе, который ходит невидимкой среди правителей, мандаринов, коварных любовниц и скорбных жен. Я все удивлялась, что десятки раз проходила по улочке, где торгуют зеленью и поделками в восточном вкусе, и не думала, не подозревала, что за плоским, безвкусным фасадом воскресают герои эпоса, который может гордиться блестящей и древней родословной. Помню, я сказала , Хосе Антонио, что соседство исполненной чудес сцены с непотребной башней в испанском стиле, где разместилась телефонная ; компания, и магазином женского белья и платья, носившим название «Философия», непроизвольно создает именно тот эффект, которого ищут сюрреалисты в неожиданном соединении случайных предметов. «Здесь, у нас, сюрреализма искать не надо,— отвечал он.— Не надо и создавать, сам лезет в глаза, только подбирай». И он показал мне лавочки под собором. Сердца Иисусова и рядом с ним, где прекрасно прижились амулеты и весь инструментарий здешней многослойной религии — магниты на ленточке, камушки с неба, железки и крючки, как-то связанные с Огуном и Чанго, качели Ибейеса (не то Химагуа). молитвы для воров и уличных девиц и лосьон «Любовь-победительница», которым надо непременно смазать лицо и руки, когда молишь о чем-нибудь Одинокую Душу. Душа эта — связанная дева, горящая в адском пламени ревности,— походила как две капли воды на один образ в Киевском кафедральном соборе; образ же, весьма чтимый в древней столице князя Владимира, оброс сказаниями, которые уходили корнями в русскую сказку, в легенду о Кощее бессмертном, одном из персонажей «Жар-птицы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141