— Ты прав, абсолютно прав. Но от этого не легче. Сделай это ты.
— Никогда! Это выше моих сил. Только ты способен это выдержать.
После короткого обмена тихими репликами Масакиё вернулся к Тамэёси и объяснил, почему его принесли сюда.
Тамэёси спокойно выслушал страшную правду.
— Вот как. — Сидя на земле, он произнес с глубокой грустью: — Почему мой сын не сказал мне об этом сам? Знаю, что он чувствовал, но ведь любящий отец может многое понять. — Со слезами Тамэёси продолжил: — Знает ли мой сын, что отцовская любовь может возвыситься и над тем, что он вынужден сделать? С тех пор как Ёситомо перестал сосать материнскую грудь и играть у меня на коленях, он так и не постиг степени отцовского великодушия. Только это меня и огорчает, Ёситомо. Наши жизни как пена на стремнине, но разве отец и сын не связаны более прочными узами? Почему ты мне не открылся? Я действительно оступился, но ведь не пал так низко, чтобы выпрашивать у тебя все, что желаю для себя. Если все происходящее с нами совершается по воле богов, почему бы нам не следовало провести последний вечер вместе в откровенном разговоре перед расставанием?
Закончив, Тамэёси принял более спокойную позу и больше не плакал, как будто выплакал запас слез на всю жизнь. Затем он изменил позу, вознес кверху сомкнутые руки и произнес молитву. После этого повернулся к Масакиё и прошептал тихо, как шелест рясы монаха:
— Масакиё, руби.
Ёситомо вскоре представил ко двору голову отца. Хотя ее и не выставили на обозрение публики, простой народ осудил Ёситомо еще более сурово, чем Киёмори. Другие сыновья Тамэёси, за исключением младшего, вскоре были схвачены и подвергнуты казни. Тамэтомо, бежавший в провинцию Кюсю, позже был доставлен пленником в столицу. Затем ему перерезали сухожилия рук и выслали на восточный остров Осима.
Глава 18.
Мелодия флейты
В местах по краям дорог и мостов, где недавно пало в бою столько воинов, стали появляться горящие лампадки, цветы, горстки камней. Их оставляли простые благочестивые люди, которые не принимали участия в войне. Матери с младенцами за спиной, домохозяйки, возвращавшиеся с рынка, горшечники, бредущие в город для продажи своих изделий, торговцы бамбуковыми циновками, монахини и даже случайные погонщики воловьих упряжек останавливались у этих мест, чтобы помолиться за души неизвестных воинов.
— О, до чего же тяжки смерть и вражда! Может, эти памятные знаки возбудят в людях милосердие? Хорошо бы, чтобы это было так!
На перекрестке дорог стояла тучная фигура в потрепанной одежде монаха и широкой, плетенной из бамбука шляпе, что-то бормоча под нос и оглядывая цветы и лампадки около некоторых обугленных развалин. На вид незнакомцу было чуть больше тридцати. За плечами он нес мешок, с какими обычно ходили странствующие монахи. Неизвестный опирался на посох. На его заросших волосами запястьях повисли четки. Голова путника не была обрита, и густые непричесанные волосы обрамляли лицо, покрытое пылью от долгого пути. На поношенных сандалиях из соломы налипли комья грязи. Из-за жесткого взгляда незнакомец казался более свирепым, чем любой монах с горы Хиэй. Когда он двинулся дальше, ступая широким шагом по улицам столицы, зрелище развалин, мимо которых ему приходилось проходить, казалось, сильно расстраивало его. Путник истово молился: «Наму Амида — буцу, Наму Амида — буцу…»
— Вот он идет, тот монах с громким голосом!
— Эй, лохматый, демон лохматый!
— Монах, а монах, куда ты идешь? — кричали уличные мальчишки, узнавая его.
Лохматая фигура оборачивалась и добродушно улыбалась красными губами, прятавшимися в густой бороде.
— Лохматый, дай нам пирогов!
— Рисовых пирогов, пожалуйста!
— Медяки тоже сойдут! — продолжали кричать мальчишки, бегая вокруг путника.
— Сейчас у меня их нет. В следующий раз, в следующий раз, — отвечал незнакомец. Он помахал им рукой, поворачивая за угол.
Через несколько минут путник подошел к воротам особняка советника Синдзэя, где остановился, чтобы помолиться и перебрать четки. Затем, смело пройдя ворота, он поспешил к входу в дом, минуя каретный сарай. У входа незнакомец громко произнес:
— Это я, Монгаку, с холмов Тогано, к северу от столицы. Я приходил сюда вчера и позавчера. Я должен поговорить с уважаемым советником. Я хочу сказать ему несколько слов. Скажите ему кто-нибудь, что я здесь.
Громоподобный голос Монгаку, казалось, проникал во внутренние покои обширной усадьбы. Некоторые напуганные слуги бежали к комнате хозяина, другие выбегали из служебных помещений ко входу в дом. Затем появились управляющий и три воина. Они приветствовали Монгаку с большим почтением. Затем управляющий сказал:
— К сожалению, хозяин задержался при дворе и еще не вернулся. Мы не знаем, когда он вернется, потому что у него много государственных дел.
— Вот как? По пути сюда я зашел в караульное помещение дворца. Дежурный сообщил, что господин Синдзэй покинул его вчера в час ночи. Он должен быть дома. Почему он избегает меня? Неужели его не беспокоит восстановление мира в обществе и успокоение умов? Я ведь пришел не для праздной беседы, а хочу поделиться с ним своей тревогой и дать ему полезный совет. Поэтому я требую, чтобы ему доложили обо мне.
— Да, да. Я прослежу за тем, чтобы в удобное время ему доложили об этом.
— Не в удобное время! Я хочу видеть его сейчас! Хватит лгать! Идите и скажите ему сейчас.
— Но сегодня…
— Сейчас — сегодня! И не завтра — потому что каждый день чреват утратой многих жизней. Поторопитесь во имя мира и человечности! Если вы откажетесь, я буду кричать ему отсюда.
И Монгаку проявил свою готовность оставаться на месте до победного конца. Он сел на землю, сняв свой мешок паломника.
Советник Синдзэй, его супруга, госпожа Кии, и их сын Наганори угощали гостя в весеннем павильоне. Повару было поручено приготовить изысканное блюдо, пока господа потягивают сакэ.
— Что-то случилось? — тихо спросил Синдзэй Наганори, бросив быстрый взгляд на гостя.
— Позвольте мне узнать, в чем дело, — вызвался Наганори.
Синдзэй прошептал ему на ухо:
— Если это тот беспокойный монах Монгаку, который шлет письменные протесты двору, то отошли его под каким-нибудь предлогом.
Наганори, понимающе кивнув, вышел через каретный сарай и остановился на пороге, глядя на Монгаку.
— Вы не монах Монгаку? Мой отец дома, но у него важный гость. Он знает о ваших протестах. Разве этого недостаточно?
— А вы кто?
— Третий сын советника.
— Простите, но я пришел не к вам. Попросите советника выйти.
— Вам недостает чувства уважения к советнику, раз вы требуете, чтобы он вышел.
— Это не так. Я шел сюда три дня, не думаю, чтобы выход ко мне советника был слишком обременительным. Кроме того, я пришел не по личному делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157