Нет. Он совсем не обязан выглядеть так, как зеленый Сатана Орканьи, властный и трепещущий сразу, которого мы видим в «Пляске Смерти» на кладбище пизанских капуцинов Не похож он и на многообразных, диких, бредовых, чешуйчатокрылых тварей, гибридов монаха и лягушки, ястреба и рыбы, какой-то панцирной жабы и воющего дракона, трехрогих, скользких, в огромных скорлупах вместо лодки, в колбасах вместо шапки, с щипцами и молотками, с арфой или волынкой, которые ползают, вьются, летают на странных машинах вокруг одержимой у Брейгеля. А уж меньше всего он похож на сводника из знаменитой оперы, на щеголя в берете с петушиным пером, с лютней на перевязи. Нет. Бес (пустое слово, в которое не вместится вневременное и безграничное понятие, соединенное с каждым из наших действий, замыслов, помыслов) — это не личность, а идея, которая может принять любую форму, воплотиться в человеке и в предмете, овеществиться или преобразиться, не утратив своего извечного значения. Он здесь, он и там. Томас Манн в своем прославленном романе увидел его печальным юношей, изъяснявшимся на средневековом нижненемецком диалекте. Чтобы оказаться в его власти — то есть предать себя, подло себе изменить,— совсем не надо макать в свою кровь гусиное перо и подписывать пергамент. Достаточно принять его дары, пользоваться его благами, жить на его деньги. А остров этот,— тут Энрике заговорил с креольским акцентом, не утрачивая, однако, профессорской серьезности,— остров буржуев, богачей, сильных мира сего, власть имущих, политиков-профессионалов и политиков на час, «мужчин, женщин, ипатских, военных, педерастов и водолазов», с начала века принимает деньги от черта.
Христос даровал тебе крест, А дьявол — сахарный трест,—
мог бы написать мексиканец Рамон Лопес Веларде, обращая применительно к случаю нефть в сахар. Чертовы деньги у всех в карманах, они зеленые (цвет дьявола!), и дьявол красуется на них, как благообразный отец семейства в кружевном жабо и белом завитом парике, а зовется Джордж Вашингтон. «Мы носим портрет черта, как носят святоши свои благочестивые картинки. Он небольшой, 6 сантиметров на 15». Энрике извлек из кошелька с проамериканский доллар и развернул его передо мной. «Только здесь, больше нигде в мире, люди посмели попросить, чтобы господь бог удостоверил ценность денег. Смотри, что написано на обороте: In God we trust, что эта мука — именно one dollar, и со всех четырех углов зеленой бумажки бог подтверждает: one, one, one, как будто ему не надо девать на стабильность доллара. Казалось, он это подтвердил кризисом двадцать девятого года!.. Я брал тысячи этих мерзких бумажек за мою истинную душу, значит — я продал ее черту молодого до фаустовых лет. И не я один, вся наша братия not может так же. Вот почему мы забываем здесь и нацию свою, и историю, а скоро забудем и язык, столько надписей по-английски. Oh, yellow, gliterring, precious gold! (Еще в Валенсии он говорил мне, как удивился, когда нашел у Маркса строки из «Тимона»: I lins much of this will make black, white, foul, fair; wrong, right». В ней же драме Шекспир говорит, что с помощью этой могучей силы вор может взойти по ступеням сената. Поневоле поду маги и,, что, посылая Просперо и Калибана почти сюда, на Бермуды, им провидел грядущую историю этого края...) Что же до меня, я работаю плохо, предаю свой дар, изменяю себе,— он сжимал в кулаке доллар,— значит, я подписал договор. И Энрике прочитал мне с горькой усмешкой еще две шекспировских строки, их он тоже нашел в «Капитале», там, где Маркс напоминает о жестокой цене, которую требует Шейлок: Фунт мяса, что я требую, куга Недешево, он мой, хочу его.
«Ты можешь порвать договор, тебе не нужен ростовщик. Ты не беден. И моя школа тоже приносит доход».— «Я не могу жить без работы. Я умру от тоски через неделю.— Он помолчал.— Матисс говорил, что работа — это благословение.— Тон его стал серьезней.-—Человек вкладывает в работу свои умственные и физические силы Работой он развивает себя и утверждает как личность».—«Похоже на эту твою немецкую философию».— «Может быть. А вывод простой: если работаешь на тех, кто того не стоит, и они любой ценой заставляют тебя делать то, что тебе противно,—хуже быть не может».— «Кому ты говоришь! Я ведь сменяла «Душу ганца» на детский садик!» — «Да пошли ты свою школу к чертям собачьим».-—«А что нам остается? Не мы создали мир, приходится его принимать. The rest shall keep as they are».
