Чего не причиталось!..
И французский язык, и что я большая дура, и что содержательница нашего
пансиона нерадивая, глупая женщина; что она об нашей нравственности не
заботится; что батюшка службы себе до сих пор не может найти и что
грамматика Ломонда скверная грамматика, а Запольского гораздо лучше; что на
меня денег много бросили попустому; что я, видно, бесчувственная, каменная,
- одним словом, я, бедная, из всех сил билась, твердя разговоры и вокабулы,
а во всем была виновата, за все отвечала! И это совсем не оттого, чтобы
батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал. Но уж это так,
характер был такой.
Заботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку до крайности: он стал
недоверчив, желчен; часто был близок к отчаянию, начал пренебрегать своим
здоровьем, простудился и вдруг заболел, страдал недолго и скончался так
внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были вне себя от
удара. Матушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за ее рассудок.
Только что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли,
нахлынули гурьбою. Все, что у нас было, мы отдали. Наш домик на
Петербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после
переселения нашего в Петербург, был также продан. Не знаю, как уладили
остальное, но сами мы остались без крова, без пристанища, без пропитания.
Матушка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить
было нечем, впереди была гибель. Мне тогда только минуло четырнадцать лет.
Вот тут-то нас и посетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то
помещица и нам доводится какою-то роднею. Матушка тоже говорила, что она
нам родня, только очень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не
ходила. Явилась она со слезами на глазах, говорила, что принимает в нас
большое участие; соболезновала о нашей потере, о нашем бедственном
положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по силам жил,
далеко забирался и что уж слишком на свои силы надеялся. Обнаружила желание
сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдные неприятности; а когда
матушка объявила, что никогда не чувствовала к ней неприязни, то она
прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду по голубчике
(так она выразилась о батюшке). После этого она торжественно помирилась с
матушкой.
После долгих вступлений и предуведомлений Анна Федоровна, изобразив в
ярких красках наше бедственное положение, сиротство, безнадежность,
беспомощность, пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться.
Матушка благодарила, но долго не решалась; но так как делать было нечего и
иначе распорядиться никак нельзя, то и объявила наконец Анне Федоровне, что
ее предложение мы принимаем с благодарностию. Как теперь помню утро, в
которое мы перебирались с Петербургской стороны на Васильевский остров.
Утро было осеннее, ясное, сухое, морозное. Матушка плакала; мне было ужасно
грустно; грудь у меня разрывалась, душу томило от какой-то неизъяснимой,
страшной тоски...
Тяжкое было время.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
II
Сначала, покамест еще мы, то есть я и матушка, не обжились на нашем
новоселье, нам обеим было как-то жутко, дико у Анны Федоровны. Анна
Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять
чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя,
Саша, которая у ней воспитывалась, - ребенок, сиротка, без отца и матери.
Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с
нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны.
Анна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать;
но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия. Она всегда
суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в
день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я
никак не могла угадать. Знакомство у ней было большое и разнообразное. К
ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по
каким-то делам и на минутку. Матушка всегда уводила меня в нашу комнату,
бывало, только что зазвенит колокольчик. Анна Федоровна ужасно сердилась за
это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по
силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала. Я
не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь
узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у
Анны Федоровны. Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас
мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?
Сначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой
настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что
нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже
как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой.
Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих
благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных
родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради
любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы
брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история:
дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у
нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других
хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что
не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души,
сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно
было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от
дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи,
доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она
поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было
одеваться, нужно было на непредвидимые расходы откладывать, нужно было
непременно свои деньги иметь.
Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем
переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на
работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала
жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала;
все это было на глазах моих!
Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили
тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере
того как сама стала вполне сознавать свое владычество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И французский язык, и что я большая дура, и что содержательница нашего
пансиона нерадивая, глупая женщина; что она об нашей нравственности не
заботится; что батюшка службы себе до сих пор не может найти и что
грамматика Ломонда скверная грамматика, а Запольского гораздо лучше; что на
меня денег много бросили попустому; что я, видно, бесчувственная, каменная,
- одним словом, я, бедная, из всех сил билась, твердя разговоры и вокабулы,
а во всем была виновата, за все отвечала! И это совсем не оттого, чтобы
батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал. Но уж это так,
характер был такой.
Заботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку до крайности: он стал
недоверчив, желчен; часто был близок к отчаянию, начал пренебрегать своим
здоровьем, простудился и вдруг заболел, страдал недолго и скончался так
внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были вне себя от
удара. Матушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за ее рассудок.
Только что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли,
нахлынули гурьбою. Все, что у нас было, мы отдали. Наш домик на
Петербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после
переселения нашего в Петербург, был также продан. Не знаю, как уладили
остальное, но сами мы остались без крова, без пристанища, без пропитания.
Матушка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить
было нечем, впереди была гибель. Мне тогда только минуло четырнадцать лет.
Вот тут-то нас и посетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то
помещица и нам доводится какою-то роднею. Матушка тоже говорила, что она
нам родня, только очень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не
ходила. Явилась она со слезами на глазах, говорила, что принимает в нас
большое участие; соболезновала о нашей потере, о нашем бедственном
положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по силам жил,
далеко забирался и что уж слишком на свои силы надеялся. Обнаружила желание
сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдные неприятности; а когда
матушка объявила, что никогда не чувствовала к ней неприязни, то она
прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду по голубчике
(так она выразилась о батюшке). После этого она торжественно помирилась с
матушкой.
После долгих вступлений и предуведомлений Анна Федоровна, изобразив в
ярких красках наше бедственное положение, сиротство, безнадежность,
беспомощность, пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться.
Матушка благодарила, но долго не решалась; но так как делать было нечего и
иначе распорядиться никак нельзя, то и объявила наконец Анне Федоровне, что
ее предложение мы принимаем с благодарностию. Как теперь помню утро, в
которое мы перебирались с Петербургской стороны на Васильевский остров.
Утро было осеннее, ясное, сухое, морозное. Матушка плакала; мне было ужасно
грустно; грудь у меня разрывалась, душу томило от какой-то неизъяснимой,
страшной тоски...
Тяжкое было время.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
II
Сначала, покамест еще мы, то есть я и матушка, не обжились на нашем
новоселье, нам обеим было как-то жутко, дико у Анны Федоровны. Анна
Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять
чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя,
Саша, которая у ней воспитывалась, - ребенок, сиротка, без отца и матери.
Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с
нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны.
Анна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать;
но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия. Она всегда
суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в
день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я
никак не могла угадать. Знакомство у ней было большое и разнообразное. К
ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по
каким-то делам и на минутку. Матушка всегда уводила меня в нашу комнату,
бывало, только что зазвенит колокольчик. Анна Федоровна ужасно сердилась за
это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по
силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала. Я
не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь
узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у
Анны Федоровны. Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас
мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?
Сначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой
настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что
нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже
как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой.
Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих
благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных
родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради
любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы
брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история:
дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у
нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других
хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что
не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души,
сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с
голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно
было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от
дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи,
доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она
поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было
одеваться, нужно было на непредвидимые расходы откладывать, нужно было
непременно свои деньги иметь.
Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем
переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на
работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала
жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала;
все это было на глазах моих!
Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили
тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере
того как сама стала вполне сознавать свое владычество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39