Так трудно, Огюст?
– Тогда не нашивай розетку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она умеет держать в руках иголку? Конечно, я пришью. Ты ведь хочешь, чтобы это было сделано как следует. – Он не ответил, а она взглянула на картину, которую он держал в руках, и спросила: «Кого это должно изображать?»
– Мой портрет, написанный Каррьером. Я хотел подарить его тебе, думал, понравится, и ты его здесь повесишь.
– Ты очень похож. Но лицо добрее, чем у тебя. А тот, для которого ты позировал этому американцу, Сардженту?
– Я его повешу в мастерской.
– Для нее?
– Берешь портрет? Я не стану тебя упрашивать.
– Мы прожили тридцать лет, и я должна вымаливать ласковое слово.
– Двадцать девять. И кажется, больше, чем следовало. – Он размахнулся, словно хотел хватить картиной о стену.
Роза, напуганная его неистовством, выхватила портрет, но сказала: пусть вешает сам, а то на него не угодишь.
Когда портрет был водворен в столовой, Роза возненавидела себя за уступку. Она понимала, что ей следует возненавидеть Огюста – делить его с другой такое унижение, – но ведь ее ненависть лишь оттолкнет его. Пришивая орденскую ленточку на сюртук, она несколько раз укололась.
Камилла за последние месяцы много наслышалась о портрете работы Сарджента и, когда он сказал, что портрет предназначен для их мастерской, обрадовалась, хотя решила, пока он совсем не покинет Розу, делать все ему назло. Вешая портрет, она сказала:
– Сарджент схватил главное. – Тон ее был слегка язвительным. – Ты у него похож на Мефистофеля. Эгоистичный. Жестокий.
– Тогда отдай. – Лицо Огюста стало краснее бороды.
– Нет. Мне нравится его правдивость. Хорошо, хоть не все лгут.
– Я увез Розу. Устроил тебе выставку.
– Мне это принесло больше вреда, чем пользы. Скульптуры были очень плохо размещены.
– Это вина Далу. Он ведал организацией, я ничего не мог сказать, меня бы обвинили в пристрастном отношении.
– А завтра ты мне заявишь, что я мало работаю.
– Не заявлю. Некоторые твои работы понравились, кое-какие были проданы, но…
Она прервала его:
– Пока я работаю с Роденом, меня всегда будут сравнивать с Роденом.
– Не обязательно. У Майоля свой стиль, и у Бурделя тоже. Я никогда не указываю, что делать. Только– как делать, У тебя выдающийся талант, дорогая, ты первая женщина-скульптор, чьи работы мае нравятся, но ты растрачиваешь энергию по пустякам.
– А ты нет?
– Я не позволяю, чтобы это отрывало меня от работы. – И в доказательство тут же занялся эскизами к «Бальзаку» – он сделал их несколько сотен и сказал: – Мне нужны модели. Поможешь найти?
Она понимала, что должна гордиться доверием, но ей не понравилось то, что он подсовывает ей «Бальзака», явно отвлекая ее от разговора.
Помогая разбирать наброски, она была захвачена его замыслами. Он рассматривал их с необычным возбуждением и подъемом и говорил:
– Лучше всего описал его Ламартин. Послушай! – И Огюст процитировал: «У Бальзака было лицо, как сама стихия; огромная голова, волосы, разметавшиеся по воротнику и щекам, как у человека, который никогда не был знаком с ножницами; глаза, полные огня, огромных размеров тело, соединенное с головой массивной шеей, Короткие ноги и короткие руки. Он был широкий в бедрах и плечах, но не тяжелый, в нем было столько энергии, что он не чувствовал своего веса; этот вес, казалось, придавал, а не лишал его силы, он с легкостью жестикулировал своими короткими руками».
Камилла восторженно сказала: – Замечательное описание! Ты сможешь передать все это?
– Я должен, – сказал он, не поднимая головы от набросков. – Постараюсь найти это в натурщиках. Нужны мужчины средних лет. Не красота, а внушительность.
Глава XXXVI
1
И вот разнесся слух, что мэтр Роден ищет модель для «Бальзака». Его первые помощники, включая Камиллу, по всему Парижу искали тучных, приземистых, коротконогих мужчин. Ни один из натурщиков, работавших у Огюста, не подходил. Пеппино был слишком изящен, Жубер высок, а другие либо слишком молоды и красивы, либо слишком мужественны и хорошо сложены.
