если люди спокойно реагируют на то, что вчера еще ненавидели, значит, завтра так же спокойно отрекутся от того, чем восхищаются сегодня. Не для них «Интернационал» написан»... Наше такси приближалось к отелю. «Кто знал голод, эксплуатацию, нищету, безработицу, тот понимает, что значит «Интернационал»».— «Тебе-то, кажется, не слишком много пришлось в жизни голодать да бедствовать. В Испании ты, конечно, распевал «Интернационал», но здесь, по-моему, уже давно его не поешь».— «Только потому, что я ничтожество. Не буржуа и не пролетарий. Ни то ни се, как говорится».— «Что-то на тебя грусть напала. Со мной тоже случается, когда выпью. Но клин клином вышибают. Давай поднимемся ко мне, выпьем еще по последней... или по предпоследней...» И вот мы сидим у Тересы в номере, стоят на ковре нераскрытые чемоданы, мы пьем шотландское виски, принесенное ночным официантом. «Все еще злишься?» — «Что я могу поделать?» — «Мы были на двенадцатичасовом шоу. В два его повторят, опять будет «Интернационал» под занавес. Так что время у тебя есть».— «Для чего?» — «А чтоб пойти туда и бросить бомбу. И «Рейнбоу Рум» весь как он есть взлетит на воздух, получится шикарный финал с фейерверком, как положено».— «Я не террорист, и бомбы у меня нет, а если б была, все равно не стал бы бросать. Бомбами ничего не добьешься». Тереса лихо кинула с себя туфли. «Ладно. Не желаешь взрывать «Рейнбоу Рум», иди ко мне». Я изумился, глядел на нее, не понимая. «Ты по, серьезно?» — «Не хочу я оставаться одна этой ночью. На лице холод собачий. Батареи чуть тепленькие, нефть экономят. То ли хочешь, можем лечь друг к другу спиной».— «Ну, это будет грубовато».— «Конечно! Лучше я заплачу за компанию той же монетой, что блудница Мария Египетская. Меня это не очень нервирует. Подобные страдания не так уж тяжки».— «Но как же, прямо так, ни с того ни с сего? Хоть немножко бы для начала».— «Тебе что, нужна приглушенная музыка для фона, как в радиопередачах про любовь?.. А я могу сказать, подобно Полине Бонапарт: «Это так нетрудно делать и так приятно!» Но, может, тебе неохота?» — «Противной тебя не порвешь».— «Ну так хватит раздумывать. Будем играть в теннис. Но только... вот это уж договоримся не усложнять друг другу жизнь. Никаких бурных страстей. Если завтра ты узнаешь, что я сплю с другим, пожалуйста, без сцен ревности и не воображай, будто ты овладел мной навек...» Шелковой бумагой Тереса принялась « трап, краску с губ, напевая вполголоса гуарачу, популярную в тe дни в Гаване:
Буду я тебя любить, Только замуж не пойду. То совсем другое, То совсем другое.
