Я шел по молчаливой ночной Уолл-стрит, казалось, будто тянутся по обеим сторонам железобетонные гробницы, и (как у всякого человека моего типа) росла и грызла душу саднящая тоска по очагу, по горшку с геранями, по кухне, где славно пахнет шафраном, душицей и тмином, по родимым созвездиям южного неба... А в двух шагах отсюда — ночные притоны, пропахший капустой и гнилыми фруктами итальянский квартал, подозрительные бары, где можно положить под стакан пятидолларовую бумажку, и тогда стакан наполнят еще раз, и еще, и еще, и под конец посетитель с трудом сползает с табурета, бредет, качаясь и обнимая каждый столб, в свое логово. И надо всем этим — плакат Нормана Рокуэлла: пулеметчик расстреливает последнюю ленту, а под ним — воинственный призыв: Let's give him enough and in time... «Тяжко мне глядеть на это — крайняя роскошь с одной стороны, крайняя нищета — с другой»,— жаловался я. А Тереса отвечала: «Ты все больше и больше погрязаешь в мыслях о двойственном характере жизни. Такой же контраст можно увидать и в Гаване. Дом твоей тетушки, например, и квартал Ягуас. Просто у нас солнца больше, вот нищета и не выглядит такой нищей. А жрать беднякам так же нечего, как и здесь».— «Хотел бы я жить на другой планете».— «Постарайся приноровиться к этой, дела тебе еще и тут хватит». Задумавшись, я отвечал словами Мюссе: «Je suis venu trop tard dans un monde trop vieux»... А на другой день мы прощались с Тересой на Пенсильванском вокзале: «Зачем ты поездом едешь?» — «Говорят, лететь в Миами через Вашингтон — адское дело. Бури, может даже молния ударить...»—«На войне был, а летать боишься... в наше-то время. Трусоват ты все же немного». Тереса протянула мне небольшой сверток в красивой нарядной бумаге: «Браслет, подарок твоей жене. От тебя, разумеется. Она заслужила. Я перед ней в долгу... Да, да, если творить откровенно, я перед ней в долгу...» В Миами оказалось, что рейс в Гавану отменен из-за плохой погоды. Вылететь можно только двадцать второго, утренним гидропланом. Вера в нетерпении ожидала меня на понтоне, к которому пристал гидроплан. «Привез партитуру?» — «Привез».— «Вот что значит не специалист! Как ты не догадался просмотреть ноты, когда покупал их?» — «Сказали, что там все полностью».— «У меня в два часа генеральная репетиция с оркестром и в костюмах. К счастью, кубинские музыканты отлично играют с листа. Пройдем партитуру один раз, посмотрим еще раз некоторые па, договоримся о деталях. Партитура нетрудная».
И на следующий вечер состоялась премьера. Театр был полон. Па фоне декораций в духе классической commedia dell'arte появились Евсебий, Флорестан, Киарина, Эстрелла, Панталоне, Коломбина и два силуэта, неслиянные и нераздельные,— Пьеро и Арлекин. «Немецкий вальс» сменил «Благородный»; возник в блестящем престо дьявол — Паганини и с невыразимой нежностью и скорбью по ушедшему, словно сепией нарисованный, полный тихой грусти портрет Шопена. А когда все участники вышли на сцену и зазвучал «Марш Давидсбюндлеров против филистимлян», я понял, что Вера выиграла битву: ее ученицы серьезно отнеслись к своей задаче, что же касается техники, они почти достигли профессионального уровня. Недоставало, конечно, танцовщиков,— по мнению моих юных соотечественников, такого рода занятие «не для настоящих мужчин». Поэтому у Арлекина, как мне показалось, чересчур заметен был бюст, партию Паганини исполняла моя племянница—девушка, несколько склонная к полноте, а Флорестан оказался очень уж широкобедрым. Однако спектакль шел без накладок, девушки не сделали ни одной ошибки, ни одного неточного движения, а это большая редкость в так называемых «выступлениях лучших учениц выпускного курса», и я, хорошо зная легкомысленных, несерьезных учениц моей жены, никак, по правде говоря, не ожидал этого. Пятнадцать вызовов, потом на сцене за опущенным занавесом — цветы, flashes, поздравления, пожелания. Вера была счастлива. «Вот теперь мы можем взяться за крупные вещи,— говорила она.