В дверях стоял Лекок. Совсем один, худой, сильно состарившийся, он тяжело опирался на толстую трость, хотя и старался держаться прямо.
Слезы навернулись на глаза Огюста. Ему так хотелось обнять Лекока, прижать к груди, расцеловать в обе щеки. Он извинился перед друзьями и успокоился, когда Сезанн, который даже невинное «до свиданья» мог счесть за объявление войны, на сей раз все понял и не обиделся.
Огюст взял Лекока под руку, но Лекок уклонился. Он резко сказал:
– Я могу ходить сам.
– Но почему вы пришли один, мэтр?
– Буше предложил проводить меня, и Каррьер тоже! Чудаки! Если бы мне нужна была помощь, я бы не пришел. Но, как видите, я здесь.
– Меня это очень радует.
– Где ваши скульптуры? Я пришел посмотреть на ваши скульптуры, а не на кучу бездельников из предместья Сен-Жермен.
Огюст показал Лекоку все, он водил его медленно, неторопливо, не обращая ни на кого внимания. Он понимал, что старому учителю это стоит громадного напряжения воли и сил, но Лекок отказывался присесть. Лекок вспомнил «Идущего человека» и обрадовался, увидев, что Роден ничуть не изменил статую, одобрительно пробормотал что-то по поводу «Адама», но добавил, что предпочитает «Еву», а по поводу «Граждан» сказал:
– Пропорции хороши. Вы должны окончить их, что бы ни решили в Кале.
Дольше всего он задержался у памятника Гюго.
– Вы сделали старика нагим. Отлично, – сказал Лекок. – Таким он и был в жизни. Вас не одобряют?
Огюст нахмурился.
– Нет.
– Вот и прекрасно. Вы на правильном пути. – Хотите присесть, мэтр?
– Нет, Роден, нет! Скоро мне уж и не придется вставать.
– Не надо шутить.
– Бог мой, я и не собираюсь. Мне уже восемьдесят семь. Вы знаете, что я родился в один год с Гюго?
Огюст удивился.
– Вы думали, что я уже умер.
– Что вы заняты.
– В моем-то возрасте? – Лекок засмеялся. – Но я пережил старика. Гюго вечно хвастался своим кровообращением, своей живучестью, а я вот все еще жив.
– И проживете еще много лет.
– Вы никогда не умели как следует лгать, Роден. Как проходит выставка?
– В списке гостей самые выдающиеся люди, но зависти и кривотолков хоть отбавляй. Каждый мнит себя критиком и считает своим долгом обнаружить изъян.
– Естественно. На вернисаже каждый гость должен доказать, что он принадлежит к избранным, а именно к критикам, и высказаться более решительно, чем простые смертные, показать, что, хотя он и ценит искусство, художника он презирает.
– Я не уверен, что еще буду выставляться.
– Если бы я продолжал выставляться, меня бы уже не было в живых.
– Вы дразните меня, мэтр.
– Нет, серьезно. Не прекрати я выставляться в пятьдесят, я бы так долго не прожил.
– Мне сорок восемь.
– Но у вас больше таланта. И помните: когда критика становится особенно ревнивой и злой, то из всех наших грехов самый непростительный в глазах современников – выдающийся талант.
– Спасибо.
– Кроме того, на этот раз уж никак не провал, – удовлетворенно заметил Лекок.
– Возможно.
– Я в этом уверен. Вас страшно недооценивали, а я знал, что вы с Моне еще тряхнете Салон и Институт изящных искусств, чего не удалось мне. Вот увидите – кончится тем, что вас будут приглашать на охоту к президенту в Рамбуйе, на обеды и приемы в Елисейском дворце, на бега в Лонгшан – повсюду.
Огюст слушал недоверчиво, но он был слишком рад приходу Лекока, чтобы затевать спор.
«Роден, – подумал Лекок, – воспитал в себе качества, которые достойны похвалы». И тут старик почувствовал, что сильно устал.
Огюст проводил его до дверей и подождал, пока подъехал экипаж; он и не заметил, что президент тоже покидает выставку и Пруст хочет, чтобы Огюст с ним попрощался. Пообещав Лекоку посетить его сразу после закрытия выставки, он стоял у дверей и задумчиво смотрел ему вслед, когда подошел Пруст и упрекнул за невнимание к высокому гостю.
– Невнимание? – Огюст возмутился. – Он первый был невежлив со мной.
– Все это не важно, – перебил его Моне, – ведь Карно, что бы вы ни говорили, Пруст, не собирается ничего у нас покупать. Пойдемте, друзья решили отметить открытие выставки.
«Друзьями» оказались спокойный Ренуар, робкий Сезанн и высокомерный Дега, который намеренно не обращал внимания на Каррьера, – тот молча сидел рядом с Буше и Прустом, видимо, приглашенным уже напоследок.
– Одни художники, – сказал Моне Огюсту. – Кроме Пруста.
– Спасибо, – ехидно произнес Пруст, но не ушел, как, видимо, надеялся Моне.
