Живыми царю нашему нужны князья и мурзы татарские. Ваш ему подарок будет. Обдерите их, как липок. Добычу меж собой поделите по-братски. В исподнем одном повезем правителей говенных! – И добавил, обращаясь лишь к одному Косме: – Боярина Селезня отыщи. Глядишь, Бог даст, жив сокол мой! Но и мертвый если, найди непременно. Домой свезем и с почестями похороним.
Обоз со знатью крымской, жаждавшей стать правителями России, захватили почти бескровно. Благоразумным для себя сочли мурзы, князья и царевичи сложить оружие, повелев то же самое сделать своим телохранителям-нукерам. Один из мурз сразу же пожелал выслужиться.
– Не казнить, а жаловать меня. Я предатель ваш вам верну, – и откинул полог повозки, где лежал связанный по рукам и ногам волосяным арканом окровавленный Николка Селезень. – Предатель казни.
Великой силой сдержал себя Косма, чтобы не срубить голову расчетливому палачу, лишь плюнул смачно в лицо ему. Выхватив засапожный нож, осторожно стал перерезать аркан.
Исполосован весь. Лицо без кровинки. Руки беспалы. Видно, саблей пальцы рубили. Да не все сразу, а поодиночке, ибо культя не ровного сруба. И каждый палец припечатан каленым железом. Селезень застонал, и Косма, погладив его по голове железной своей ладонью, попросил как можно нежней:
– Потерпи, брат, потерпи. Рассупоню сейчас и – к князю доставлю. На руках понесем.
Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:
– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!
– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.
Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:
– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:
– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?
– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!
С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он – воевода, выполнивший лишь с честью царский урок, не ему почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в честь его, служилого князя, хотя и знатности великой, но все одно – слуги царева. Это было необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться, однако, от тревожности, от непрошенной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.
Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по повелению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по русской земле, и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всея Руси, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.
Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина своего Коему Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Коему более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.
Косма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили вестового княжеского и отрядили в Новгород своего: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.
Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всея Руси преславной победы, осыпал милостями вестовых и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, стал собираться в Москву.
Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради ливонцев и шведов сидел он в Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках Девлет-Гирея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Обоз со знатью крымской, жаждавшей стать правителями России, захватили почти бескровно. Благоразумным для себя сочли мурзы, князья и царевичи сложить оружие, повелев то же самое сделать своим телохранителям-нукерам. Один из мурз сразу же пожелал выслужиться.
– Не казнить, а жаловать меня. Я предатель ваш вам верну, – и откинул полог повозки, где лежал связанный по рукам и ногам волосяным арканом окровавленный Николка Селезень. – Предатель казни.
Великой силой сдержал себя Косма, чтобы не срубить голову расчетливому палачу, лишь плюнул смачно в лицо ему. Выхватив засапожный нож, осторожно стал перерезать аркан.
Исполосован весь. Лицо без кровинки. Руки беспалы. Видно, саблей пальцы рубили. Да не все сразу, а поодиночке, ибо культя не ровного сруба. И каждый палец припечатан каленым железом. Селезень застонал, и Косма, погладив его по голове железной своей ладонью, попросил как можно нежней:
– Потерпи, брат, потерпи. Рассупоню сейчас и – к князю доставлю. На руках понесем.
Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:
– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!
– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.
Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:
– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:
– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?
– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!
С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он – воевода, выполнивший лишь с честью царский урок, не ему почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в честь его, служилого князя, хотя и знатности великой, но все одно – слуги царева. Это было необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться, однако, от тревожности, от непрошенной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.
Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по повелению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по русской земле, и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всея Руси, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.
Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина своего Коему Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Коему более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.
Косма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили вестового княжеского и отрядили в Новгород своего: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.
Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всея Руси преславной победы, осыпал милостями вестовых и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, стал собираться в Москву.
Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради ливонцев и шведов сидел он в Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках Девлет-Гирея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138