До выезда оставалось еще около двух часов. Катя слонялась по квартире в одной рубашке, совершенно не зная, чем себя занять в оставшееся время.
Есть не хотелось, по телевизору опять передавали какую-то белиберду, и она с трудом удерживалась от того, чтобы начать грызть ногти. Помнится, Верка Волгина в подобных случаях бесцеремонно лупила ее по рукам, после чего, как правило, разражалась короткой, но энергичной лекцией, смысл которой сводился к тому, что руки у женщины должны быть холеными, а с такими граблями на нее, Катю Скворцову, не посмотрит ни один пропойца. Катя всегда смеялась и отвечала в том смысле, что пропойца ей и не нужен. Ей внезапно сделалось тоскливо и как-то особенно одиноко.
Дело было не только в том, что Верки Волгиной больше не было на свете. До нее вдруг дошло, что рядом с ней не осталось никого, кто знал бы ее настоящее имя... кто знал бы ее, Катю Скворцову, а не охранницу из ночного кабака по кличке Птица. Конечно, в Москве еще осталось несколько человек, помнивших прежнюю, не подвергшуюся модификации Катю, но это были в основном те, кого Катя по тем или иным причинам старалась избегать. Не все эти люди были ее врагами, но Катя полагала, что в ее положении болтливый друг может оказаться опаснее заклятого врага. Она не очень боялась разоблачения. Чувство, что она живет взаймы, никак не проходило, словно в ней перегорела какая-то важная деталь, отвечавшая за внутреннее освещение, и теперь Катя напоминала себе предназначенный на снос старый дом, из которого давно выселили жильцов, а довести дело до конца почему-то не торопились. Но попасть в ловушку случайно, из-за глупого недосмотра ей не хотелось. В конце концов, если кто-то спал и видел Катю Скворцову на скамье подсудимых, ему следовало как следует потрудиться: большое удовольствие достигается только путем преодоления препятствий — больших препятствий.
Сама не зная, зачем это делает, Катя бесцельно взяла в руки свою джинсовую куртку и уже собралась бросить ее обратно на тахту, когда заметила на правом рукаве несколько пятнышек крови, похожей на засохший шоколад или кетчуп. Однако это не было кетчупом — скорее всего это была кровь приставучего очкарика, который никак не мог оставить ее в покое, несмотря на то, что каждая их встреча заканчивалась для него увечьями. При мысли о том, что она ходит с этой мерзостью на рукаве почти неделю, Катю передернуло.
«Вот срань господня, — с неудовольствием подумала Катя, исследуя рукав и находя все новые темно-бурые пятнышки. — И за что мне такое наказание? И дома от него покоя нет! А кровищи-то, кровищи... Вот так врезала! Надо застирать, пока время есть. Стоп, а это что такое?»
Перебирая пальцами мягкую, уже в значительной степени утратившую первоначальную жесткость ткань, она нащупала в плечевом шве что-то постороннее, какую-то булавку. У булавки была непривычно крупная головка, и Катя, каким-то образом перескочив через длинную цепь рассуждений, в которой при ближайшем рассмотрении наверняка обнаружился бы недостаток множества звеньев, поняла, что это такое, даже раньше, чем увидела тускло-серебристый шарик микрофона.
«Ну, и что это?» — подумала она, обессиленно опускаясь в захламленное кресло. У нее было такое ощущение, словно какой-то неумный шутник просунул ей в глотку шланг огромного пылесоса, быстро и грубо протолкнул его до самых легких и в мгновение ока высосал оттуда весь воздух, оставив внутри только звенящий вакуум, в котором метались, сталкиваясь с сухим костяным стуком и снова разлетаясь в разные стороны, осколки мыслей, среди которых не было ни одной дельной.
Катя вдруг почувствовала себя чем-то вроде инфузории, копошащейся в капле воды на предметном стекле микроскопа, — инфузории, внезапно осознавшей, что за ней наблюдают некие высшие силы, для которых ее жизнь имеет значение меньше, чем выпавший в позапрошлом году снег. «Что же это такое? — думала Катя, усилием воли сдерживая удивленный возглас и останавливая на полпути пальцы, уже готовые сомкнуться на слегка ребристом шарике микрофона, готовые выдрать эту дрянь с корнем и бросить на пол, под каблук... — Какой, к черту, каблук, я же босиком... Однако кого-то сильно интересуют подробности моей частной жизни. Вот пакость, я ведь во всей этой шпионской аппаратуре ни бельмеса не соображаю. Это, само собой, передатчик... А где же, интересно знать, приемник? Что это — простая аппаратура прослушивания или следящее устройство? И сколько времени я уже таскаю на себе этого „жучка“? И кто его на меня навесил?»
Она закурила, отложив куртку в сторону так осторожно, словно та была начинена готовым в любую секунду взорваться нитроглицерином. Бессмысленно было спрашивать у пустой квартиры, кто, когда и как накинул на Катю Скворцову электронный поводок. Ответы были очевидны: это мог сделать кто угодно, как угодно и когда угодно. Не вызывало особенных сомнений и то, для чего это было сделано: кто-то очень хотел, оставаясь незамеченным, наблюдать за всеми перемещениями Кати Скворцовой, чтобы, когда наступит нужный момент, накрыть ее большой ласковой ладонью, как букашку-таракашку, и сказать ласковым голосом что-нибудь наподобие: «Ага, попалась...»
Кате вдруг стало невыносимо жарко и захотелось снять даже то немногое, что было на ней надето. Жар шел изнутри неприятными мягкими толчками, но выступивший на лбу пот был ледяным. Она сделала длинную нервную затяжку, настороженно косясь в сторону своей куртки, словно навешанный на нее микрофон мог передавать не только звуковой сигнал, но и изображение. В принципе, в этом не было ничего невозможного, и Катя обвела квартиру внимательным взглядом, словно видела ее впервые. Любопытный глаз телекамеры мог скрываться буквально в любом углу.
"Паранойя, вот как это называется, — подумала она. — Наш век просто создан для паранойи: разгул промышленного и военного шпионажа, миниатюрные устройства для подслушивания и подглядывания, всевозможные дефензивы, гестапо и КГБ, прослушивание телефонов, перлюстрация писем — от всего этого поедет крыша у кого угодно, из чего, между прочим, следует неутешительный вывод: миром правят маньяки... и кто-то из них всерьез заинтересовался такой мелкой сошкой, как Катя Скворцова, она же Е. И. Воробей.
Ха, — сказала она себе, — кто-то! Ясно же, кто... Этого «кто-то» зовут Голова, и он решил подстраховаться, не вполне, как видно, доверяя этой не совсем понятной Е. Воробей. Тоже мне, задачка... Есть еще вариант, — уже спокойно подумала она, подбирая под себя голые ноги и поудобнее устраиваясь в кресле, чтобы со вкусом докурить сигарету. — Вариант такой: Е. Воробей чем-то сильно не понравилась своему шефу — например, своим самодеятельным расследованием, касавшимся голубых «Жигулей» седьмой модели, — и шеф решил аккуратно убрать ее, заодно списав с себя какие-нибудь старые долги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100