Ни один из натурщиков, найденных помощниками, не удовлетворял Огюста, но приходилось мириться с тем, что есть, – пора было приступать к работе. Он сделал пробные слепки для «Бальзака» во множестве поз, но постоянно возвращался к одной основной идее: массивная голова, асимметричная и чересчур большая для тела; толстый выпуклый живот, слишком тяжелый для коротких ног, а все вместе – сочетание непропорциональных деталей. Помощники обрыскали весь Париж и не могли найти человека, отвечавшего всем этим требованиям, и тогда Огюст взял у одного натурщика руку, у другого – ногу, у третьего – торс, у четвертого– живот. «Придется, видно, идти вот такими сложными путями», – думал он. После того как он сделал семнадцать глиняных заготовок «Бальзака» – обнаженный, во весь рост, – он пригласил помощников посмотреть.
Они входили медленно, один за другим, почти робко, во главе с энергичным низкорослым Антуаном Бурделем, романтичным юношей из провинциального Монтобана, который любил лепить монументальные фигуры; сладкоречивый, с каталонским акцентом Аристид Майоль, недавно перешедший с живописи на скульптуру и поступивший к мэтру потому, что тот преклонялся перед нагой женской натурой; и Камилла – она бы предпочла, чтобы мэтр ее не приглашал. Помощники осматривали фигуры неторопливо и внимательно. Одного непродуманного слова было достаточно, чтобы привести мэтра в ярость, но откровенно высказанная критика, как бы она ни была сурова, могла вызвать у него быстрый одобрительный кивок головы и даже легкую улыбку.
Семнадцать «Бальзаков» на временных подставках, каждый в двадцать футов высотой. Вопреки своему правилу, Огюст не делал предварительных слепков в треть или половину окончательного размера. Стремясь проверить все до мельчайших подробностей, он сделал их в полную величину памятника, хотя это потребовало от него огромных усилий, и мастерская была так забита фигурами, что нечем было дышать.
Он сказал, словно извиняясь:
– Я только начинаю. Это первые пробы.
Наступила тишина. Затем Бурдель, обычно высказывавшийся первым, указал на один из слепков – фигура стояла на громадном толстом стволе дерева, словно вырастая из него, руки в бока, живот выступает, толстые, короткие сильные ноги широко расставлены – и сказал:
– Это, пожалуй, самый зрелый вариант, мэтр. Недовольный молчанием остальных, Огюст спросил:
– Ну, а что скажут другие?
Майоль, предпочитавший словам работу, неохотно проговорил:
– Мне нравится сатир. Очень хороша поза. На мой взгляд, в Бальзаке было нечто от сатира.
Огюст повернулся к Камилле.
– А вы, мадемуазель?
– Каждый из них обладает своими достоинствами, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
– Тогда не нашивай розетку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она умеет держать в руках иголку? Конечно, я пришью. Ты ведь хочешь, чтобы это было сделано как следует. – Он не ответил, а она взглянула на картину, которую он держал в руках, и спросила: «Кого это должно изображать?»
– Мой портрет, написанный Каррьером. Я хотел подарить его тебе, думал, понравится, и ты его здесь повесишь.
– Ты очень похож. Но лицо добрее, чем у тебя. А тот, для которого ты позировал этому американцу, Сардженту?
– Я его повешу в мастерской.
– Для нее?
– Берешь портрет? Я не стану тебя упрашивать.
– Мы прожили тридцать лет, и я должна вымаливать ласковое слово.
– Двадцать девять. И кажется, больше, чем следовало. – Он размахнулся, словно хотел хватить картиной о стену.
Роза, напуганная его неистовством, выхватила портрет, но сказала: пусть вешает сам, а то на него не угодишь.
Когда портрет был водворен в столовой, Роза возненавидела себя за уступку. Она понимала, что ей следует возненавидеть Огюста – делить его с другой такое унижение, – но ведь ее ненависть лишь оттолкнет его. Пришивая орденскую ленточку на сюртук, она несколько раз укололась.
Камилла за последние месяцы много наслышалась о портрете работы Сарджента и, когда он сказал, что портрет предназначен для их мастерской, обрадовалась, хотя решила, пока он совсем не покинет Розу, делать все ему назло. Вешая портрет, она сказала:
– Сарджент схватил главное. – Тон ее был слегка язвительным. – Ты у него похож на Мефистофеля. Эгоистичный. Жестокий.
– Тогда отдай. – Лицо Огюста стало краснее бороды.
– Нет. Мне нравится его правдивость. Хорошо, хоть не все лгут.
– Я увез Розу. Устроил тебе выставку.
– Мне это принесло больше вреда, чем пользы. Скульптуры были очень плохо размещены.
– Это вина Далу. Он ведал организацией, я ничего не мог сказать, меня бы обвинили в пристрастном отношении.
– А завтра ты мне заявишь, что я мало работаю.
– Не заявлю. Некоторые твои работы понравились, кое-какие были проданы, но…
Она прервала его:
– Пока я работаю с Роденом, меня всегда будут сравнивать с Роденом.