Когда женщина впервые раздевается у тебя на глазах, ты сразу можешь определить, насколько это привычное для нее дно. Она вскидывает руки, сжимает плечи и быстро стаскивает через голову платье; комбинацию не снимает (кажется, это последний в наше время остаток стыдливости); лифчик расстегнут, хотя тоже остается на своем Mecie (опять же последний в паше время и т. д.); что-то скользит вниз по ногам на ковер, чулки уже висят на спинке кресла. «Дай мне еще виски напоследок»,— сказала Тереса. Но я был занят—боролся с галстуком, он никак не развязывался, а, напротив, все туже сжимал шею; наконец я освободился, но тут же началась борьба с пуговицами рубашки, потом с запонками—они ни за что не вылезали из петель; шнурки на туфлях запутались в гордиев узел; озверев, я схватил ножницы... В конце концов мне удалось раздеться, я скользнул под простыни. «Погаси свет,— сказала Тереса,— и лежи спокойно. Я сама...» В эту ночь и потом в другие, не любя, мы познали вершины искусства любви. Это была игра, забава, каприз, фантазия, все что угодно, но души наши не отдавались друг другу, сохраняли дистанцию, и, свершив то, что следовало свершить, каждый возвращался в себя, замыкался в своей крепости. Мы раздевались, одевались, жили в одной комнате, ложились вместе в постель, когда нам этого хотелось, и потом с прежней горячностью продолжали начатый полчаса назад спор на ту или иную тему. Тереса стонала от наслаждения в моих объятиях, а через минуту, забыв все, спрашивала внезапно: «Почему Фрейд утверждал, будто Леонардо был заворожен образом ястреба?» или: «Объясни мне толком, что такое прибавочная стоимость?» Над моими проблемами, над противоречиями, что так меня мучили, она то и дело подшучивала с жестокостью, быть может бессознательной, и попадала в цель: «Называешь себя коммунистом, а как борешься? Вот «Интернационал» в «Рейнбоу Рум» играли, так ты прямо на стену лез, а ведь надо же что-то делать, если хочешь, чтоб «Интернационал» пели как следует во всем мире. А ты ничего не делаешь. Буржуев ненавидишь, а сам — буржуйский сынок и учишься, чтоб на буржуев работать. Глядишь, закажут тебе проект нового здания ДЛЯ «Диарио де ла Марина». У нашей буржуазии и вкусы буржуазные, сам знаешь. Рано или поздно будешь строить то, что им нравится». Я приходил в бешенство — чужой взгляд подметил мерзкую правду, в которой я не в силах себе признаться, как тут не разозлиться! — «Ладно, знаю. Сейчас ты скажешь, что бился как лев в Испании. Но это напоминает историю, которую, как ты говорил, рассказывал Гарсиа Лорка...» (Так оно и было. Я сам рассказал ей: директор маленькой школы в Аликанте, старенький, сморщенный, сказал поэту: «Если вы, дон Федерико, будете говорить со здешними жителями, какой-нибудь злопыхатель обязательно наболтает вам, будто я гомосексуалист... Но посмотрите на меня, дон Федерико... Посмотрите на мое лицо... На эти седые волосы, на морщины... Неужто вы думаете, что с такой внешностью я могу быть гомосексуалистом?» И помолчав немного, с жеманным видом поднял палец, как бы указывая через плечо куда-то назад, в далекое прошлое: «Я оыл им»...) «Вот дрался в Испании, а жена твоя от одного слова «революция» ужас приходит».— «Она травмирована с детства. Видела армяно-турецкую резню. Улицы были забиты трупами. Ее отец почти совсем разорился, уехал в Петроград и как раз подоспел к началу Октябрьской революции. В Лондоне ему не повезло, решил открыть дело в Берлине, там у него было много знакомых, и чуть не угодил в Германию во время спартаковского восстания... Вера нею жизнь спасается от революции, от разных революций, словно садовник из Исфагани— от смерти, она часто цитирует философскую притчу о нем...» — «Любовников у нее мало было».— «До меня, кажется, всего один: Жан-Клод, молодой испанист, он погиб в испанской войне, которую она тоже считает революцией».— «Конечно, один. Можешь не сомневаться».— «Ты-то о (куда знаешь?» — «Очень просто: кто сам ничего не умеет, не может научить другого. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, как обращаются с женщиной. То, что ты называешь любовью, есть некая разновидность шведской гимнастики. И довольно пресная».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Буду я тебя любить, Только замуж не пойду. То совсем другое, То совсем другое.