—Это всего лишь начало». Она уже думала о сюите Чайковского «Щелкунчик», о «Коппелии» в несколько сокращенном варианте. А потом — «Сильфида». Вера уже слышала в мечтах тему из Восьмой симфонии Бетховена, такую радостную, свежую, будто тихая заводь между двумя бурными потоками... Мы вернулись в наш старый дом: на одном из моих чертежных столов (Вера работала за ним, пока я был в отъезде) лежала развернутая партитура, вся испещренная пометками, галочками, черточками, значками, стрелками, лигами, цифрами — зеленым, красным... моими карандашами и чернилами. Это было старое беляевское издание (сейчас его очень трудно достать, воистину библиографическая редкость) «Весны священной» с подзаголовком: «Tableaux de la Russie Paienne, en deux parties, par Igor Stravinsky et Nicolas Roerich, Duree: 33 minutes» «33 минуты, которые потрясли музыкальный мир,— сказала Вера.— Но эти 33 минуты требуют долгой, трудной подготовительной работы».— «Как все, чему предназначено потрясти, изменить что-либо в мире»,— отвечал я. И по ассоциации вспомнил «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, книгу эту мне посоветовал прочитать Гаспар Бланко незадолго до того, как я уехал в Испанию воевать... Чтобы видеть ясно, не нужно света. Пикассо. «Погребение графа Оргаса»
Энрике вернулся ко мне совсем оживший, с новыми мыслями и замыслами, словно помолодел душою. Нью-йоркские холода (я немного завидовала ему, когда он говорил о снеге и морозном iicipe) возвратили его лицу естественный румянец, который бывает у людей весною там, где времена года сменяются, как им положено, и отличаются друг от друга ритмом, погодой, обличьем растений. Ему казалось, что «Карнавал» пройдет куда хуже, и он поздравил меня с успехом. За неделю до отъезда он поручил транспортному агентству переслать сюда два ящика книг и журналов и теперь жадно их ждал. Он собирался подготовиться как следует к университетским экзаменам, которые должны были дан» ему звание — без него он не мог работать по своей специальности,— и, возвращаясь из балетной школы, я всякий вечер видела, как он склоняется над чертежной доской (у нас их было несколько) или сидит на корт очках среди открытых фолиантов, записок, тетрадок, а под рукой у него, на полу, линейка. Ночью он был со мной иным, и совсем не iиному, что слишком много и страстно работал,—когда он меня обнимал, я удивлялась, как научился он владеть собою, сдерживать себя, предупреждая мои малейшие желания. «До чего наука дошла, диву даешься!» — говорила я, припоминая фразу из пьески, которую часто повторял тот, кто всегда жил в моей памяти, хотя с годами образ его расплывался и тускнел, словно обесцвеченное временем фото, ставшее от постоянных взглядов менее реальным, чем тогда, когда было новым. «Цель современной педагогики,— смеялся Энрике,— преподавать развлекая», и фраза эта тоже была из какой-то пьески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
И на следующий вечер состоялась премьера. Театр был полон. Па фоне декораций в духе классической commedia dell'arte появились Евсебий, Флорестан, Киарина, Эстрелла, Панталоне, Коломбина и два силуэта, неслиянные и нераздельные,— Пьеро и Арлекин. «Немецкий вальс» сменил «Благородный»; возник в блестящем престо дьявол — Паганини и с невыразимой нежностью и скорбью по ушедшему, словно сепией нарисованный, полный тихой грусти портрет Шопена. А когда все участники вышли на сцену и зазвучал «Марш Давидсбюндлеров против филистимлян», я понял, что Вера выиграла битву: ее ученицы серьезно отнеслись к своей задаче, что же касается техники, они