Если случайности повторяются, это уже не случайности, а самая настоящая закономерность.
Даже если бы диктор программы «С добрым утром, Россия» больше ничего не сказал, с меня и этого бы хватило. Но он продолжал:
— В штабе армии нам сообщили, что генерал-лейтенант Гришин направлялся в Ставрополь, где у него была назначена встреча с Генеральным прокурором России.
Пресс-секретарь генпрокурора высказал предположение, что командарм Гришин намерен был передать в Генеральную прокуратуру какие-то документы, важность которых и предопределила, вероятно, обращение Гришина к Генеральному прокурору, а не в военную прокуратуру. Никаких документов на месте катастрофы не обнаружено. Следствие продолжается… Я выключил телевизор.
Сюжет стал очевиден, как трассирующая очередь в темноте. И он был не такой, каким я его предположил. В нем не было места частностям, вроде нашего прорыва через мост над Ак-Су. Он состоял из смертей.
Десять боевиков во главе с полевым командиром Исой Мадуевым.
Восемь медиков команды капитана Труханова.
Генерал Жеребцов.
Командарм Гришин и его адъютант подполковник Лузган.
Общее в этих смертях было одно: все эти люди знали о программе «Помоги другу».
Только нас не было в этом мартирологе. Наши имена должны были появиться в нем на вилле «Креон».
С добрым утром, Россия!..
Тенькнул звонок внутреннего телефона. Я взял трубку. Звонила Анюта. Этот кровосос Шнеерзон заставлял ее, когда не было работы с туристами, выполнять обязанности ночного портье.
— Доброе утро, Сережа, — сказала она. — Я вас не разбудила? К вам гость.
Говорит, что он тренер вашей команды. Вы примете его у себя? Или спуститесь в холл?
— Пусть поднимается, — ответил я и положил трубку.
Минуты через три раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я.
Дверь открылась. На пороге стоял полковник Голубков.
IV
Факс из Цюриха Назаров получил на другой день после тяжелого ночного разговора с Розовским. Это было заключение медицинского консилиума, подписанное главным невропатологом центра Ниерманом и иерусалимским профессором Ави-Шаулом.
Оно занимало пять страниц убористого текста, было снабжено данными компьютерной томографии, таблицами, характеризующими динамику активности мозговых центров, кардиограммами, многочисленными анализами. Но все выводы уместились в одной строчке: «Перспективы ремиссии представляются маловероятными».
Это означало, что Анна умрет.
Ни один мускул не дрогнул на крупном бледном лице Назарова. Он это и раньше знал. Еще три года назад, когда Анна слегла, он перечитал всю литературу, которая имела хоть малейшее отношение к этой редкой, стопроцентно неизлечимой болезни, вызывал на консультации виднейших невропатологов, психиатров и нейрохирургов. И понял: это была не болезнь.
Это была судьба.
Но надежда все-таки не оставляла его. Он верил не в возможности медицины, хотя его финансирование превратило клинику Ниермана в лучший в мире центр по исследованию рассеянного склероза и других болезней, связанных с поражением головного мозга. Он верил в другое: Анна будет жить, пока между ними есть незримая душевная связь, пока он сможет подпитывать ее угасающие силы энергией своего сердца, своей воли, своей неукротимой верой в бессмертие жизни.
Но… не было Сашки. С его смертью прервалась связь с Анной. Когда после взрыва яхты на пятый день он пришел в сознание и понял мгновенно, что Сашки нет, — словно бы взорвалась еще одна бомба, еще одно черное солнце, на этот раз в его голове. Его вновь швырнула в небытие чудовищная, темная, страшная сила.
Жизнь потеряла смысл.
Он что-то делал, что-то говорил, куда-то шел, летел, плыл. Он понимал, что голос в телефонной трубке — это голос профессора Ниермана, что профессор говорит о том, что известие о спасении господина Назарова окажет самое благоприятное воздействие на Анну, но она не может лично поговорить с ним, так как поражение распространилось на речевые центры. Он понимал, что рафинадная глыба каррарского мрамора на нежно-зеленом газоне кладбища Сен-Жермен-де-Пре — это могила его сына, там, под этим камнем, лежит он, он сбежал туда прямо из капитанской рубки яхты «Анна», легко поднял из кресла свое молодое сильное тело и опустил его прямо сюда, под этот мрамор. Он понимал, что молодые люди с телекамерами, фотоаппаратами и диктофонами и немолодые прокуренные дамы в мини-юбках, собравшиеся в конференц-зале парижского отеля «Уолдорф-Астория», — это журналисты, что они ждут от него сенсационного заявления о том, кого он считает организатором направленного против него террористического акта, и он спокойно, даже с легкой иронией, сказал, что вынужден их разочаровать, сенсации не будет, что у него есть свои предположения на этот счет, но доказательств нет никаких, поэтому он воздержится от комментариев.
