- Нет, будет суд. Обязательно будет суд, и воздастся каждому по делам его. Но суд этот будет воздаянием, а не возмездием, и ни у кого не отнимет он шанса на покаяние и искупление. Это будет последний суд перед царством Божьим, и решится на нем судьба каждого из людей в этом царстве - "многие будут первые последними, и последние первыми". Но только в этом царстве, брат - а ведь и оно не вечно. Срок ему тысяча лет - и в этот срок искуплен будет всякий грех человеческий. Уравнены будут души людские, примирены обиды, оплачены долги. Для того и нужно оно, чтобы никто не остался в обиде на прошлое - на жизнь в свободе, дарованной Господом. И в том милосердие Его, что ни одна душа не погибнет, но каждой дано будет искупить содеянное. Праведные насладятся радостью в этом царстве, грешные оплатят грехи свои, неразумные приготовлены будут к рождению в жизнь вечную; и тогда все войдем в нее - в жизнь большую этой, жизнь подлинную, жизнь Духа вселенского.
- В этом-то, по-твоему, конечная цель человечества?
- В этом.
- Занятно ты это описываешь. Ну, хорошо. Тогда попробуй объясни мне - а я спрошу у тебя то, что спросил бы и там, на этом последнем судилище - для чего же затевать тогда было нынешнюю нашу жизнь? Кому нужно тогда было все это зло, преступления, слезы? Почему бы прямо не начать тогда с царства Божьего? Это чтобы, как голодные собаки, смогли мы оценить милосердие Его? Так?
- Не кощунствуй, брат. Свобода - великий дар Божий, великое доверие Его к нам. Со свободой жизнь наша, кроме цели, обрела смысл, самоценность. И хоть бесконечно слаб дух человеческий, все равно, я уверен, немало прорывов его, светлых открытий, свершений войдет в духовную копилку Вселенной. Ты помнишь, как в Ростове мы слушали с тобой девятую симфонию? Мне казалось тогда, что эта музыка вернее любого трактата, вернее любой философии доказывает, что есть в мире высшее человека. Мне казалось тогда, что и тебе она говорила о чем-то - я видел, видел, как ты слушал ее. И я уверен, я знаю, что эта музыка вечно будет жить во вселенной - помимо нот и инструментов, помимо ушей и воздуха - как гармония духа. И в сотворении гармонии этой самим человеком - и был замысел Божий, суть и оправдание нынешней свободы нашей. И в царство Его благодаря свободе войдем мы не как стадо унылое, под палкой бредущее по предначертанному пути, но как сотворцы, как сосоздатели его. Все лучшее, все действительно прекрасное из этой жизни, что сумел создать человек, не отнимется от нас, не окажется ненужным.
- А худшее?
- А худшее, брат, пройдет без следа.
- Занятно, Глеб. Нет, правда, занятно. Как ловко эта вера твоя все расставляет по полочкам. Лучшее - в копилку, худшее без следа. И смысл, и самоценность при нас, и в царство войдем, как творцы. Ну, хорошо, пусть так. Допустим на минуту, что так оно и будет, как ты расписываешь. Только пока что царство это не настало, я спрошу тебя о нынешней жизни. Вот пример. Не далее, как сегодняшней ночью, я вытащил из петли мальчишку ровесника Игоря. Он остался сиротой, потому что отца его расстреляли. Я успел вытащить его. Скажи мне, ты и ему смог бы объяснить, что эта наша жизнь полна смысла? А когда я был чуть постарше этого мальчишки, и за полгода умерла моя семья родители, брат, сестра - ты и мне смог бы объяснить тогда, что свобода - это величайший дар Божий? Скажи, пожалуйста, Глеб, ты когда-нибудь видел в этой нашей самоценной жизни войну, страдания, пытки? Ты вообще когда-нибудь видел слезы - от настоящего горя, от настоящей муки? И так уверенно ты проповедуешь мне царство Божье? Лучшее возьмем, худшее без следа - как просто все это выходит у тебя. Свершения - возьмем, мальчишку в петле - оставим. Раз-два - и ни одного изъяна. Ты знаешь, Глеб, я так тебе скажу. Если даже оказалось бы вдруг, что ты во всем прав, и на пороге царства твоего великолепного неважно даже, наказание ждало б меня в нем или награда оказался бы я перед лицом Милосердного, я сказал бы ему: "Творец мой, пускай хоть все осчастливленное человечество хором будет петь гимны и восхищаться мудростью замысла твоего, пускай и сам мальчишка этот, и его отец, и вся моя семья будут дружно петь аллилуйю в этом хоре, пускай хоть все до единого, прошедшие через страдание на этой Земле, согласятся все забыть и простить - я не соглашусь. Я буду единственным изъяном в славном замысле мироздания Твоего. И так или иначе я останусь свидетелем того, что слишком много пришлось заплатить людям за свершения, за открытия в Твою копилку." А может быть, милосердия ради на пороге царства этого тех, кто вроде меня, лишают памяти? Совсем не хочется мне что-то такого милосердия, Глеб. Да и царства такого не хочется.
Когда закончил Паша говорить, Глеб смотрел как-то сквозь него. Боль была во взгляде его.
- Ты все же прочитал это, да? - сказал он. - Я так и знал, что ты не пропустишь этот вопрос. Стоит ли мир Божий слезинки ребенка? Иногда, ты знаешь, мне кажется, что все сомнения человечества в вере, все искушения сводятся на Земле к нему. Я понимаю, брат, я и сам знаю, что это страшный вопрос. Проклятый вопрос. Первый вопрос от создания мира - вопрос Сатаны к Богу. Но ты, наверное, и не знаешь, что в нем самое страшное? Самое страшное, что и вопрос этот, и ответ на него "Не стоит!" нравственны. Я понял это прошлой ночью. Ты знаешь - прошлой ночью к этому же вопросу пришел я в разговоре с совсем другим человеком. Но брат! Разве Бог виноват в том зле, которое творится на Земле? Разве можем мы обвинять Его в этом? Зло творится людьми, недостойными дарованной им свободы.
- Так зачем же было даровать недостойным? О том же и речь, Глеб, что замысел был нехорош. Да и ошибаешься ты, будто всякое зло на Земле от человека. Ты все только о том мальчишке, которого собаками затравили - все достоевщина, карамазовщина. Ну, хорошо - там-то хоть, вправду, можно рассудить, будто зло человеческое. А вот видел ли ты когда-нибудь детей-уродов? Маленьких детей - трех-, пяти-, семилетних? А ты сходи посмотри. Здесь, в Зольске, в детском доме есть специальное отделение. Я был там не так давно по долгу службы - директор проворовалась. Я беседовал с нянечкой того отделения, а вокруг нас были дети. Знаешь, я не сумел задать ей и половины вопросов, которые нужно было. Я вдруг сообразил, что не понимаю ничего, что она говорит мне. Мне хотелось тогда спросить у нее только одно - как она приходит туда каждый день, смотрит на все это и не сходит с ума? Там, Глеб, была одна маленькая слепая девочка с раздутой какой-то перекошенной головой. Она не умела говорить, но слышала, как мы говорим. И все улыбалась, и все тянулась ручками на звук голосов, чтобы приласкали ее. Там был один семилетний мальчик, которому трамваем в Москве отрезало ноги. Отрезало почти по бедра - так что даже протезы ему никогда не надеть - не на что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139