А как вы, дорогая, живете? – спросила она, не без удивления оглядываясь вокруг. – Тут все как в старые времена. Как поживает миссис О’Дауд?
– Вот этого не могу вам сказать, – чинно ответила миссис Паркер.
– Ах так, – протянула миссис Гейдж.
– Да нет, мы даже не поссорились, – поспешила объяснить миссис Паркер. – Но дружба иной раз остывает.
Полагалось еще поинтересоваться детьми, и почтмейстерша перешла на тот тон, каким обычно говорила о детях.
– Тельма здорова, – четко сказала миссис Паркер. – Она замужем за адвокатом. Живет хорошо.
– А Рэй, так, кажется, его?.. – спросила миссис Гейдж.
Потому что нельзя же было не спросить.
– Рэй, – вздохнула миссис Паркер, разглаживая свой передник длинными, старательными взмахами рук. – Рэй тоже уже взрослый. Он продает машины. Собирается жениться на хорошей девушке.
– Кто же она?
– Элси Тарбет, – сказала миссис Паркер. – Она из Сиднея.
– Подумать только, – сказала миссис Гейдж.
Более чем странно, что другие люди живут какой-то своей жизнью. На переднем плане, заполняя его целиком, существовала только жизнь самой миссис Гейдж. Ей с трудом верилось, что на свете есть что-то еще. Она нажимала серебристые круглые кнопки на щитке маленькой машины.
– Если вам случится быть в Драммойне, обязательно загляните ко мне, так приятно повидать старых знакомых, – сказала она.
Миссис Гейдж была уверена, что миссис Паркер не заглянет, и от этой уверенности возросла душевная щедрость бывшей почтмейстерши. А миссис Паркер, хотя она твердо знала, что никогда к ней не заглянет, как ни странно, было тоже приятно. Стоя среди камней, она что-то довольно пробормотала.
Холодная вечерняя заря уже светилась на небе и на лице миссис Гейдж, и без того просветлевшем после длинного повествования о своей жизни.
– Полезно иногда выговориться, – сказала она. И смело добавила: – Я наконец-то счастлива.
Затем она что-то нажала и плавно покатила из этих мест на своей волшебной машине.
Эми Паркер, тяжело ступая, поднялась на веранду. Теперь она целыми днями ждала других свидетелей прошлого, но видела только молодежь, которой в те времена еще не было на свете, да чужих людей, безучастных или любезных. И так как она лучше них понимала что к чему, то держалась замкнуто, глядела поверх голов и не слушала, что ей говорят, и все это придавало ей свирепый вид. Кое-кто говорил, что эта миссис Паркер – злющая старушенция.
Это была правда и неправда. Эми Паркер жила ожиданием чего-то необыкновенного, какого-то сверхъестественного откровения, а оно не приходило, или, может, прошло незамеченным, и потому она становилась раздражительной. Она с остервенением скребла зачесавшуюся ногу. Она вытягивала шею, стараясь разглядеть какой-нибудь любимый дальний уголок сада, но ей, конечно, мешало плохое зрение. Порой она бывала капризной и некрасивой. Или успокаивалась воспоминаниями. И тогда становилась умиротворенной, даже мудрой от тех моментальных снимков прошлого, которые она когда угодно могла извлечь из своей памяти. Прошлое – это чудо, творимое второстепенными святыми.
Когда приезжала Тельма Форсдайк, – а приезжала она чаще, чем можно было ожидать, – она поражалась, что мать, всегда такая хлопотливая, сидит сложа руки.
– Ты здорова, мама? – спрашивала она.
Тельма, сама довольно пассивная, не терпела пассивности в других. С тех пор как она открыла для себя литературу, она маскировала леность, держа перед собой раскрытую книгу. Впрочем, она действительно читала, и довольно много. Она увлеклась этикой. Она изучала антропологию. Но без всякого стеснения сидеть просто так – это уже казалось ей признаком болезни. Она приходила в ужас при мысли о том, что у матери в ее возрасте может быть рак и ей потребуется самый интимный уход. За это она, дочь, заплатит, она достаточно богата. Но окунаться в чуть уловимый, вкрадчивый запах болезни в современно обставленной палате… И Тельма вглядывалась в лицо матери, ища признаки этого особого увядания.
– Да не больна я, – говорила Эми Паркер. – Просто села посидеть немножко, потому что мне так нравится.
Она недоверчиво улыбалась, глядя на дочь, на ткань ее пальто и нитку жемчуга на шее. Они прикладывались друг к другу щеками. Матери это доставляло легкое удовольствие. Она уже не испытывала желания владеть своей дочерью, потому что ей это так и не удалось. Но она вместе с другими творила легенду о Тельме Форсдайк, собственно говоря, она же отчасти эту легенду и создала и временами заявляла свои права на суждения или советы в самых обычных делах.
