«Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят, и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»
Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Русь – не раба крымскому хану!» – но он не спешил сказать роковое слово. Смерти он не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский, и боярин его Федор. Одно его останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?
Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили Русь монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.
Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский, чтобы спасти половину, почитай, Руси от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?
Церковь тут же возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу рукотворному – смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному – Господу нашему Иисусу Христу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира всего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою? Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед Отцом своим небесным. Отрекшихся же от него, отречет и он перед Богом-Отцом.
Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками; их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации – не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно понимал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся, порой, без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения. Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения. Время – мудрый судья.
А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:
– Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?
– Погоди, – вновь отмахнулся Воротынский и – к боярам и к дьякам, его сопровождавшим: – Ваше мнение, други мои, каково?
Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру, в пример ставили. Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:
– Епитимью потом примем! Да и простит, нас, грешных Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видели, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!
Верно, перво-наперво посекут их всех, либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы. «За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…» Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет согласие своих подданных на такое унижение царь веся Руси. Не до таких деталей в тот миг было Воротынскому. Не знал Воротынский и того, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей, чтобы защитить родовые улусы от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:
– Кто не согласный, вольны воротиться! – и к ханскому первому советнику: – Все, что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.
Вроде бы все, но ширни кобенится:
– Или все идете сквозь огонь, или всем одна участь – смерть.
И улыбочка ядовитая на губах. Знайте мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:
– Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем о Руси.
Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли. Кивнул покровительственно:
– Хорошо. Пусть будет так. Они, – кивнул на противников унижения, – не посланники. Они – сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.
Лишь через добрый час позвали послов к хану. С версту шли они пеше, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке, в доброй сбруе, позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот, наконец, и луг. Большущий и потоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.
«Ишь ты, бережет себя чистотой, – ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: – А где же костры?» На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста. «Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?» Увы. Унижать, так уж унижать. Ширни гарцевал перед посольством с непроницаемым лицом, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Добрых полчаса. Пока, наконец, не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном романовской овцы полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным – ни бубна у шамана, ни колокольцев. «Скоморошничают, – подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Русь – не раба крымскому хану!» – но он не спешил сказать роковое слово. Смерти он не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский, и боярин его Федор. Одно его останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?
Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили Русь монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.
Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский, чтобы спасти половину, почитай, Руси от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?
Церковь тут же возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу рукотворному – смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному – Господу нашему Иисусу Христу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира всего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою? Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед Отцом своим небесным. Отрекшихся же от него, отречет и он перед Богом-Отцом.
Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками; их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации – не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно понимал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся, порой, без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения. Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения. Время – мудрый судья.
А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:
– Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?
– Погоди, – вновь отмахнулся Воротынский и – к боярам и к дьякам, его сопровождавшим: – Ваше мнение, други мои, каково?
Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру, в пример ставили. Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:
– Епитимью потом примем! Да и простит, нас, грешных Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видели, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!
Верно, перво-наперво посекут их всех, либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы. «За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…» Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет согласие своих подданных на такое унижение царь веся Руси. Не до таких деталей в тот миг было Воротынскому. Не знал Воротынский и того, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей, чтобы защитить родовые улусы от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:
– Кто не согласный, вольны воротиться! – и к ханскому первому советнику: – Все, что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.
Вроде бы все, но ширни кобенится:
– Или все идете сквозь огонь, или всем одна участь – смерть.
И улыбочка ядовитая на губах. Знайте мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:
– Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем о Руси.
Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли. Кивнул покровительственно:
– Хорошо. Пусть будет так. Они, – кивнул на противников унижения, – не посланники. Они – сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.
Лишь через добрый час позвали послов к хану. С версту шли они пеше, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке, в доброй сбруе, позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот, наконец, и луг. Большущий и потоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.
«Ишь ты, бережет себя чистотой, – ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: – А где же костры?» На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста. «Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?» Увы. Унижать, так уж унижать. Ширни гарцевал перед посольством с непроницаемым лицом, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Добрых полчаса. Пока, наконец, не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном романовской овцы полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным – ни бубна у шамана, ни колокольцев. «Скоморошничают, – подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138