Ей, впрочем, никогда
и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее
половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский. Он
учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии - всем
наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и
стол; Саша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда
лет тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если
бы и я стала учиться, затем что в пансионе меня недоучили. Матушка с
радостью согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.
Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не
позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только,
звали у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно
бывало его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловко
ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него
без смеху и смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала,
особенно когда он нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного
характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал
на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в
свою комнату. У себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было
много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где еще учил, получал
кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он
тотчас идет себе книг покупать.
Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший
человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось. Матушка его
весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим из друзей, - разумеется,
после матушки.
Сначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы, бывало, по
целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его из терпения. Он
ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мне даже и
вспоминать это стыдно.) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез, и я
слышала ясно, как он прошептал: Злые дети. Я вдруг смутилась; мне стало и
стыдно, и горько, и жалко его. Я помню, что я покраснела до ушей и чуть не
со слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими
глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушел в свою
комнату. Я целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, что мы, дети,
своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы, стало
быть, ждали его слез. Нам, стало быть, их хотелось; стало быть, мы успели
его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильно заставили его,
несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить! Я всю ночь не спала
от досады, от грусти, от раскаяния. Говорят, что раскаяние облегчает душу,
- напротив. Не знаю, как примешалось к моему горю и самолюбию. Мне не
хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мне тогда было уже пятнадцать
лег.
С этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи планов,
каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне.
Но я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни на что
не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог знает какими
мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал
на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.
Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и
самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалось встречать.
Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что до самой
этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания, - так все,
касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!
У нас в доме являлся иногда старичок, запачканный, дурно одетый,
маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом, странный
донельзя. С первого взгляда на него можно было подумать, что он как будто
чего-то стыдится, как будто ему себя самого совестно. Оттого он все как-то
ежился, как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можно
было, почти не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме. Придет, бывало,
к нам, да стоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет. Кто из
нас мимо пройдет - я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, -
то он сейчас машет, манит к себе, делает разные знаки, и разве только когда
кивнешь ему головою и позовешь его - условный знак, что в доме нет никого
постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, - только тогда старик
тихонько отворял дверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и
на цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского. Это был его отец.
Потом я узнала подробно всю историю этого бедного старика. Он когда-то
где-то служил, был без малейших способностей и занимал самое последнее,
самое незначительное место на службе. Когда умерла первая его жена (мать
студента Покровского), то он вздумал жениться во второй раз и женился на
мещанке. При новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от нее не
стало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще
ребенком, лет десяти. Мачеха его возненавидела. Но маленькому Покровскому
благоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавший чиновника Покровского и
бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство и
поместил его в какую-то школу. Интересовался же он им потому, что знал его
покойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована Анной
Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского. Господин Быков, друг
и короткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой
пять тысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли - неизвестно. Так мне
рассказывала все это Анна Федоровна; сам же студент Покровский никогда не
любил говорить о своих семейных обстоятельствах. Говорят, что его мать была
очень хороша собою, и мне странно кажется, почему она так неудачно вышла
замуж, за такого незначительного человека... Она умерла еще в молодых
летах, года четыре спустя после замужества.
Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и потом в
университет. Господин Быков, весьма часто приезжавший в Петербург, и тут не
оставил его своим покровительством. За расстроенным здоровьем своим
Покровский не мог продолжать занятий своих в университете. Господин Быков
познакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и таким образом
молодой Покровский был принят на хлебы, с уговором учить Сашу всему, чему
ни потребуется.
Старик же Покровский, с горя от жестокостей жены своей, предался самому
дурному пороку и почти всегда бывал в нетрезвом виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39