Кажется, одна девушка собирается уходить, и для меня это будет выгодно, судя по тому, что сказал мистер Форсдайк, один из компаньонов…»
И тут Тельма Паркер чуть не расплакалась над сиреневой почтовой бумагой, которую она берегла для более важных корреспонденций, вроде записки к миссис Гоуф с благодарностью за вчерашний вечер. Мысли ее сделали внезапный скачок – она вспомнила дом и кошек под солнцем на ступеньках заднего крыльца. Она нагнулась и погладила клубок спящих кошек. Запах растоптанной мяты, почудившейся ей в этой кирпичной комнате, привел ее в отчаяние. Она даже не понимала, впереди или уже позади эта ее желанная свобода, но предчувствия ее пугали. Письмо было закончено уже не столь сухим и деловитым тоном. Даже в промежутках между слов ощущалась мягкость дремотного меха.
«…Я надеюсь приехать на рождество. Так хочется ничего не делать, просыпаться утром и видеть розы, наши белые розы. Я купила одно растение в горшке, декоративный перец, хотя некоторые называют его „яблоко любви“, не знаю, как правильнее. Он что-то плохо у меня растет, боюсь зачахнет, должно быть, надо пересадить его в грунт.
Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, дорогая мама? Ты береги себя. Астма меня не очень донимает, разве только если утром туман и если я очень устаю. Знаешь, я ведь очень много работаю! Иногда у меня бывают головные боли, и придется мне, наверно, завести себе очки, только без оправы. Но что это я все о себе да о себе!
В последнем письме ты писала, что протекает крыша. Это очень неприятно. Кажется, почти у всех дырявая крыша или заплатки на стенах…» Она никогда не знала, как ей подписаться, и сейчас немного растерялась, но, наконец, быстро написала:
«Твоя любящая дочь
Тельма»
И перечла письмо, чтобы проверить, сказала ли она слишком мало или слишком много.
Написав, что следовало бы приехать отцу, Тельма не очень настаивала на его приезде, потому что под честным взглядом отца она лишалась слов. Тельма писала про отца, а думала больше о матери, – мать, хотя ее никак не назовешь нечестной, все-таки похожа на нее, она женщина. Ее гибкие моральные принципы позволяли ей легче применяться к обстоятельствам.
Но приехал Стэн Паркер.
Он не мог уклониться от этой поездки. В самом начале, еще совсем молодым, он, расчищая свою землю, вырубал деревья без точного плана в голове, но он валил их, не жалея рук, хотя они со временем отвердели, вместе со своей лошаденкой он сдвигал валуны, стаскивая их с места, пока мягкие животы человека и лошади тоже не стали твердыми, как камень, и каменная воля не одолевала дикий камень. В таком же состоянии Стэн Паркер, отец, не зная зачем, бросился в город. Без всякого плана. Многое из того, что ему рассказали, сбило его с толку. Но, если будет возможность, он впряжет в беду свою волю и отведет ее в сторону своей силой и упорством. Так он думал. В конце концов одним топором он создал стройный порядок из хаоса на своей земле. И еще он мастерил честные вещи из дерева и из железа, пусть грубые, неотделанные, но служившие ему до сих пор. И во всем руководствовался только своим собственным прямодушием.
Так, он приехал в город и ждал у двери кирпичного дома Бурков, пока ему откроют; на пороге показалась Тельма.
– Папа, здравствуй, – сказала она, – я знала, что ты приедешь, но думала, ты известишь когда.
Внятного ответа не последовало, потому что это были слова-побрякушки, нацепленные для парадности. Молчание, очевидно, научило его больше осмысливать речь, чем пользоваться ею.
– Ну что ж ты, – сказала она, – входи.
Ей бросилась в глаза часовая цепочка, она не помнила, чтоб он ее носил прежде, хотя считала, что знает все его вещи. В мешковатом грубошерстном костюме этот человек, ее отец, неловко, но уважительно присел на кресло, обитое искусственной кожей, и выглядел совсем неуклюжим среди бахромы и кисточек гостиной Лили Бурк. Потом он решил куда-нибудь пристроить свою шляпу и положил ее на пол возле себя. С удивлением и не без брезгливости Тельма заметила черные волосы на тыльной стороне его рук и седые – в ноздрях. Ох, подумала она в отчаянии, это мой отец, которого я совсем не знаю, и принялась болтать о путешествиях по железной дороге, о том, как кормят в поездах, и даже рассказала ему историю картины, изображающей гору и написанной маслом какой-то теткой мистера Бурка из Ричмонда еще в раннем девичестве. Тельма сама удивлялась, как она может так бойко болтать с отцом, но, разумеется, все дело в том, что он совсем чужой. Она разговаривала с каким-то неотесанным, но добрым человеком, а не с отцом.
