Рассказывают, что его лица и запавших глаз почти не видно из-под волос и бороды, и он едва напоминает человеческое существо.
— Так вот что с ним произошло. — Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.
В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?
Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.
На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой. И ежели кто-либо обвинил бы его, что монахом-то он стал не ради очищения мира и несения спасения людям, а из себялюбия, то Сайгё был готов признать эти обвинения справедливыми и согласился бы, что заслужил и поношения, и плевков как лжемонах. Хотя, если бы ему пришлось отвечать за себя, он бы сказал, что те, кто не научился любить свою жизнь, не могут любить человечество, и он ищет путей полюбить свою жизнь. У него отсутствовал дар проповедовать спасение или наставления Будды; он просил только, чтобы ему позволили существовать так же скромно, как живут бабочки или птицы.
На следующее утро — 19 января — Сайгё оставил свое пристанище и отправился в столицу на Четвертую улицу. Валил снег, и он испытывал искушение повернуть назад, но мысль о письме, доставленном Гэнго, заставляла его продолжать путь. Сайгё довольно давно не видел своих знакомых дам, и кто мог сказать, какие изменения произошли с ними и что ждало их всех впереди? Перейдя мост, покрытый глубоким снегом, он направился в сторону дворца госпожи Тайкэнмон. На одном из перекрестков, несмотря на бурю, собралась толпа. Раздавались крики:
— Их высылают!
— Двое узников!
— Это муж и жена, но кто они такие? В чем их преступление?
Сайгё попытался свернуть на другую дорогу, но и она оказалась запружена людьми и лошадьми. Офицеры Полицейского ведомства были готовы подавить попытки сопротивления со стороны нескольких воинов, казавшихся вассалами важного придворного.
— Смотри, без седел! Как жестоко — а они такие приятные люди! — всхлипывали какие-то женщины, вытягивавшие шеи, чтобы взглянуть поверх толпы, и быстро закрывавшие лица рукавами.
В этот момент появилось несколько мелких чиновников с бамбуковыми палками. Они грубо отгоняли толпу и кричали:
— Назад, назад! Очистить дорогу!
Они принялись теснить людей назад. От ворот усадьбы появились две расседланные лошади, и к их спинам были привязаны мужчина и женщина. Процессию возглавлял чиновник, державший шест с надписью: «Мориюки из дома Гэндзи и его жена Симако высылаются в край Тоса за то, что действовали по приказанию госпожи Тайкэнмон, за колдовство и пожелания смерти супруге его величества госпоже Бифукумон».
Сайгё знал седовласого Мориюки и его жену, старых и верных слуг госпожи Тайкэнмон. Потрясенный тем, что с ними случилось, Сайгё не мог сдержать горестного вскрика. Этот звук побудил толпу хлынуть к супругам с криками:
— Прощайте, достопочтенный Мориюки, прощайте, мы грустим вместе с вами! Будьте всегда в добром здравии!
Люди шли в ногу с продвигавшимися вперед лошадьми, будто сопротивлялись отъезду супругов. Тогда чиновники-надзиратели принялись направо и налево размахивать бамбуковыми палками и сердито кричать:
— Эй, вы, простолюдины, как вы посмели приблизиться!
Запугать Сайгё было делом нелегким; достаточно проворный, чтобы увертываться от молотивших рядом палок, он позволил толпе понести себя, но все-таки поскользнулся на снегу. Когда он упал, чиновничья лошадь ударила его копытом, и Сайгё потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что все так же лежит на грязно-белом снегу. Толпа и лошади исчезли. Вокруг него стояла полночная тишина, кружась, падали снежинки и стирали все следы, а с ними вместе и все происшедшее оборачивалось сном.
В тот день Сайгё не нанес госпоже Тайкэнмон намеченный визит.
Появились слухи, что обвинения в колдовстве были справедливы, другие называли их ложными, а все это дело — заговором. Истина так никогда и не открылась. Внешне город Киото оставался все той же столицей мира и покоя, хотя внутри бурлили страсти.
Прошло не так много времени, и прежний император Тоба постригся в монахи, а его первая супруга, госпожа Тайкэнмон, стала монахиней в храме Ниннадзи. Сайгё узнал это от дам из ее свиты, написавших, что в возрасте сорока пяти лет их госпожа велела побрить себе голову и удалилась от мира.
Из своего уединенного жилища Сайгё наблюдал за наступлением весны по пению птиц.
Строительство большого моста Годзё через реку Камо наконец завершилось. За несколько лет до этого некий монах Какуё обратился к населению за поддержкой, попросив их дать потом и кровью заработанные гроши на строительство. Он сам принял участие в работах: носил камни, помогал рыть яму для фундамента и жил в маленькой лачуге на берегу все время, пока строился мост.
О нем простолюдины говорили: «Хотя есть служители и монахи, слоняющиеся без дела и поджигающие друг у друга храмы и монастыри, но среди них нашелся, по крайней мере, один святой человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
— Так вот что с ним произошло. — Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.