Когда женщина впервые раздевается у тебя на глазах, ты сразу можешь определить, насколько это привычное для нее дно. Она вскидывает руки, сжимает плечи и быстро стаскивает через голову платье; комбинацию не снимает (кажется, это последний в наше время остаток стыдливости); лифчик расстегнут, хотя тоже остается на своем Mecie (опять же последний в паше время и т. д.); что-то скользит вниз по ногам на ковер, чулки уже висят на спинке кресла. «Дай мне еще виски напоследок»,— сказала Тереса. Но я был занят—боролся с галстуком, он никак не развязывался, а, напротив, все туже сжимал шею; наконец я освободился, но тут же началась борьба с пуговицами рубашки, потом с запонками—они ни за что не вылезали из петель; шнурки на туфлях запутались в гордиев узел; озверев, я схватил ножницы... В конце концов мне удалось раздеться, я скользнул под простыни. «Погаси свет,— сказала Тереса,— и лежи спокойно. Я сама...» В эту ночь и потом в другие, не любя, мы познали вершины искусства любви. Это была игра, забава, каприз, фантазия, все что угодно, но души наши не отдавались друг другу, сохраняли дистанцию, и, свершив то, что следовало свершить, каждый возвращался в себя, замыкался в своей крепости. Мы раздевались, одевались, жили в одной комнате, ложились вместе в постель, когда нам этого хотелось, и потом с прежней горячностью продолжали начатый полчаса назад спор на ту или иную тему. Тереса стонала от наслаждения в моих объятиях, а через минуту, забыв все, спрашивала внезапно: «Почему Фрейд утверждал, будто Леонардо был заворожен образом ястреба?» или: «Объясни мне толком, что такое прибавочная стоимость?» Над моими проблемами, над противоречиями, что так меня мучили, она то и дело подшучивала с жестокостью, быть может бессознательной, и попадала в цель: «Называешь себя коммунистом, а как борешься? Вот «Интернационал» в «Рейнбоу Рум» играли, так ты прямо на стену лез, а ведь надо же что-то делать, если хочешь, чтоб «Интернационал» пели как следует во всем мире. А ты ничего не делаешь. Буржуев ненавидишь, а сам — буржуйский сынок и учишься, чтоб на буржуев работать. Глядишь, закажут тебе проект нового здания ДЛЯ «Диарио де ла Марина». У нашей буржуазии и вкусы буржуазные, сам знаешь. Рано или поздно будешь строить то, что им нравится». Я приходил в бешенство — чужой взгляд подметил мерзкую правду, в которой я не в силах себе признаться, как тут не разозлиться! — «Ладно, знаю. Сейчас ты скажешь, что бился как лев в Испании. Но это напоминает историю, которую, как ты говорил, рассказывал Гарсиа Лорка...» (Так оно и было. Я сам рассказал ей: директор маленькой школы в Аликанте, старенький, сморщенный, сказал поэту: «Если вы, дон Федерико, будете говорить со здешними жителями, какой-нибудь злопыхатель обязательно наболтает вам, будто я гомосексуалист... Но посмотрите на меня, дон Федерико... Посмотрите на мое лицо... На эти седые волосы, на морщины... Неужто вы думаете, что с такой внешностью я могу быть гомосексуалистом?» И помолчав немного, с жеманным видом поднял палец, как бы указывая через плечо куда-то назад, в далекое прошлое: «Я оыл им»...) «Вот дрался в Испании, а жена твоя от одного слова «революция» ужас приходит».— «Она травмирована с детства. Видела армяно-турецкую резню. Улицы были забиты трупами. Ее отец почти совсем разорился, уехал в Петроград и как раз подоспел к началу Октябрьской революции. В Лондоне ему не повезло, решил открыть дело в Берлине, там у него было много знакомых, и чуть не угодил в Германию во время спартаковского восстания... Вера нею жизнь спасается от революции, от разных революций, словно садовник из Исфагани— от смерти, она часто цитирует философскую притчу о нем...» — «Любовников у нее мало было».— «До меня, кажется, всего один: Жан-Клод, молодой испанист, он погиб в испанской войне, которую она тоже считает революцией».— «Конечно, один. Можешь не сомневаться».— «Ты-то о (куда знаешь?» — «Очень просто: кто сам ничего не умеет, не может научить другого. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, как обращаются с женщиной. То, что ты называешь любовью, есть некая разновидность шведской гимнастики. И довольно пресная».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141