– Что там такое с Рэем? – спросил он.
– Да все более или менее так, как я писала, – ответила Тельма. – Вот придет мистер Бурк, он расскажет подробнее. Я скачками никогда не интересовалась и не заинтересуюсь. Но следствие так и не докопалось до сути. Тот мальчишка отказался от некоторых своих показаний. Может, он вначале со зла наговорил на Рэя – не знаю. Во всяком случае, у них нет никаких улик против Рэя, кроме подозрений, что он виноват.
– Значит, он не виноват, – сказал отец.
– Мне смутно помнится что-то насчет щенков, – очень медленно произнесла она, – насчет тех щенков, что вдруг исчезли. Что-то такое было. Они жили в том сарае, где стоит плуг. Вот не могу точно припомнить.
– Не знаю, – сказал отец.
Она пыталась принудить его к нечестному соглашению, что было не в его натуре. Сейчас он даже обрадовался тому, что не знал свою дочь лучше. Ему хотелось бы, как полагается, спокойно обдумать все о сыне и прийти к какому-то выводу. Но в окружении этой мебели и под взглядом дочери тело стало скованным, а мысли цепенели.
– Мне хочется думать о нем лучше, – сказала дочь. – Ведь он бывал и добрым.
Чувствуя, что это именно то, чего ждет отец, она стала изворачиваться. Ей и самой хотелось верить своим словам. Ведь доброта, конечно, всегда привлекательна.
– Он иногда приходил сюда, – продолжала она, – и вспоминал о Квигли, о доме. Один раз сделал мне подарок – пару чулок. Даже не знаю, почему. И чулки дорогие были.
Но все это отцу было не нужно.
– Где Рэй? – спросил он.
Тут пришел Хорри Бурк, промокнул носовым платком шею под воротничком и, усевшись, сказал:
– Не верить этому мальчику – все равно что самому себе не верить.
Он был жирный и старый, с красными жилками на лице. Он кипел от свалившейся на него несправедливости и боялся, что однажды, может быть и скоро, даже завтра, его хватит удар. И к слезам, что он проливал по чужому сыну, который мог быть и родным, который принимал и преподносил подарки, примешивалась ненависть к тому молодому и здоровому человеку с внушительной мускулатурой под трикотажной фуфайкой, что стоял возле навозной кучи, среди атласистых коней, и безжалостно грозил ему апоплексическим ударом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173
И тут Тельма Паркер чуть не расплакалась над сиреневой почтовой бумагой, которую она берегла для более важных корреспонденций, вроде записки к миссис Гоуф с благодарностью за вчерашний вечер. Мысли ее сделали внезапный скачок – она вспомнила дом и кошек под солнцем на ступеньках заднего крыльца. Она нагнулась и погладила клубок спящих кошек. Запах растоптанной мяты, почудившейся ей в этой кирпичной комнате, привел ее в отчаяние. Она даже не понимала, впереди или уже позади эта ее желанная свобода, но предчувствия ее пугали. Письмо было закончено уже не столь сухим и деловитым тоном. Даже в промежутках между слов ощущалась мягкость дремотного меха.
«…Я надеюсь приехать на рождество. Так хочется ничего не делать, просыпаться утром и видеть розы, наши белые розы. Я купила одно растение в горшке, декоративный перец, хотя некоторые называют его „яблоко любви“, не знаю, как правильнее. Он что-то плохо у меня растет, боюсь зачахнет, должно быть, надо пересадить его в грунт.
Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, дорогая мама? Ты береги себя. Астма меня не очень донимает, разве только если утром туман и если я очень устаю. Знаешь, я ведь очень много работаю! Иногда у меня бывают головные боли, и придется мне, наверно, завести себе очки, только без оправы. Но что это я все о себе да о себе!
В последнем письме ты писала, что протекает крыша. Это очень неприятно. Кажется, почти у всех дырявая крыша или заплатки на стенах…» Она никогда не знала, как ей подписаться, и сейчас немного растерялась, но, наконец, быстро написала:
«Твоя любящая дочь
Тельма»
И перечла письмо, чтобы проверить, сказала ли она слишком мало или слишком много.
Написав, что следовало бы приехать отцу, Тельма не очень настаивала на его приезде, потому что под честным взглядом отца она лишалась слов. Тельма писала про отца, а думала больше о матери, – мать, хотя ее никак не назовешь нечестной, все-таки похожа на нее, она женщина. Ее гибкие моральные принципы позволяли ей легче применяться к обстоятельствам.
Но приехал Стэн Паркер.
