Тимоха сказал: жаль, что не дождется вас. Он очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему на саксофоне сиртаки. А мы с тобой, сказал мне, будем танцевать. Он уже мог делать шага четыре без коляски.
Вчера вечером. Часов в шесть. Значит, Волков отдал этот приказ после моего звонка из мотеля «Авто-Хилтон». До этого не решался. Нет, не так. Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.
— Что-нибудь не так? — спросила Ольга. — Я почему спрашиваю… Перед тем как уехать, Тимоха показал захоронку, где деньги спрятаны. В чулане. Очень много американских денег. Он сказал, что ты все объяснишь… Ну, что ты молчишь? Что случилось?!
Что я мог ей ответить? Откуда ей было знать, что никакой путевки Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине, что там не знали, где он. Знали только в одном месте — в Управлении по планированию специальных мероприятий.
«Показал, где деньги спрятаны…»
Значит, что-то почувствовал.
— Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему… Она повторяла и повторяла эту фразу — уже когда мы нашли Тимоху и привезли в Затопино в закрытом гробу. Она повторяла ее, пока Трубач не положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху в ее лицо:
— Я сыграю для него. Обязательно сыграю… Военный санаторий «Лесные дали» действительно существовал. Но там о лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.
Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его — не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.
Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.
Таким и останется навсегда.
Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.
— А, из лавры! — догадалась она. — Сейчас позову.
Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.
— Спасибо, что молились за нас, — сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. — Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.
— Чисты ли деньги эти?
— Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.
Он склонил голову.
— Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.
Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.
Еще шесть, во здравие и благодарность — перед образом Георгия-победоносца.
За нас. И еще одну — за полковника Голубкова.
А потом — перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.
Десять свечей — за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.
Восемь свечей — за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.
Три свечи — за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.
Пять свечей — за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.
Две свечи — за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.
Три свечи — за снайперов, встретивших нас на «тропе».
Все?
Нет.
И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.
Отец Андрей молча наблюдал за мной.
Я спросил:
— Могу я получить счет за эти свечи?
— А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.
— Знаю, — сказал я. — Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.
Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.
Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:
— По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.
— Гнев? — переспросил я. — Это слишком мягко сказано.
— Это большой грех, сын мой.
— Разве вырвать у змеи ядовитое жало — грех? — возразил я. — Разве это не правое дело?
— Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.
— Там, на небесах, — согласился я. — А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей… Появился отец Федор. Отпевание началось.
«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!..»
Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена — букетик полевых лютиков и ромашек.
Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.
Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не «Голубой блюз». И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали — еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.
Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.
Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.
Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.
Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать — все-таки «Гнесинку» закончила.
— Что он играет? — негромко спросил я.
— Это слезная.
— Я понимаю, — сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:
— Не нужно… Ты не понял. Это из «Реквиема» Моцарта. Седьмая часть.
Лакримоза. По-русски: слезная… Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.
Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Вчера вечером. Часов в шесть. Значит, Волков отдал этот приказ после моего звонка из мотеля «Авто-Хилтон». До этого не решался. Нет, не так. Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.
— Что-нибудь не так? — спросила Ольга. — Я почему спрашиваю… Перед тем как уехать, Тимоха показал захоронку, где деньги спрятаны. В чулане. Очень много американских денег. Он сказал, что ты все объяснишь… Ну, что ты молчишь? Что случилось?!
Что я мог ей ответить? Откуда ей было знать, что никакой путевки Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине, что там не знали, где он. Знали только в одном месте — в Управлении по планированию специальных мероприятий.
«Показал, где деньги спрятаны…»
Значит, что-то почувствовал.
— Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему… Она повторяла и повторяла эту фразу — уже когда мы нашли Тимоху и привезли в Затопино в закрытом гробу. Она повторяла ее, пока Трубач не положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху в ее лицо:
— Я сыграю для него. Обязательно сыграю… Военный санаторий «Лесные дали» действительно существовал. Но там о лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.
Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его — не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.
Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.
Таким и останется навсегда.
Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.
— А, из лавры! — догадалась она. — Сейчас позову.
Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.
— Спасибо, что молились за нас, — сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. — Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.
— Чисты ли деньги эти?
— Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.
Он склонил голову.
— Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.
Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.
Еще шесть, во здравие и благодарность — перед образом Георгия-победоносца.
За нас. И еще одну — за полковника Голубкова.
А потом — перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.
Десять свечей — за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.
Восемь свечей — за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.
Три свечи — за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.
Пять свечей — за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.
Две свечи — за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.
Три свечи — за снайперов, встретивших нас на «тропе».
Все?
Нет.
И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.
Отец Андрей молча наблюдал за мной.
Я спросил:
— Могу я получить счет за эти свечи?
— А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.
— Знаю, — сказал я. — Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.
Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.
Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:
— По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.
— Гнев? — переспросил я. — Это слишком мягко сказано.
— Это большой грех, сын мой.
— Разве вырвать у змеи ядовитое жало — грех? — возразил я. — Разве это не правое дело?
— Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.
— Там, на небесах, — согласился я. — А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей… Появился отец Федор. Отпевание началось.
«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!..»
Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена — букетик полевых лютиков и ромашек.
Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.
Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не «Голубой блюз». И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали — еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.
Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.
Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.
Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.
Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать — все-таки «Гнесинку» закончила.
— Что он играет? — негромко спросил я.
— Это слезная.
— Я понимаю, — сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:
— Не нужно… Ты не понял. Это из «Реквиема» Моцарта. Седьмая часть.
Лакримоза. По-русски: слезная… Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.
Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113