В число бояр и князей, каких наметил с собой царь, попал и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же отказываться, хотя куда милей была бы ему охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там сам себе хозяин. Вольготности, верно, на острове меньше, чем в Луках, там просторы необъятные, царь куда вздумает, туда и едет с кречетами и собаками, там потеха от души, но тем не менее… Свое есть свое. Родное.
И вот в это самое время, когда почти все было готово к выезду, прискакал посланец царевича крымского Ислама, который являлся к тому же калгой, с известием, что хан (на престоле крымском сидел тогда Сагиб-Гирей, изгнанный казанцами) идет с войском на Рязань. Царевич Ислам считал поход этот вредным для Крыма, оттого и уведомил царя Василия Ивановича, открещиваясь тем самым от ханской авантюры. Войско, как доносил калга, у хана большое.
Всю рать, которую мог спешно собрать государь, он тут же послал к берегам Оки на усиление стоявшим там полкам, а вслед за ней выехал в Коломну и сам. Князя Ивана Воротынского ни с ратью не послал, ни с собой не взял. Вроде бы забыл о нем впопыхах.
Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать горе-победителей, а заодно отлынить и от царевой охоты. Риск великий. Но обида пересилила опасения.
Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:
– Бог ему судья.
Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.
Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»
Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.
Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?
А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:
– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.
На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.
В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось. Братьев покойного царя Юрия и Андрея, еще два десятка бояр приблизила к себе Елена. Ввела в Верховный совет и дядю своего Михаила Глинского, Вельских, естественно, племянников царских, Шуйских, Оболенских, Одоевских, Морозовых. Особенно отличила близкого сердцу своему князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского. Ущемленный тем, что обошли его, мужа знатного, воеводу опытного (не то, что какой-то Овчина), князь Воротынский решил уехать, не теряя ни дня, в свой удел.
Воспротивилась княгиня. Резон в ее упрямстве был немалый.
– Великая княгиня тебе позволила покидать Москву?
– Иль она знает о желании покойного супруга?
– А то не сказал ей. Она же за тебя хлопотала. Без пользы, правда, поначалу, а как дитя родила, он ей уступил. Так она мне сказывала.
– Хлопотать хлопотала, а в свою ближнюю думу не взяла.
– Ты, она сказывала, будто бы против венчания ее с государем был.
– Не будто бы, а в самом деле был. Только ни с кем не делился. Даже с тобой.
– Ой ли? Со мной, может, и нет, но откуда она прознала тогда?
– Не ведаю. Одно только скажу: Шуйские – самые злостные ее супротивники, а в ближней думе. Они ей еще удружат. Как пить дать – удружат. Пожалеет она, да поздно будет.
– Не накликай беды на Елену. Знаешь же, что подруги мы. А Шуйские – старшая ветвь Калитичей. Старшая! Им бы царствовать по праву. Иль Елена не знает этого? А наш род хоть и знатен, но не от Калиты. Иль Вельских возьми. Племянники. Глинский? Дядя. Так что, князь мой любимый, не носи обиду зряшную. Не позовет она тебя, памятуя о твоей неприязни к ней. Только и покидать двор тебе рискованно. Вдруг хватятся по нужде какой. Давай повременим немного.
Не вдруг, но смогла переупрямить супруга своего княгиня. Остался.
– Глядишь, права ты окажешься.
Увы, месяц миновал, за ним второй, никто о нем не вспомнил. Захочет, поедет на думу, не захочет – отсидится дома. И ничего. И сама Елена, и ее душка Овчина-Телепнев не жаловали его, да и Михаил Глинский, кому покойный Василий Иванович перед кончиной поручал дела семьи и государственные держать под своим оком, тоже словно забыл о князе Воротынском, не обременял его своим вниманием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
И вот в это самое время, когда почти все было готово к выезду, прискакал посланец царевича крымского Ислама, который являлся к тому же калгой, с известием, что хан (на престоле крымском сидел тогда Сагиб-Гирей, изгнанный казанцами) идет с войском на Рязань. Царевич Ислам считал поход этот вредным для Крыма, оттого и уведомил царя Василия Ивановича, открещиваясь тем самым от ханской авантюры. Войско, как доносил калга, у хана большое.
Всю рать, которую мог спешно собрать государь, он тут же послал к берегам Оки на усиление стоявшим там полкам, а вслед за ней выехал в Коломну и сам. Князя Ивана Воротынского ни с ратью не послал, ни с собой не взял. Вроде бы забыл о нем впопыхах.
Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать горе-победителей, а заодно отлынить и от царевой охоты. Риск великий. Но обида пересилила опасения.
Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:
– Бог ему судья.
Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.
Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»
Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.
Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?
А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:
– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.
На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.
В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось. Братьев покойного царя Юрия и Андрея, еще два десятка бояр приблизила к себе Елена. Ввела в Верховный совет и дядю своего Михаила Глинского, Вельских, естественно, племянников царских, Шуйских, Оболенских, Одоевских, Морозовых. Особенно отличила близкого сердцу своему князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского. Ущемленный тем, что обошли его, мужа знатного, воеводу опытного (не то, что какой-то Овчина), князь Воротынский решил уехать, не теряя ни дня, в свой удел.
Воспротивилась княгиня. Резон в ее упрямстве был немалый.
– Великая княгиня тебе позволила покидать Москву?
– Иль она знает о желании покойного супруга?
– А то не сказал ей. Она же за тебя хлопотала. Без пользы, правда, поначалу, а как дитя родила, он ей уступил. Так она мне сказывала.
– Хлопотать хлопотала, а в свою ближнюю думу не взяла.
– Ты, она сказывала, будто бы против венчания ее с государем был.
– Не будто бы, а в самом деле был. Только ни с кем не делился. Даже с тобой.
– Ой ли? Со мной, может, и нет, но откуда она прознала тогда?
– Не ведаю. Одно только скажу: Шуйские – самые злостные ее супротивники, а в ближней думе. Они ей еще удружат. Как пить дать – удружат. Пожалеет она, да поздно будет.
– Не накликай беды на Елену. Знаешь же, что подруги мы. А Шуйские – старшая ветвь Калитичей. Старшая! Им бы царствовать по праву. Иль Елена не знает этого? А наш род хоть и знатен, но не от Калиты. Иль Вельских возьми. Племянники. Глинский? Дядя. Так что, князь мой любимый, не носи обиду зряшную. Не позовет она тебя, памятуя о твоей неприязни к ней. Только и покидать двор тебе рискованно. Вдруг хватятся по нужде какой. Давай повременим немного.
Не вдруг, но смогла переупрямить супруга своего княгиня. Остался.
– Глядишь, права ты окажешься.
Увы, месяц миновал, за ним второй, никто о нем не вспомнил. Захочет, поедет на думу, не захочет – отсидится дома. И ничего. И сама Елена, и ее душка Овчина-Телепнев не жаловали его, да и Михаил Глинский, кому покойный Василий Иванович перед кончиной поручал дела семьи и государственные держать под своим оком, тоже словно забыл о князе Воротынском, не обременял его своим вниманием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138