Когда Огюст пробормотал, что выставка не удалась, пожалуй, даже провалилась – очень немногие из гостей по-настоящему осмотрели ее, – Пруст воскликнул:
– Провалилась? Да ведь выставка привлекла самых именитых людей, чего не было уже многие годы! Вы перещеголяли Салон, о вас с Моне говорит весь Париж. Эта выставка – событие. Манеры мне ваши не нравятся, Роден, но у меня для вас радостная новость.
– Какая? – Огюст приготовился к очередной неприятности.
– Вас собираются наградить орденом Почетного легиона.
Пораженный, Огюст мог только произнести: – Как и Мане.
– Да. Но мы хотим заручиться вашим согласием. Будет неудобно, если вы откажетесь после того, как мы приложили столько усилий. Вы тоже будете представлены, Моне, – сказал Пруст.
– Я отказываюсь, – сказал Моне, – как заметил Мане: уже слишком поздно.
– И все же Мане принял награду, – сказал Пруст.
– Мане умирал. Нет, я откажусь, если мне предложат, – ответил Моне.
Сезанн поспешно проговорил:
– Я бы на вашем месте принял орден, мосье Роден.
Огюст был удивлен, что Сезанн так мечтает получить эту официальную награду; художник считался затворником.
– Это официальное признание – награда за всю ту борьбу, которую вам пришлось вести, – сказал Сезанн. – А как быть с Ренуаром, Пруст? Его кандидатуру тоже надо выдвинуть.
– Он будет выдвинут. Но это придется сделать департаменту коммерции, чтобы избежать придирок Института. Если, конечно, Ренуар согласится.
– Я согласен, – улыбнулся Ренуар. – Я не так горд, как Моне.
– А вы, Роден? – спросил Пруст. – Мы собираемся после закрытия выставки показать ваши произведения и Моне на Всемирной, как лучшие образцы современного французского искусства.
– Итак, я теперь французский скульптор? И не считаюсь непристойным?
– Вы первый скульптор Парижа.
– Конечно, – сказал Дега. – Теперь это признано официально. – Он гневно посмотрел на Пруста. – Я бы не принял красной ленты даже из рук самого папы римского. Что ни говорите, Пруст, а от этого пахнет Салоном. Страсть к официальному признанию – болезнь, которая погубит всех нас, если мы ею заразимся.
– А я бы принял, – мягко сказал Каррьер. – Это большая честь. И самое главное, Огюст, вы ее заслужили.
– Спасибо, друг мой. И вам, Сезанн. Вы тоже удостоитесь этой награды!
Каррьер пожал плечами, а Сезанн выпалил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Слезы навернулись на глаза Огюста. Ему так хотелось обнять Лекока, прижать к груди, расцеловать в обе щеки. Он извинился перед друзьями и успокоился, когда Сезанн, который даже невинное «до свиданья» мог счесть за объявление войны, на сей раз все понял и не обиделся.
Огюст взял Лекока под руку, но Лекок уклонился. Он резко сказал:
– Я могу ходить сам.
– Но почему вы пришли один, мэтр?
– Буше предложил проводить меня, и Каррьер тоже! Чудаки! Если бы мне нужна была помощь, я бы не пришел. Но, как видите, я здесь.
– Меня это очень радует.
– Где ваши скульптуры? Я пришел посмотреть на ваши скульптуры, а не на кучу бездельников из предместья Сен-Жермен.
Огюст показал Лекоку все, он водил его медленно, неторопливо, не обращая ни на кого внимания. Он понимал, что старому учителю это стоит громадного напряжения воли и сил, но Лекок отказывался присесть. Лекок вспомнил «Идущего человека» и обрадовался, увидев, что Роден ничуть не изменил статую, одобрительно пробормотал что-то по поводу «Адама», но добавил, что предпочитает «Еву», а по поводу «Граждан» сказал:
– Пропорции хороши. Вы должны окончить их, что бы ни решили в Кале.
Дольше всего он задержался у памятника Гюго.
– Вы сделали старика нагим. Отлично, – сказал Лекок. – Таким он и был в жизни. Вас не одобряют?
Огюст нахмурился.
– Нет.
– Вот и прекрасно. Вы на правильном пути. – Хотите присесть, мэтр?
– Нет, Роден, нет! Скоро мне уж и не придется вставать.
– Не надо шутить.
– Бог мой, я и не собираюсь. Мне уже восемьдесят семь. Вы знаете, что я родился в один год с Гюго?
Огюст удивился.
– Вы думали, что я уже умер.
– Что вы заняты.
– В моем-то возрасте? – Лекок засмеялся. – Но я пережил старика. Гюго вечно хвастался своим кровообращением, своей живучестью, а я вот все еще жив.
– И проживете еще много лет.
– Вы никогда не умели как следует лгать, Роден. Как проходит выставка?
– В списке гостей самые выдающиеся люди, но зависти и кривотолков хоть отбавляй. Каждый мнит себя критиком и считает своим долгом обнаружить изъян.