Он понимал, наконец, что выплывший из утреннего тумана остров с высокими пальмами вдоль белой полоски пляжа и теснящимися в густой зелени корпусами отелей и небольших вилл — это Кипр, где ему придется жить тайно.
Но понимание это было каким-то механическим, неодушевленным. Он не жил. Он существовал. Его организм на удивление быстро справился с последствиями тяжелейшей контузии, зажили ушибы и переломы ребер. Душа, однако, оставалась мертвой, окаменевшей от космического мороза, который обрушился на него сквозь дыру, проделанную взрывом бомбы. Она оттаивала медленно, с мучительной болью, как оттаивает отмороженная рука, и боль эта становилась все сильнее и сильнее. И в какой-то момент, когда она стала совсем невыносимой, раздирающей сердце и мозг раскаленными добела стальными когтями, он вдруг понял: сейчас боль кончится, потому что он умрет… И она кончилась. Кровавый пот на лбу опахнуло бризом, прохладным и нежным, как руки Анны. В уши ворвался оглушительный хор цикад.
Это означало: ему дарована жизнь.
И он проклял Его, даровавшего ему эту… нужную ему, как… такую… какую… со всеми святителями… до двенадцатого колена… распро… и во веки веков жизнь.
Если бы воинские звания присваивались по словарному запасу, он стал бы Главным маршалом артиллерии.
И небо не обрушилось на него, не смыла в море вздыбившаяся волна, не испепелила молния.
Он был обречен жить.
И уже знал для чего.
«Перспективы ремиссии представляются маловероятными».
«Растение… Я вам, скотам, покажу растение!..»
Назаров аккуратно подровнял листки факса и убрал их в ящик письменного стола. Около часа изучал развернутую сводку по нефти, подготовленную по его приказу Розовским. Потом откинулся на спинку офисного кресла и застыл в нем, неподвижно глядя в высокое стрельчатое окно, за которым в свете закатного солнца покачивались литые пики кипарисов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Даже если бы диктор программы «С добрым утром, Россия» больше ничего не сказал, с меня и этого бы хватило. Но он продолжал:
— В штабе армии нам сообщили, что генерал-лейтенант Гришин направлялся в Ставрополь, где у него была назначена встреча с Генеральным прокурором России.
Пресс-секретарь генпрокурора высказал предположение, что командарм Гришин намерен был передать в Генеральную прокуратуру какие-то документы, важность которых и предопределила, вероятно, обращение Гришина к Генеральному прокурору, а не в военную прокуратуру. Никаких документов на месте катастрофы не обнаружено. Следствие продолжается… Я выключил телевизор.
Сюжет стал очевиден, как трассирующая очередь в темноте. И он был не такой, каким я его предположил. В нем не было места частностям, вроде нашего прорыва через мост над Ак-Су. Он состоял из смертей.
Десять боевиков во главе с полевым командиром Исой Мадуевым.
Восемь медиков команды капитана Труханова.
Генерал Жеребцов.
Командарм Гришин и его адъютант подполковник Лузган.
Общее в этих смертях было одно: все эти люди знали о программе «Помоги другу».
Только нас не было в этом мартирологе. Наши имена должны были появиться в нем на вилле «Креон».
С добрым утром, Россия!..
Тенькнул звонок внутреннего телефона. Я взял трубку. Звонила Анюта. Этот кровосос Шнеерзон заставлял ее, когда не было работы с туристами, выполнять обязанности ночного портье.
— Доброе утро, Сережа, — сказала она. — Я вас не разбудила? К вам гость.
Говорит, что он тренер вашей команды. Вы примете его у себя? Или спуститесь в холл?
— Пусть поднимается, — ответил я и положил трубку.
Минуты через три раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я.
Дверь открылась. На пороге стоял полковник Голубков.
IV
Факс из Цюриха Назаров получил на другой день после тяжелого ночного разговора с Розовским. Это было заключение медицинского консилиума, подписанное главным невропатологом центра Ниерманом и иерусалимским профессором Ави-Шаулом.
Оно занимало пять страниц убористого текста, было снабжено данными компьютерной томографии, таблицами, характеризующими динамику активности мозговых центров, кардиограммами, многочисленными анализами. Но все выводы уместились в одной строчке: «Перспективы ремиссии представляются маловероятными».
