Тогда Стэн Паркер, утративший смысл своей жизни и прижавший ко рту костяшки пальцев, чтобы не проговориться, спросил:
– Ты еще поешь, Кон, те греческие песни, с островов?
– Пою? – рассмеялся грек, тряся животом, не достигшим еще внушительных размеров. – Не-ет! Чего бы я захотеть петь! Молодые ребята поют. Они бродят везде и стоят на углах. Пускай этим заниматься ребята. Им надо как-то выпускать пар. Им очень горит.
И грек, похлопав друга по плечу рукой, теперь уже пухлой, вышел, чтобы распорядиться по хозяйству или просто по нужде. Он владелец. Он может делать, что захочет. Он жесткий и неуязвимый и вместе с тем ласковый и толстый.
Это прекрасно, подумал Стэн Паркер, теперь уже не знавший, владеет ли он сам хоть чем-нибудь.
– Вы, наверно, любите музыку, да? – спросила девочка, подойдя к мраморному круглому столику, за которым сидел гость.
– Музыку? Да, – сказал он. – Кажется, да. Я как-то об этом никогда не думал.
Да, об этом он не думал. Он почувствовал, какие старые, высохшие стали у него веки. Теперь с ним постоянно что-то случается впервые в жизни.
– А я люблю музыку, – сказала девочка. Даже не скажешь, сколько ей лет, тринадцать, четырнадцать или пятнадцать, но она цвела в старом синем джемпере, связанном кем-то для нее, а может, и с чужого плеча. – Я изучаю музыку, – продолжала она. – И поэзию, и домоводство. И я получила премию штата за сочинение об эрозии почвы.
– Ты, я вижу, ничего не упустишь, – сказал сдержанный гость. – Как тебя зовут?
– Пэм, – ответила она.
– И вовсе нет! – крикнули два худощавых мальчишки, проходившие мимо. – Пэм! – насмешливо передразнили они, растягивая рот до ушей.
Братья решили бороться за правду.
– Нет да! – огрызнулась она. – Теперь я буду Пэм!
– Она Панайота, – захохотали мальчишки, тыча в нее пальцами. И девочке ничего не оставалось, как опустить глаза и смиренно сидеть, опираясь кончиками пальцев о край стола.
– Панайота? Ну, могло быть и хуже, – сказал Стэн Паркер, когда мальчишки убежали.
– Но я не желаю быть Панайотой, – пылко воскликнула девочка. – Я хочу сама выбрать себе имя. Я не Панайота. Я не знаю, кто я. Только не Панайота. Я не знаю, кем я стану. Потому и изучаю все. Мне хочется делать все на свете.
Она была лихорадочно возбуждена.
В кухне шипело масло.
– Не слушайте Панайоту, – смеялись влажные зубы ее матери, просунувшей на минуту голову между бусинок занавески. – Она сумасшедшая, – с гордостью сказала миссис Кон.
Девушка со свежевымытыми, рассыпающимися волосами встала из-за стола так, что ее темная грива задела лицо гостя, который сидел не шевелясь.
– Ничего я больше не скажу, – серьезно произнесла она. – Я поставлю музыку. Так будет лучше.
Мужчина, уловив запах ее волос, вспомнил белые розы, которые, если их смять в руке, пахнут табаком, но только чуть-чуть, и этот запах сливается с запахом розы. Он отступил назад от пропасти своего несчастья и прочистил горло, пересохшее горло немолодого человека.
– Это красивая музыка, – сказала девушка и, взяв пластинку, поставила ее на старый патефон, который помещался на стойке рядом с никелированным сосудом для соломинок. – Только от нее грустно делается, – продолжала она, заводя патефон разболтанной ручкой, – но музыка очень красивая. Вот, слушайте, – сказала она.
И пластинка начала издавать какие-то невнятные звуки. Иглу беспрестанно заедало, но все-таки что-то получалось. Бессмертный голос пел без слов. На стойку хлынула легкая серебристость морского воздуха и волн. Все поступки в прошлом и в настоящем встали перед глазами, точно пронзенные лунным светом.
Девочка подошла и, проскользнув мимо мужчины, села на свое место за объединившим их мраморным кругом.
– Я один раз написала стихотворение, – доверительно сказала она.
– И хорошее? – громко спросил мужчина.
– Сперва я думала, что да, – сказала она, – а потом оно показалось ужасным.
Она говорила под звуки бессмертной песни. Ей хотелось бы слушать, но она не могла. Ее собственная поэзия была более теплой, ощутимой и непреодолимой.
– Хорошо бы достать денег, чтобы поехать в Афины, – сказала она. – Навестить родственников. И увидеть Парфенон.
– Вот как, – сказал Стэн Паркер.
– Вы знаете Парфенон?
– Нет, – сказал он.
– Это храм, – сказала она. – Весь мраморный. Это… о, я не знаю, это – Парфенон! – отчаянно воскликнула она и раскинула руки, как бы стремясь обнять что-то слишком огромное.
А холодный лунный свет песни падал из патефонного ящика на стойку.
Стэн Паркер, сидевший у холодного круглого столика, уже достиг такого постоянства, которого не могла нарушить эта песня, ее приливы и отливы не доходили дальше железных корней стола. Но то было такое постоянство, к которому не стоило стремиться, и он это знал. В прозрачном свете серебряной песни все важное либо ушло, либо затаилось. Две фигуры, которые он узнал, превратились в мрамор. Тот человек лежит рядом с женой на железной кровати, которая все так же стоит на розовом ковре, но руки и ноги у них мраморные. Оба они окоченели, глядя друг другу в глаза. Их зрение застыло именно в такую минуту.
– Вы не разговорчивы, – сказала девочка, которой надоело слушать песню.
Она слышала ее сотни раз. Она слышала очень многое и сделала очень многое из того, что возможно в ее возрасте делать и слышать, и потому она жаждала заглянуть в огромные тайны взрослой жизни.
– Сколько надо – столько и говорю, – ответил мужчина.
Он сердито поджал губы. Хорошо бы взять молоток и вдребезги разбить этот мраморный мир. И эту девицу, кто ее знает, сколько ей лет; она в своем вытянувшемся джемпере сначала показалась ему трогательной, но сейчас, из-за его мыслей, стала отталкивающей.
Она привалилась грудью к краю стола, и это была грудь зрелой женщины.
– Вы напились? – спросила она.
Сбоку у нее не хватало зуба.
– Не твое это дело, – ответил он. – Ты еще ребенок.
И сразу она превратилась в маленькую девочку, на которую все вокруг указывали пальцем.
Песня кончилась, Панайота вскочила, чтобы снять мембрану с последней бороздки. Мужчина сидел неподвижно. Они остались одни в громкой тишине этой комнаты с розово-желтыми стенами. Девочка, забывшись, немедленно превратилась в ребенка. Она кусала ногти и почесывала там, где зачесалось, потом подошла к зеркалу, чтобы увидеть то, что видел мужчина. Она начала ненавидеть этого староватого дяденьку. А он наблюдал за нею. Перед зеркалом она принимала позы взрослых женщин, выпячивала грудь в обвисшем джемпере и обводила губы кончиком языка.
– Сколько тебе лет? – спросил мужчина, наклонившись над столиком.
Он произнес эти слова голосом старого распутника и даже не удивился, чувствуя, что дно пропасти уже недалеко.
– Сколько лет? – строго переспросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173