– Естественно. На вернисаже каждый гость должен доказать, что он принадлежит к избранным, а именно к критикам, и высказаться более решительно, чем простые смертные, показать, что, хотя он и ценит искусство, художника он презирает.
– Я не уверен, что еще буду выставляться.
– Если бы я продолжал выставляться, меня бы уже не было в живых.
– Вы дразните меня, мэтр.
– Нет, серьезно. Не прекрати я выставляться в пятьдесят, я бы так долго не прожил.
– Мне сорок восемь.
– Но у вас больше таланта. И помните: когда критика становится особенно ревнивой и злой, то из всех наших грехов самый непростительный в глазах современников – выдающийся талант.
– Спасибо.
– Кроме того, на этот раз уж никак не провал, – удовлетворенно заметил Лекок.
– Возможно.
– Я в этом уверен. Вас страшно недооценивали, а я знал, что вы с Моне еще тряхнете Салон и Институт изящных искусств, чего не удалось мне. Вот увидите – кончится тем, что вас будут приглашать на охоту к президенту в Рамбуйе, на обеды и приемы в Елисейском дворце, на бега в Лонгшан – повсюду.
Огюст слушал недоверчиво, но он был слишком рад приходу Лекока, чтобы затевать спор.
«Роден, – подумал Лекок, – воспитал в себе качества, которые достойны похвалы». И тут старик почувствовал, что сильно устал.
Огюст проводил его до дверей и подождал, пока подъехал экипаж; он и не заметил, что президент тоже покидает выставку и Пруст хочет, чтобы Огюст с ним попрощался. Пообещав Лекоку посетить его сразу после закрытия выставки, он стоял у дверей и задумчиво смотрел ему вслед, когда подошел Пруст и упрекнул за невнимание к высокому гостю.
– Невнимание? – Огюст возмутился. – Он первый был невежлив со мной.
– Все это не важно, – перебил его Моне, – ведь Карно, что бы вы ни говорили, Пруст, не собирается ничего у нас покупать. Пойдемте, друзья решили отметить открытие выставки.
«Друзьями» оказались спокойный Ренуар, робкий Сезанн и высокомерный Дега, который намеренно не обращал внимания на Каррьера, – тот молча сидел рядом с Буше и Прустом, видимо, приглашенным уже напоследок.
– Одни художники, – сказал Моне Огюсту. – Кроме Пруста.
– Спасибо, – ехидно произнес Пруст, но не ушел, как, видимо, надеялся Моне.
Когда Огюст пробормотал, что выставка не удалась, пожалуй, даже провалилась – очень немногие из гостей по-настоящему осмотрели ее, – Пруст воскликнул:
– Провалилась? Да ведь выставка привлекла самых именитых людей, чего не было уже многие годы! Вы перещеголяли Салон, о вас с Моне говорит весь Париж. Эта выставка – событие. Манеры мне ваши не нравятся, Роден, но у меня для вас радостная новость.
– Какая? – Огюст приготовился к очередной неприятности.
– Вас собираются наградить орденом Почетного легиона.
Пораженный, Огюст мог только произнести: – Как и Мане.
– Да. Но мы хотим заручиться вашим согласием. Будет неудобно, если вы откажетесь после того, как мы приложили столько усилий. Вы тоже будете представлены, Моне, – сказал Пруст.
– Я отказываюсь, – сказал Моне, – как заметил Мане: уже слишком поздно.
– И все же Мане принял награду, – сказал Пруст.
– Мане умирал. Нет, я откажусь, если мне предложат, – ответил Моне.
Сезанн поспешно проговорил:
– Я бы на вашем месте принял орден, мосье Роден.
Огюст был удивлен, что Сезанн так мечтает получить эту официальную награду; художник считался затворником.
– Это официальное признание – награда за всю ту борьбу, которую вам пришлось вести, – сказал Сезанн. – А как быть с Ренуаром, Пруст? Его кандидатуру тоже надо выдвинуть.
– Он будет выдвинут. Но это придется сделать департаменту коммерции, чтобы избежать придирок Института. Если, конечно, Ренуар согласится.
– Я согласен, – улыбнулся Ренуар. – Я не так горд, как Моне.
– А вы, Роден? – спросил Пруст. – Мы собираемся после закрытия выставки показать ваши произведения и Моне на Всемирной, как лучшие образцы современного французского искусства.
– Итак, я теперь французский скульптор? И не считаюсь непристойным?
– Вы первый скульптор Парижа.
– Конечно, – сказал Дега. – Теперь это признано официально. – Он гневно посмотрел на Пруста. – Я бы не принял красной ленты даже из рук самого папы римского. Что ни говорите, Пруст, а от этого пахнет Салоном. Страсть к официальному признанию – болезнь, которая погубит всех нас, если мы ею заразимся.
– А я бы принял, – мягко сказал Каррьер. – Это большая честь. И самое главное, Огюст, вы ее заслужили.
– Спасибо, друг мой. И вам, Сезанн. Вы тоже удостоитесь этой награды!
Каррьер пожал плечами, а Сезанн выпалил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172