Это означало, что Анна умрет.
Ни один мускул не дрогнул на крупном бледном лице Назарова. Он это и раньше знал. Еще три года назад, когда Анна слегла, он перечитал всю литературу, которая имела хоть малейшее отношение к этой редкой, стопроцентно неизлечимой болезни, вызывал на консультации виднейших невропатологов, психиатров и нейрохирургов. И понял: это была не болезнь.
Это была судьба.
Но надежда все-таки не оставляла его. Он верил не в возможности медицины, хотя его финансирование превратило клинику Ниермана в лучший в мире центр по исследованию рассеянного склероза и других болезней, связанных с поражением головного мозга. Он верил в другое: Анна будет жить, пока между ними есть незримая душевная связь, пока он сможет подпитывать ее угасающие силы энергией своего сердца, своей воли, своей неукротимой верой в бессмертие жизни.
Но… не было Сашки. С его смертью прервалась связь с Анной. Когда после взрыва яхты на пятый день он пришел в сознание и понял мгновенно, что Сашки нет, — словно бы взорвалась еще одна бомба, еще одно черное солнце, на этот раз в его голове. Его вновь швырнула в небытие чудовищная, темная, страшная сила.
Жизнь потеряла смысл.
Он что-то делал, что-то говорил, куда-то шел, летел, плыл. Он понимал, что голос в телефонной трубке — это голос профессора Ниермана, что профессор говорит о том, что известие о спасении господина Назарова окажет самое благоприятное воздействие на Анну, но она не может лично поговорить с ним, так как поражение распространилось на речевые центры. Он понимал, что рафинадная глыба каррарского мрамора на нежно-зеленом газоне кладбища Сен-Жермен-де-Пре — это могила его сына, там, под этим камнем, лежит он, он сбежал туда прямо из капитанской рубки яхты «Анна», легко поднял из кресла свое молодое сильное тело и опустил его прямо сюда, под этот мрамор. Он понимал, что молодые люди с телекамерами, фотоаппаратами и диктофонами и немолодые прокуренные дамы в мини-юбках, собравшиеся в конференц-зале парижского отеля «Уолдорф-Астория», — это журналисты, что они ждут от него сенсационного заявления о том, кого он считает организатором направленного против него террористического акта, и он спокойно, даже с легкой иронией, сказал, что вынужден их разочаровать, сенсации не будет, что у него есть свои предположения на этот счет, но доказательств нет никаких, поэтому он воздержится от комментариев.
Он понимал, наконец, что выплывший из утреннего тумана остров с высокими пальмами вдоль белой полоски пляжа и теснящимися в густой зелени корпусами отелей и небольших вилл — это Кипр, где ему придется жить тайно.
Но понимание это было каким-то механическим, неодушевленным. Он не жил. Он существовал. Его организм на удивление быстро справился с последствиями тяжелейшей контузии, зажили ушибы и переломы ребер. Душа, однако, оставалась мертвой, окаменевшей от космического мороза, который обрушился на него сквозь дыру, проделанную взрывом бомбы. Она оттаивала медленно, с мучительной болью, как оттаивает отмороженная рука, и боль эта становилась все сильнее и сильнее. И в какой-то момент, когда она стала совсем невыносимой, раздирающей сердце и мозг раскаленными добела стальными когтями, он вдруг понял: сейчас боль кончится, потому что он умрет… И она кончилась. Кровавый пот на лбу опахнуло бризом, прохладным и нежным, как руки Анны. В уши ворвался оглушительный хор цикад.
Это означало: ему дарована жизнь.
И он проклял Его, даровавшего ему эту… нужную ему, как… такую… какую… со всеми святителями… до двенадцатого колена… распро… и во веки веков жизнь.
Если бы воинские звания присваивались по словарному запасу, он стал бы Главным маршалом артиллерии.
И небо не обрушилось на него, не смыла в море вздыбившаяся волна, не испепелила молния.
Он был обречен жить.
И уже знал для чего.
«Перспективы ремиссии представляются маловероятными».
«Растение… Я вам, скотам, покажу растение!..»
Назаров аккуратно подровнял листки факса и убрал их в ящик письменного стола. Около часа изучал развернутую сводку по нефти, подготовленную по его приказу Розовским. Потом откинулся на спинку офисного кресла и застыл в нем, неподвижно глядя в высокое стрельчатое окно, за которым в свете закатного солнца покачивались литые пики кипарисов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113