– Тебе пора иметь ребенка, Тель, – однажды сказала она. И тут женщина, ее родная дочь, отвернулась в сторону и сказала:
– Я еще к этому не готова. Дело не просто в том, чтобы завести ребенка. – Тельма вздернула плечи. Она разозлилась.
– Что-то я тебя не понимаю, – сказала мать, поджимая губы.
Она смотрела на руки дочери. И, разумеется, мать сознавала свое превосходство. Она не верила этим рукам, сложенным на коленях, как бумажные веера. Но на эту тему больше не заговаривала.
Иногда она справлялась о зяте.
– Как мистер Форсдайк? – спрашивала она.
Мистер Форсдайк собирался на рыбную ловлю в компании деловых людей, или страдал от свища, а однажды у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки. Но почти всегда он посылал теще приветы, ибо был вежлив по натуре. Страдания не сделали его неучтивым.
– Я страшно благодарна Дадли, – говорила Тельма Форсдайк, и при этом глаза ее даже увлажнялись.
Такая смиренность была довольно неожиданной, однако Тельма наслаждалась ею. Она отхватила такое множество материальных благ, что уже полностью утолила жажду приобретений и тогда взялась за духовное совершенствование. Ей хотелось быть мученицей, чьей-то жертвой, лучше бы всего – своего мужа, но тот никак не предоставлял ей такой возможности, если не считать привычки откашливаться с каким-то особым звуком, да его пристрастия к сквознякам. По каким-то не очень ясным, щекотливым причинам она, очевидно, не могла иметь детей, и порою среди дня или вечерами, когда она оставалась наедине со своими холеными руками, это давало ей повод погрустить, пока она не приходила к убеждению, что просто не знала бы, что делать с малышами, которые перепортили бы все вещи в ее доме, или с подростками, открывавшими для себя тайны секса. В конце концов у нее немало хлопот со своим здоровьем, верней, нездоровьем, – у нее есть ее астма, о которой не забывали осведомляться люди, в особенности те, которые были чем-то ей обязаны.
Иногда ее посещал приходский священник. Тельма Форсдайк жертвовала на церковь, но не приближала к себе пастора, который не входил в круг ее светских знакомств. Она стала щедрой, причем вполне сознательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173
– Вот этого не могу вам сказать, – чинно ответила миссис Паркер.
– Ах так, – протянула миссис Гейдж.
– Да нет, мы даже не поссорились, – поспешила объяснить миссис Паркер. – Но дружба иной раз остывает.
Полагалось еще поинтересоваться детьми, и почтмейстерша перешла на тот тон, каким обычно говорила о детях.
– Тельма здорова, – четко сказала миссис Паркер. – Она замужем за адвокатом. Живет хорошо.
– А Рэй, так, кажется, его?.. – спросила миссис Гейдж.
Потому что нельзя же было не спросить.
– Рэй, – вздохнула миссис Паркер, разглаживая свой передник длинными, старательными взмахами рук. – Рэй тоже уже взрослый. Он продает машины. Собирается жениться на хорошей девушке.
– Кто же она?
– Элси Тарбет, – сказала миссис Паркер. – Она из Сиднея.
– Подумать только, – сказала миссис Гейдж.
Более чем странно, что другие люди живут какой-то своей жизнью. На переднем плане, заполняя его целиком, существовала только жизнь самой миссис Гейдж. Ей с трудом верилось, что на свете есть что-то еще. Она нажимала серебристые круглые кнопки на щитке маленькой машины.
– Если вам случится быть в Драммойне, обязательно загляните ко мне, так приятно повидать старых знакомых, – сказала она.
Миссис Гейдж была уверена, что миссис Паркер не заглянет, и от этой уверенности возросла душевная щедрость бывшей почтмейстерши. А миссис Паркер, хотя она твердо знала, что никогда к ней не заглянет, как ни странно, было тоже приятно. Стоя среди камней, она что-то довольно пробормотала.
Холодная вечерняя заря уже светилась на небе и на лице миссис Гейдж, и без того просветлевшем после длинного повествования о своей жизни.
– Полезно иногда выговориться, – сказала она. И смело добавила: – Я наконец-то счастлива.
Затем она что-то нажала и плавно покатила из этих мест на своей волшебной машине.
Эми Паркер, тяжело ступая, поднялась на веранду. Теперь она целыми днями ждала других свидетелей прошлого, но видела только молодежь, которой в те времена еще не было на свете, да чужих людей, безучастных или любезных. И так как она лучше них понимала что к чему, то держалась замкнуто, глядела поверх голов и не слушала, что ей говорят, и все это придавало ей свирепый вид. Кое-кто говорил, что эта миссис Паркер – злющая старушенция.