почти достигли профессионального уровня. Недоставало, конечно, танцовщиков,— по мнению моих юных соотечественников, такого рода занятие «не для настоящих мужчин». Поэтому у Арлекина, как мне показалось, чересчур заметен был бюст, партию Паганини исполняла моя племянница—девушка, несколько склонная к полноте, а Флорестан оказался очень уж широкобедрым. Однако спектакль шел без накладок, девушки не сделали ни одной ошибки, ни одного неточного движения, а это большая редкость в так называемых «выступлениях лучших учениц выпускного курса», и я, хорошо зная легкомысленных, несерьезных учениц моей жены, никак, по правде говоря, не ожидал этого. Пятнадцать вызовов, потом на сцене за опущенным занавесом — цветы, flashes, поздравления, пожелания. Вера была счастлива. «Вот теперь мы можем взяться за крупные вещи,— говорила она.—Это всего лишь начало». Она уже думала о сюите Чайковского «Щелкунчик», о «Коппелии» в несколько сокращенном варианте. А потом — «Сильфида». Вера уже слышала в мечтах тему из Восьмой симфонии Бетховена, такую радостную, свежую, будто тихая заводь между двумя бурными потоками... Мы вернулись в наш старый дом: на одном из моих чертежных столов (Вера работала за ним, пока я был в отъезде) лежала развернутая партитура, вся испещренная пометками, галочками, черточками, значками, стрелками, лигами, цифрами — зеленым, красным... моими карандашами и чернилами. Это было старое беляевское издание (сейчас его очень трудно достать, воистину библиографическая редкость) «Весны священной» с подзаголовком: «Tableaux de la Russie Paienne, en deux parties, par Igor Stravinsky et Nicolas Roerich, Duree: 33 minutes» «33 минуты, которые потрясли музыкальный мир,— сказала Вера.— Но эти 33 минуты требуют долгой, трудной подготовительной работы».— «Как все, чему предназначено потрясти, изменить что-либо в мире»,— отвечал я. И по ассоциации вспомнил «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, книгу эту мне посоветовал прочитать Гаспар Бланко незадолго до того, как я уехал в Испанию воевать... Чтобы видеть ясно, не нужно света. Пикассо. «Погребение графа Оргаса»
Энрике вернулся ко мне совсем оживший, с новыми мыслями и замыслами, словно помолодел душою. Нью-йоркские холода (я немного завидовала ему, когда он говорил о снеге и морозном iicipe) возвратили его лицу естественный румянец, который бывает у людей весною там, где времена года сменяются, как им положено, и отличаются друг от друга ритмом, погодой, обличьем растений. Ему казалось, что «Карнавал» пройдет куда хуже, и он поздравил меня с успехом. За неделю до отъезда он поручил транспортному агентству переслать сюда два ящика книг и журналов и теперь жадно их ждал. Он собирался подготовиться как следует к университетским экзаменам, которые должны были дан» ему звание — без него он не мог работать по своей специальности,— и, возвращаясь из балетной школы, я всякий вечер видела, как он склоняется над чертежной доской (у нас их было несколько) или сидит на корт очках среди открытых фолиантов, записок, тетрадок, а под рукой у него, на полу, линейка. Ночью он был со мной иным, и совсем не iиному, что слишком много и страстно работал,—когда он меня обнимал, я удивлялась, как научился он владеть собою, сдерживать себя, предупреждая мои малейшие желания. «До чего наука дошла, диву даешься!» — говорила я, припоминая фразу из пьески, которую часто повторял тот, кто всегда жил в моей памяти, хотя с годами образ его расплывался и тускнел, словно обесцвеченное временем фото, ставшее от постоянных взглядов менее реальным, чем тогда, когда было новым. «Цель современной педагогики,— смеялся Энрике,— преподавать развлекая», и фраза эта тоже была из какой-то пьески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141