Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так
закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю
неосторожна. но не думала, что вы слова мои примете за колкую шутку. Будьте
уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и над вашим
характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, что
ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы
сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я
увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы
ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и
неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали,
защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас
бога молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы
будете счастливы.
Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно.
Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!..
Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу:
ужасно нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену
в том всегдашнем почтении и в той привязанности,
с каковыми честь имею пребыть
наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей
Варварой Доброселовой.
Апреля 12-го.
Милостивая государыня,
Варвара Алексеевна!
Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так
пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались,
чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, - а
вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы
дитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я
знаю. Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно,
самой о себе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в
уныние не вводить.
Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать о моем житье-бытье и
обо всем меня окружающем. С радостию спешу исполнить ваше желание, родная
моя. Начну сначала, маточка: больше порядку будет. Во-первых, в доме у нас,
на чистом входе, лестницы весьма посредственные; особливо парадная -
чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и
не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие
жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке
стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты;
лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да
с рыбьими пузырями; запах дурной... одним словом, нехорошо.
Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать, удобно, это
правда, но как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так,
если можно выразиться, немного гнилой остро-услащенный запах какой-то. На
первый раз впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минуты
две побыть у нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет, потому
что и сам как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и
все пропахнет, - ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж
пятого покупает, - не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас
большая, обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или
говядину жарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у
нас на веревках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко,
то есть почти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного;
но ничего: поживешь и попривыкнешь. С самого раннего утра, Варенька, у нас
возня начинается, встают, ходят, стучат, - это поднимаются все, кому надо,
кто-в службе или так, сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас
хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все очередь держим; а кто
попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот
я было попал в первый раз, да... впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми
и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный такой, все
мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским
заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать
и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате,
где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели,
чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не
знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так
тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело.
Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом
уж никто со мною и не говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Не
пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по
литературной части бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо,
скромно, невинно и деликатно; все на тонкой ноге.
Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша
хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на
самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то
всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у
него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все его так
зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: все с Терезой
бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы
совсем было хорошо... Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться -
этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и
такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а
вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья
бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с
другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об
них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней
перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому
исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький;
ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть;
куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в
коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от
болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит
стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него -
жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена
была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39