Трудно сказать, за какие грехи Бог послал смерть, чтобы прибрала она к своим костлявым рукам князя Ивана Воротынского, но отдал он Богу душу сразу же после пытки, хотя его самого Овчина лишь «погладил» плеткой.
Когда их ввели в пыточную, каты без лишних слов сорвали одежды с Михаила и Владимира, а князя Ивана толкнули на лавку в дальнем углу, чуть поодаль от которой, за грубым тесовым столом сидел плюгавый писарь, будто с детства перепуганный. Гусиные перья заточены, флакончик полон буро-фиолетового зелья. Писарь словно замер в ожидании. Бездействовали и каты. Лишь крепко держали гордо стоявших нагими юношей, статных, мускулистых, хотя и белотелых. Вошел Овчина-Телепнев. Сразу к князю Ивану Воротынскому.
– Выкладывай без изворотливости, какую замыслил крамолу против государыни нашей, коей Богом определена власть над рабами ее?! Что за речи вел ты с Лятцким да с Иваном Вельским?! Не признаешься, детки твои дорогие испытают каленое железо.
Горновой тем временем принялся раздувать угли мехами, и зловеще-кровавые блики все ярче и ярче вспыхивали на окровавленных стенах и низком сыром потолке пыточной. Овчина-Телепнев продолжал, наслаждаясь полной своей властью:
– Погляди, как великолепны княжичи. Любо-дорого. Останутся ли такими, в твоих, Ивашка, руках.
Шилом кольнуло в сердце оскорбительное обращение Овчины. Словно к холопу безродному. Едва сдержался, чтобы не плюнуть в лицо нахалу. Заговорил с гордым достоинством:
– С окольничим Лятцким никаких крамольных речей не вел. Приехал он с Богом и покинул палаты мои с Богом. С главным воеводой речной рати князем Иваном Вельским о сторожах и сакмах да о новых засеках речи вели, потрапезовав.
– Брешешь! – гневно крикнул Овчина-Телепнев и огрел витой плеткой князя по голове, затем повернулся к юным князьям, которые рванулись было на помощь к отцу, но каты моментально заломили им руки за спины (им не впервой усмирять буйных), и вроде бы не слыша невольно прорывающиеся стоны сквозь стиснутые зубы, спросил вовсе без гнева:
– Верно ли говорит отец ваш?
– Да, – в один голос ответили братья.
– Гаденыши! – прошипел Овчина и крикнул заплечных дел мастерам: – В кнуты! В кнуты!
Долго прохаживались по спинам княжичей, прикрученных к липким от неуспевающей высыхать крови лавкам; синие рубцы, вздувавшиеся поначалу от каждого удара, слились в сплошное сине-красное месиво, но юные князья даже не стонали. А Телепнев время от времени вопрошал князя Воротынского:
– Одумался? Может, прекратить?
– Я сказал истину, – упрямо отвечал Воротынский. – Наветом род свой не опозорю!
Истязатели взяли раскаленные до синевы прутья. Овчина вновь к Воротынскому:
– Ну?
– Навета не дождешься.
Вновь удар плеткой по голове и крик гневный:
– Пали змеенышей!
Медленно, словно выжигали по дереву, навели на ягодицах юных князей кресты. Шестиконечные. Православные. И вновь даже стона не вырвалось из уст истязаемых.
Телепнев все грозней подступает к князю-отцу. Теперь уже предварил вопрос ударом плетки.
– Ну?!
– Ни слов крамольных не вел, ни мыслей крамольных не держал.
Еще удар плеткой по голове, еще и еще… Затем, выплеснув в эти удары все зло души своей, Овчина обмякшим голосом повелел:
– Все. Достаточно на первой раз. Пусть поразмыслят, каково будет в следующий. Глядишь, сговорчивей станут.
Князь Воротынский поднялся было с лавки, чтобы подойти к детям, помочь им накинуть хотя бы рубашки, но ноги не удержали его. Ничего у князя не болело, только полная пустота в груди и ватные ноги. Княжичи кинулись к отцу, забыв о своей боли, принялись оттирать с его лица кровь, потом, помогая друг другу, быстро накинули лишь исподнее. Михаил обнял отца и повел его, немощного старца, а Владимир понес одежду свою и брата. В темнице князь Иван совсем обессилел, слабея с каждой минутой. Выдохнул с трудом:
– Все. Отхожу. Так угодно Богу. Покличьте священника.
Когда стражнику передана была воля умирающего, князь немного ободрился. И заговорил почти обычным своим голосом:
– Живите, братья, дружно, поделив по-божески удел. Мать лелейте, – замолчал, собираясь с силами, затем, после довольно длительной паузы, продолжил: – Ни о какой Литве не помышляйте. Никогда нет счастья русскому князю вне России. Государю служите честно. Власть его от Бога. На порубежье ли велит воевать, полки ли даст, все одно радейте. О чести рода своего всегда помните. Прошу… Повелеваю… на государя зла в сердце никогда не держите и помните – вы не только князья удельные, но еще и – служилые. Помните…
Смежились веки князя-воеводы, вздохнул он облегченно, словно отрешился от всего земного в мире сем, и утих навечно. Без покаяния отдал Богу душу. Четверть часа спустя пожаловал в темницу священник. Не служка казенного двора, а настоятель Архангельского собора. Поняв, что опоздал, перекрестил скорбное лицо свое и выдохнул:
– Прости, Господи, душу мою грешную, – осенил крестным знаменем покойника, покропил его святой водой и, поклонившись покойнику, вновь выдохнул скорбно: – Прими, Господи, раба твоего в лоно свое, а мя грешного прости.
Покойника унесли, пообещав детям, что похоронит его правительница по достоинству рода его, а вскоре после этого еще раз отворилась тяжелая дверь темницы, и стрелец-стражник внес полный поднос яств, явно приготовленных не на кухне казенного двора. Да и сам стрелец не вписывался в образ стражника: молод, златокудр, щеки пылают здоровым румянцем, словно у девицы-красавицы, глаза голубые добротой искрятся. Пояснил стрелец заговорщицки:
– Сам князь Телепнев прислал.
– Неси назад! Не станем из рук его брать милостыню, – заупрямился Михаил. – Он убил нашего отца.
– Не гневайте всесильного. Вас жалеючи говорю. Какое он слово скажет, такое Елена-блудница повторит.
Сказал стрелец и опасливо поглядел на дверь, не подслушивает ли кто.
– Как звать-величать тебя?
– Фрол. Сын Фрола. Фролов, выходит, я. Фрол Фролов.
– Не опасаешься, Фрол, что крамольное твое слово мы вынесем из темницы, себя спасаючи?
– Нет, – с мягкой улыбкой ответил стрелец. – Не того вы поля ягоды. Сразу видно.
– Спасибо.
Стрелец достал из кармана склянку с серой мазью и подал Михаилу.
– Эта мазь от меня. Алой на меду и пепел ватный. Спины и задницы помажете, враз полегчает.
– Стоит ли? Завтра снова высекут да припалят. Может, сегодня даже.
– Не высекут, Бог даст. Глядишь, больше не угодите в пыточную.
Эти слова молодого стрельца взбудоражили юные сердца князей. Появилась у них надежда на милость правительницы. Увы. В пыточную их и впрямь больше не водили, но освободить не освобождали. Даже оков не сняли. Так настоял Телепнев. Кормить только стали лучше.
Когда Телепнев сообщил правительнице о смерти князя Ивана Воротынского, она даже опечалилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138