– Не обязательно. У Майоля свой стиль, и у Бурделя тоже. Я никогда не указываю, что делать. Только– как делать, У тебя выдающийся талант, дорогая, ты первая женщина-скульптор, чьи работы мае нравятся, но ты растрачиваешь энергию по пустякам.
– А ты нет?
– Я не позволяю, чтобы это отрывало меня от работы. – И в доказательство тут же занялся эскизами к «Бальзаку» – он сделал их несколько сотен и сказал: – Мне нужны модели. Поможешь найти?
Она понимала, что должна гордиться доверием, но ей не понравилось то, что он подсовывает ей «Бальзака», явно отвлекая ее от разговора.
Помогая разбирать наброски, она была захвачена его замыслами. Он рассматривал их с необычным возбуждением и подъемом и говорил:
– Лучше всего описал его Ламартин. Послушай! – И Огюст процитировал: «У Бальзака было лицо, как сама стихия; огромная голова, волосы, разметавшиеся по воротнику и щекам, как у человека, который никогда не был знаком с ножницами; глаза, полные огня, огромных размеров тело, соединенное с головой массивной шеей, Короткие ноги и короткие руки. Он был широкий в бедрах и плечах, но не тяжелый, в нем было столько энергии, что он не чувствовал своего веса; этот вес, казалось, придавал, а не лишал его силы, он с легкостью жестикулировал своими короткими руками».
Камилла восторженно сказала: – Замечательное описание! Ты сможешь передать все это?
– Я должен, – сказал он, не поднимая головы от набросков. – Постараюсь найти это в натурщиках. Нужны мужчины средних лет. Не красота, а внушительность.
Глава XXXVI
1
И вот разнесся слух, что мэтр Роден ищет модель для «Бальзака». Его первые помощники, включая Камиллу, по всему Парижу искали тучных, приземистых, коротконогих мужчин. Ни один из натурщиков, работавших у Огюста, не подходил. Пеппино был слишком изящен, Жубер высок, а другие либо слишком молоды и красивы, либо слишком мужественны и хорошо сложены.
Ни один из натурщиков, найденных помощниками, не удовлетворял Огюста, но приходилось мириться с тем, что есть, – пора было приступать к работе. Он сделал пробные слепки для «Бальзака» во множестве поз, но постоянно возвращался к одной основной идее: массивная голова, асимметричная и чересчур большая для тела; толстый выпуклый живот, слишком тяжелый для коротких ног, а все вместе – сочетание непропорциональных деталей. Помощники обрыскали весь Париж и не могли найти человека, отвечавшего всем этим требованиям, и тогда Огюст взял у одного натурщика руку, у другого – ногу, у третьего – торс, у четвертого– живот. «Придется, видно, идти вот такими сложными путями», – думал он. После того как он сделал семнадцать глиняных заготовок «Бальзака» – обнаженный, во весь рост, – он пригласил помощников посмотреть.
Они входили медленно, один за другим, почти робко, во главе с энергичным низкорослым Антуаном Бурделем, романтичным юношей из провинциального Монтобана, который любил лепить монументальные фигуры; сладкоречивый, с каталонским акцентом Аристид Майоль, недавно перешедший с живописи на скульптуру и поступивший к мэтру потому, что тот преклонялся перед нагой женской натурой; и Камилла – она бы предпочла, чтобы мэтр ее не приглашал. Помощники осматривали фигуры неторопливо и внимательно. Одного непродуманного слова было достаточно, чтобы привести мэтра в ярость, но откровенно высказанная критика, как бы она ни была сурова, могла вызвать у него быстрый одобрительный кивок головы и даже легкую улыбку.
Семнадцать «Бальзаков» на временных подставках, каждый в двадцать футов высотой. Вопреки своему правилу, Огюст не делал предварительных слепков в треть или половину окончательного размера. Стремясь проверить все до мельчайших подробностей, он сделал их в полную величину памятника, хотя это потребовало от него огромных усилий, и мастерская была так забита фигурами, что нечем было дышать.
Он сказал, словно извиняясь:
– Я только начинаю. Это первые пробы.
Наступила тишина. Затем Бурдель, обычно высказывавшийся первым, указал на один из слепков – фигура стояла на громадном толстом стволе дерева, словно вырастая из него, руки в бока, живот выступает, толстые, короткие сильные ноги широко расставлены – и сказал:
– Это, пожалуй, самый зрелый вариант, мэтр. Недовольный молчанием остальных, Огюст спросил:
– Ну, а что скажут другие?
Майоль, предпочитавший словам работу, неохотно проговорил:
– Мне нравится сатир. Очень хороша поза. На мой взгляд, в Бальзаке было нечто от сатира.
Огюст повернулся к Камилле.
– А вы, мадемуазель?
– Каждый из них обладает своими достоинствами, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172