Он не мог уклониться от этой поездки. В самом начале, еще совсем молодым, он, расчищая свою землю, вырубал деревья без точного плана в голове, но он валил их, не жалея рук, хотя они со временем отвердели, вместе со своей лошаденкой он сдвигал валуны, стаскивая их с места, пока мягкие животы человека и лошади тоже не стали твердыми, как камень, и каменная воля не одолевала дикий камень. В таком же состоянии Стэн Паркер, отец, не зная зачем, бросился в город. Без всякого плана. Многое из того, что ему рассказали, сбило его с толку. Но, если будет возможность, он впряжет в беду свою волю и отведет ее в сторону своей силой и упорством. Так он думал. В конце концов одним топором он создал стройный порядок из хаоса на своей земле. И еще он мастерил честные вещи из дерева и из железа, пусть грубые, неотделанные, но служившие ему до сих пор. И во всем руководствовался только своим собственным прямодушием.
Так, он приехал в город и ждал у двери кирпичного дома Бурков, пока ему откроют; на пороге показалась Тельма.
– Папа, здравствуй, – сказала она, – я знала, что ты приедешь, но думала, ты известишь когда.
Внятного ответа не последовало, потому что это были слова-побрякушки, нацепленные для парадности. Молчание, очевидно, научило его больше осмысливать речь, чем пользоваться ею.
– Ну что ж ты, – сказала она, – входи.
Ей бросилась в глаза часовая цепочка, она не помнила, чтоб он ее носил прежде, хотя считала, что знает все его вещи. В мешковатом грубошерстном костюме этот человек, ее отец, неловко, но уважительно присел на кресло, обитое искусственной кожей, и выглядел совсем неуклюжим среди бахромы и кисточек гостиной Лили Бурк. Потом он решил куда-нибудь пристроить свою шляпу и положил ее на пол возле себя. С удивлением и не без брезгливости Тельма заметила черные волосы на тыльной стороне его рук и седые – в ноздрях. Ох, подумала она в отчаянии, это мой отец, которого я совсем не знаю, и принялась болтать о путешествиях по железной дороге, о том, как кормят в поездах, и даже рассказала ему историю картины, изображающей гору и написанной маслом какой-то теткой мистера Бурка из Ричмонда еще в раннем девичестве. Тельма сама удивлялась, как она может так бойко болтать с отцом, но, разумеется, все дело в том, что он совсем чужой. Она разговаривала с каким-то неотесанным, но добрым человеком, а не с отцом.
– Что там такое с Рэем? – спросил он.
– Да все более или менее так, как я писала, – ответила Тельма. – Вот придет мистер Бурк, он расскажет подробнее. Я скачками никогда не интересовалась и не заинтересуюсь. Но следствие так и не докопалось до сути. Тот мальчишка отказался от некоторых своих показаний. Может, он вначале со зла наговорил на Рэя – не знаю. Во всяком случае, у них нет никаких улик против Рэя, кроме подозрений, что он виноват.
– Значит, он не виноват, – сказал отец.
– Мне смутно помнится что-то насчет щенков, – очень медленно произнесла она, – насчет тех щенков, что вдруг исчезли. Что-то такое было. Они жили в том сарае, где стоит плуг. Вот не могу точно припомнить.
– Не знаю, – сказал отец.
Она пыталась принудить его к нечестному соглашению, что было не в его натуре. Сейчас он даже обрадовался тому, что не знал свою дочь лучше. Ему хотелось бы, как полагается, спокойно обдумать все о сыне и прийти к какому-то выводу. Но в окружении этой мебели и под взглядом дочери тело стало скованным, а мысли цепенели.
– Мне хочется думать о нем лучше, – сказала дочь. – Ведь он бывал и добрым.
Чувствуя, что это именно то, чего ждет отец, она стала изворачиваться. Ей и самой хотелось верить своим словам. Ведь доброта, конечно, всегда привлекательна.
– Он иногда приходил сюда, – продолжала она, – и вспоминал о Квигли, о доме. Один раз сделал мне подарок – пару чулок. Даже не знаю, почему. И чулки дорогие были.
Но все это отцу было не нужно.
– Где Рэй? – спросил он.
Тут пришел Хорри Бурк, промокнул носовым платком шею под воротничком и, усевшись, сказал:
– Не верить этому мальчику – все равно что самому себе не верить.
Он был жирный и старый, с красными жилками на лице. Он кипел от свалившейся на него несправедливости и боялся, что однажды, может быть и скоро, даже завтра, его хватит удар. И к слезам, что он проливал по чужому сыну, который мог быть и родным, который принимал и преподносил подарки, примешивалась ненависть к тому молодому и здоровому человеку с внушительной мускулатурой под трикотажной фуфайкой, что стоял возле навозной кучи, среди атласистых коней, и безжалостно грозил ему апоплексическим ударом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173