В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?
Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.
На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой. И ежели кто-либо обвинил бы его, что монахом-то он стал не ради очищения мира и несения спасения людям, а из себялюбия, то Сайгё был готов признать эти обвинения справедливыми и согласился бы, что заслужил и поношения, и плевков как лжемонах. Хотя, если бы ему пришлось отвечать за себя, он бы сказал, что те, кто не научился любить свою жизнь, не могут любить человечество, и он ищет путей полюбить свою жизнь. У него отсутствовал дар проповедовать спасение или наставления Будды; он просил только, чтобы ему позволили существовать так же скромно, как живут бабочки или птицы.
На следующее утро — 19 января — Сайгё оставил свое пристанище и отправился в столицу на Четвертую улицу. Валил снег, и он испытывал искушение повернуть назад, но мысль о письме, доставленном Гэнго, заставляла его продолжать путь. Сайгё довольно давно не видел своих знакомых дам, и кто мог сказать, какие изменения произошли с ними и что ждало их всех впереди? Перейдя мост, покрытый глубоким снегом, он направился в сторону дворца госпожи Тайкэнмон. На одном из перекрестков, несмотря на бурю, собралась толпа. Раздавались крики:
— Их высылают!
— Двое узников!
— Это муж и жена, но кто они такие? В чем их преступление?
Сайгё попытался свернуть на другую дорогу, но и она оказалась запружена людьми и лошадьми. Офицеры Полицейского ведомства были готовы подавить попытки сопротивления со стороны нескольких воинов, казавшихся вассалами важного придворного.
— Смотри, без седел! Как жестоко — а они такие приятные люди! — всхлипывали какие-то женщины, вытягивавшие шеи, чтобы взглянуть поверх толпы, и быстро закрывавшие лица рукавами.
В этот момент появилось несколько мелких чиновников с бамбуковыми палками. Они грубо отгоняли толпу и кричали:
— Назад, назад! Очистить дорогу!
Они принялись теснить людей назад. От ворот усадьбы появились две расседланные лошади, и к их спинам были привязаны мужчина и женщина. Процессию возглавлял чиновник, державший шест с надписью: «Мориюки из дома Гэндзи и его жена Симако высылаются в край Тоса за то, что действовали по приказанию госпожи Тайкэнмон, за колдовство и пожелания смерти супруге его величества госпоже Бифукумон».
Сайгё знал седовласого Мориюки и его жену, старых и верных слуг госпожи Тайкэнмон. Потрясенный тем, что с ними случилось, Сайгё не мог сдержать горестного вскрика. Этот звук побудил толпу хлынуть к супругам с криками:
— Прощайте, достопочтенный Мориюки, прощайте, мы грустим вместе с вами! Будьте всегда в добром здравии!
Люди шли в ногу с продвигавшимися вперед лошадьми, будто сопротивлялись отъезду супругов. Тогда чиновники-надзиратели принялись направо и налево размахивать бамбуковыми палками и сердито кричать:
— Эй, вы, простолюдины, как вы посмели приблизиться!
Запугать Сайгё было делом нелегким; достаточно проворный, чтобы увертываться от молотивших рядом палок, он позволил толпе понести себя, но все-таки поскользнулся на снегу. Когда он упал, чиновничья лошадь ударила его копытом, и Сайгё потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что все так же лежит на грязно-белом снегу. Толпа и лошади исчезли. Вокруг него стояла полночная тишина, кружась, падали снежинки и стирали все следы, а с ними вместе и все происшедшее оборачивалось сном.
В тот день Сайгё не нанес госпоже Тайкэнмон намеченный визит.
Появились слухи, что обвинения в колдовстве были справедливы, другие называли их ложными, а все это дело — заговором. Истина так никогда и не открылась. Внешне город Киото оставался все той же столицей мира и покоя, хотя внутри бурлили страсти.
Прошло не так много времени, и прежний император Тоба постригся в монахи, а его первая супруга, госпожа Тайкэнмон, стала монахиней в храме Ниннадзи. Сайгё узнал это от дам из ее свиты, написавших, что в возрасте сорока пяти лет их госпожа велела побрить себе голову и удалилась от мира.
Из своего уединенного жилища Сайгё наблюдал за наступлением весны по пению птиц.
Строительство большого моста Годзё через реку Камо наконец завершилось. За несколько лет до этого некий монах Какуё обратился к населению за поддержкой, попросив их дать потом и кровью заработанные гроши на строительство. Он сам принял участие в работах: носил камни, помогал рыть яму для фундамента и жил в маленькой лачуге на берегу все время, пока строился мост.
О нем простолюдины говорили: «Хотя есть служители и монахи, слоняющиеся без дела и поджигающие друг у друга храмы и монастыри, но среди них нашелся, по крайней мере, один святой человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157