Один класс, другой, третий — словом, год, два, три... От меня уходили замуж, ко мне приходили девочки, меня забывали ге, кому предстояло познать тяготы беременности, ко мне поступали малолетки в детских лифчиках и, в такт музыке, выбранной мною для упражнений, мерно двигали худыми руками и напрягали икры худых, проворных HOI. И каждая спрашивала вначале: «Где мне достать трико и туфли, мадам?» И каждая считала своим долгом сказать напоследок, унося эти трико и туфли в чемоданчике: «Я сохраню их, как память», признаюсь, это не слишком меня утешало. И каждая говорила: «Подарите мне карточку мадам, и подпишите, пожалуйста. Я поставлю ее в спальне никогда вас не забуду. Вы мне столько дали.» И я вынимала фото из письменного стола — вот я в «Предзнаменованиях», вот в «Спящей», вот в «Симфонии» Бизе, даже в «Тамаре», это Париж или Монте-Карло, очень давно, только вспомнишь себя в этих костюмах, запечатленных Липницким (он был при русской труппе чуть ли не штатным фотографом), и покажется, что ты танцевала когда-то среди теней иной, не этой жизни. А классы
сменяли один другой, наступали рождественские каникулы, опять каникулы, и только Сильвия с Маргаритой, верные мне оставались со мною, помогали мне — я уже могла хорошо платить,— им было достаточно того, что они учат классическому танцу, не надеясь на сценическую карьеру, ибо эта страна не способствует профессиональному занятию балетом. «Бедная Сильвия! — говорила я иногда.— Тебе не надо выходить каждый вечер на сцену, и ты учишь танцу других». Теперь я возлагала надежды на новую ученицу, Мирту, поразительно одаренную, мать у которой была из русской семьи, уехавшей на Кубу в 1920 соглашалась—наконец! — чтобы дочка ее стала настоящей балериной. Само присутствие Мирты, ее пыл, ее трудолюбие сошлись во мне прежнюю ревностность, и я обрела, как морят пловцы, второе дыхание. А с дыханием этим ожили длинные мечты, годами дремавшие в каком-то закоулке души. Ho почему однажды вечером в студии моей загремели барабаны и глубина зеркал содрогнулась от удивления, когда шакомую картину Дега сменил какой-то негритянский табор. По моей просьбе Гаспар Бланко пригласил ко мне на несколько часов группу Арара, которой я восхищалась в Гуанабакоа, в Смежном Коме».
Они пришли в начале восьмого, слегка оробевшие, очень опрятные (рубахи и блузы топорщились от крахмала), и молча елись у задней стены, не понимая толком, что надо делать в ТОМ месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Христос даровал тебе крест, А дьявол — сахарный трест,—
мог бы написать мексиканец Рамон Лопес Веларде, обращая применительно к случаю нефть в сахар. Чертовы деньги у всех в карманах, они зеленые (цвет дьявола!), и дьявол красуется на них, как благообразный отец семейства в кружевном жабо и белом завитом парике, а зовется Джордж Вашингтон. «Мы носим портрет черта, как носят святоши свои благочестивые картинки. Он небольшой, 6 сантиметров на 15». Энрике извлек из кошелька с проамериканский доллар и развернул его передо мной. «Только здесь, больше нигде в мире, люди посмели попросить, чтобы господь бог удостоверил ценность денег. Смотри, что написано на обороте: In God we trust, что эта мука — именно one dollar, и со всех четырех углов зеленой бумажки бог подтверждает: one, one, one, как будто ему не надо девать на стабильность доллара. Казалось, он это подтвердил кризисом двадцать девятого года!.. Я брал тысячи этих мерзких бумажек за мою истинную душу, значит — я продал ее черту молодого до фаустовых лет. И не я один, вся наша братия not может так же. Вот почему мы забываем здесь и нацию свою, и историю, а скоро забудем и язык, столько надписей по-английски. Oh, yellow, gliterring, precious gold! (Еще в Валенсии он говорил мне, как удивился, когда нашел у Маркса строки из «Тимона»: I lins much of this will make black, white, foul, fair; wrong, right». В ней же драме Шекспир говорит, что с помощью этой могучей силы вор может взойти по ступеням сената. Поневоле поду маги и,, что, посылая Просперо и Калибана почти сюда, на Бермуды, им провидел грядущую историю этого края...) Что же до меня, я работаю плохо, предаю свой дар, изменяю себе,— он сжимал в кулаке доллар,— значит, я подписал договор. И Энрике прочитал мне с горькой усмешкой еще две шекспировских строки, их он тоже нашел в «Капитале», там, где Маркс напоминает о жестокой цене, которую требует Шейлок: Фунт мяса, что я требую, куга Недешево, он мой, хочу его.