Это была правда и неправда. Эми Паркер жила ожиданием чего-то необыкновенного, какого-то сверхъестественного откровения, а оно не приходило, или, может, прошло незамеченным, и потому она становилась раздражительной. Она с остервенением скребла зачесавшуюся ногу. Она вытягивала шею, стараясь разглядеть какой-нибудь любимый дальний уголок сада, но ей, конечно, мешало плохое зрение. Порой она бывала капризной и некрасивой. Или успокаивалась воспоминаниями. И тогда становилась умиротворенной, даже мудрой от тех моментальных снимков прошлого, которые она когда угодно могла извлечь из своей памяти. Прошлое – это чудо, творимое второстепенными святыми.
Когда приезжала Тельма Форсдайк, – а приезжала она чаще, чем можно было ожидать, – она поражалась, что мать, всегда такая хлопотливая, сидит сложа руки.
– Ты здорова, мама? – спрашивала она.
Тельма, сама довольно пассивная, не терпела пассивности в других. С тех пор как она открыла для себя литературу, она маскировала леность, держа перед собой раскрытую книгу. Впрочем, она действительно читала, и довольно много. Она увлеклась этикой. Она изучала антропологию. Но без всякого стеснения сидеть просто так – это уже казалось ей признаком болезни. Она приходила в ужас при мысли о том, что у матери в ее возрасте может быть рак и ей потребуется самый интимный уход. За это она, дочь, заплатит, она достаточно богата. Но окунаться в чуть уловимый, вкрадчивый запах болезни в современно обставленной палате… И Тельма вглядывалась в лицо матери, ища признаки этого особого увядания.
– Да не больна я, – говорила Эми Паркер. – Просто села посидеть немножко, потому что мне так нравится.
Она недоверчиво улыбалась, глядя на дочь, на ткань ее пальто и нитку жемчуга на шее. Они прикладывались друг к другу щеками. Матери это доставляло легкое удовольствие. Она уже не испытывала желания владеть своей дочерью, потому что ей это так и не удалось. Но она вместе с другими творила легенду о Тельме Форсдайк, собственно говоря, она же отчасти эту легенду и создала и временами заявляла свои права на суждения или советы в самых обычных делах.
– Тебе пора иметь ребенка, Тель, – однажды сказала она. И тут женщина, ее родная дочь, отвернулась в сторону и сказала:
– Я еще к этому не готова. Дело не просто в том, чтобы завести ребенка. – Тельма вздернула плечи. Она разозлилась.
– Что-то я тебя не понимаю, – сказала мать, поджимая губы.
Она смотрела на руки дочери. И, разумеется, мать сознавала свое превосходство. Она не верила этим рукам, сложенным на коленях, как бумажные веера. Но на эту тему больше не заговаривала.
Иногда она справлялась о зяте.
– Как мистер Форсдайк? – спрашивала она.
Мистер Форсдайк собирался на рыбную ловлю в компании деловых людей, или страдал от свища, а однажды у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки. Но почти всегда он посылал теще приветы, ибо был вежлив по натуре. Страдания не сделали его неучтивым.
– Я страшно благодарна Дадли, – говорила Тельма Форсдайк, и при этом глаза ее даже увлажнялись.
Такая смиренность была довольно неожиданной, однако Тельма наслаждалась ею. Она отхватила такое множество материальных благ, что уже полностью утолила жажду приобретений и тогда взялась за духовное совершенствование. Ей хотелось быть мученицей, чьей-то жертвой, лучше бы всего – своего мужа, но тот никак не предоставлял ей такой возможности, если не считать привычки откашливаться с каким-то особым звуком, да его пристрастия к сквознякам. По каким-то не очень ясным, щекотливым причинам она, очевидно, не могла иметь детей, и порою среди дня или вечерами, когда она оставалась наедине со своими холеными руками, это давало ей повод погрустить, пока она не приходила к убеждению, что просто не знала бы, что делать с малышами, которые перепортили бы все вещи в ее доме, или с подростками, открывавшими для себя тайны секса. В конце концов у нее немало хлопот со своим здоровьем, верней, нездоровьем, – у нее есть ее астма, о которой не забывали осведомляться люди, в особенности те, которые были чем-то ей обязаны.
Иногда ее посещал приходский священник. Тельма Форсдайк жертвовала на церковь, но не приближала к себе пастора, который не входил в круг ее светских знакомств. Она стала щедрой, причем вполне сознательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173