«Ты можешь порвать договор, тебе не нужен ростовщик. Ты не беден. И моя школа тоже приносит доход».— «Я не могу жить без работы. Я умру от тоски через неделю.— Он помолчал.— Матисс говорил, что работа — это благословение.— Тон его стал серьезней.-—Человек вкладывает в работу свои умственные и физические силы Работой он развивает себя и утверждает как личность».—«Похоже на эту твою немецкую философию».— «Может быть. А вывод простой: если работаешь на тех, кто того не стоит, и они любой ценой заставляют тебя делать то, что тебе противно,—хуже быть не может».— «Кому ты говоришь! Я ведь сменяла «Душу ганца» на детский садик!» — «Да пошли ты свою школу к чертям собачьим».-—«А что нам остается? Не мы создали мир, приходится его принимать. The rest shall keep as they are».
Один класс, другой, третий — словом, год, два, три... От меня уходили замуж, ко мне приходили девочки, меня забывали ге, кому предстояло познать тяготы беременности, ко мне поступали малолетки в детских лифчиках и, в такт музыке, выбранной мною для упражнений, мерно двигали худыми руками и напрягали икры худых, проворных HOI. И каждая спрашивала вначале: «Где мне достать трико и туфли, мадам?» И каждая считала своим долгом сказать напоследок, унося эти трико и туфли в чемоданчике: «Я сохраню их, как память», признаюсь, это не слишком меня утешало. И каждая говорила: «Подарите мне карточку мадам, и подпишите, пожалуйста. Я поставлю ее в спальне никогда вас не забуду. Вы мне столько дали.» И я вынимала фото из письменного стола — вот я в «Предзнаменованиях», вот в «Спящей», вот в «Симфонии» Бизе, даже в «Тамаре», это Париж или Монте-Карло, очень давно, только вспомнишь себя в этих костюмах, запечатленных Липницким (он был при русской труппе чуть ли не штатным фотографом), и покажется, что ты танцевала когда-то среди теней иной, не этой жизни. А классы
сменяли один другой, наступали рождественские каникулы, опять каникулы, и только Сильвия с Маргаритой, верные мне оставались со мною, помогали мне — я уже могла хорошо платить,— им было достаточно того, что они учат классическому танцу, не надеясь на сценическую карьеру, ибо эта страна не способствует профессиональному занятию балетом. «Бедная Сильвия! — говорила я иногда.— Тебе не надо выходить каждый вечер на сцену, и ты учишь танцу других». Теперь я возлагала надежды на новую ученицу, Мирту, поразительно одаренную, мать у которой была из русской семьи, уехавшей на Кубу в 1920 соглашалась—наконец! — чтобы дочка ее стала настоящей балериной. Само присутствие Мирты, ее пыл, ее трудолюбие сошлись во мне прежнюю ревностность, и я обрела, как морят пловцы, второе дыхание. А с дыханием этим ожили длинные мечты, годами дремавшие в каком-то закоулке души. Ho почему однажды вечером в студии моей загремели барабаны и глубина зеркал содрогнулась от удивления, когда шакомую картину Дега сменил какой-то негритянский табор. По моей просьбе Гаспар Бланко пригласил ко мне на несколько часов группу Арара, которой я восхищалась в Гуанабакоа, в Смежном Коме».
Они пришли в начале восьмого, слегка оробевшие, очень опрятные (рубахи и блузы топорщились от крахмала), и молча елись у задней стены, не понимая толком, что надо делать в ТОМ месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141