Мне же
как-то грустно было перечитывать это. Мне кажется, что я уже вдвое
постарела с тех пор, как написала в этих записках последнюю строчку. Все
это писано в разные сроки. Прощайте, Макар Алексеевич! Мне ужасно скучно
теперь, и меня часто мучит бессонница. Прескучное выздоровление!
В. Д.
I
Мне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка. Детство мое было
самым счастливым временем моей жизни. Началось оно не здесь, но далеко
отсюда, в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного имения
князя П-го, в Т-й губернии. Мы жили в одной из деревень князя, и жили тихо,
неслышно, счастливо... Я была такая резвая маленькая; только и делаю,
бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо мне никто и не
заботился. Батюшка беспрерывно был занят делами, матушка занималась
хозяйством; меня ничему не учили, а я тому и рада была. Бывало, с самого
раннего утра убегу или на пруд, или в рощу, или на сенокос, или к жнецам -
и нужды нет, что солнце печет, что забежишь сама не знаешь куда от селенья,
исцарапаешься об кусты, разорвешь свое платье, - дома после бранят, а мне и
ничего.
И мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хоть всю жизнь
мою не выезжать из деревни и жить на одном месте. А между тем я еще дитею
принуждена была оставить родные места. Мне было еще только двенадцать лет,
когда мы в Петербург переехали. Ах, как я грустно помню наши печальные
сборы! Как я плакала, когда прощалась со всем, что так было мило мне. Я
помню, что я бросилась на шею батюшке и со слезами умоляла остаться хоть
немножко в деревне.
Батюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила, что надобно, что
дела этого требовали. Старый князь П-й умер. Наслелники отказали батюшке от
должности. У батюшки были кой-какие деньги в оборотах в руках частных лиц в
Петербурге. Надеясь поправить свои обстоятельства, он почел необходимым
свое личное здесь присутствие. Все это я узнала после от матушки. Мы здесь
поселились на Петербургской стороне и прожили на одном месте до самой
кончины батюшки.
Как тяжело было мне привыкать к новой жизни! Мы въехали в Петербург
осенью. Когда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий;
сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирды хлеба
и толпились крикливые стаи птиц; все было так ясно и весело, а здесь, при
въезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и
толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых!
Кое-как мы устроились. Помню, все так суетились у нас, все хлопотали,
обзаводились новым хозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки не было
покойной минуты - меня позабыли совсем. Грустно мне было вставать поутру,
после первой ночи на нашем новоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый
забор. На улице постоянно была грязь. Прохожие были редки, и все они так
плотно кутались, всем так было холодно.
А дома у нас по целым дням была страшная тоска и скука. Родных и близких
знакомых у нас почти не было. С Анной Федоровной батюшка был в ссоре. (Он
был ей что-то должен.) Ходили к нам довольно часто люди по делам.
Обыкновенно спорили, шумели, кричали. После каждого посещения батюшка
делался таким недовольным, сердитым; по целым часам ходит, бывало, из угла
в угол, нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит. Матушка не смела тогда и
заговорить с ним и молчала. Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку -
смирно, тихо, пошевелиться, бывало, не смею.
Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали в пансион. Вот
грустно-то было мне сначала в чужих людях! Все так сухо, неприветливо было,
- гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а я такая дикарка.
Строго, взыскательно! Часы на все положенные, общий стол, скучные учителя -
все это меня сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла. Плачу,
бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь. Бывало, по вечерам все
повторяют или учат уроки; я сижу себе за разговорами или вокабулами,
шевельнуться не смею, а сама все думаю про домашний наш угол, про батюшку,
про матушку, про мою старушку няню, про нянины сказки... ах, как
сгрустнется! Об самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием
вспоминаешь. Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы
я в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так
тепло, хорошо, знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь матушку,
крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с
тоски, давя в груди слезы, и нейдут на ум вокабулы. Как к завтра урока не
выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю ночь во сне уроки
твердишь, а на другой день ничего не знаешь. Поставят на колени, дадут одно
кушанье. Я была такая невеселая, скучная. Сначала все девицы надо мной
смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорила уроки, щипали, когда мы
в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни за что ни про что
гувернантке. Зато какой рай, когда няня придет, бывало, за мной в субботу
вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости. Она меня
оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я ей все болтаю, болтаю,
рассказываю. Домой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, как будто
после десятилетней разлуки. Начнутся толки, разговоры, рассказы; со всеми
здороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь. С батюшкой начнутся
разговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, о
грамматике Ломонда - и все мы так веселы, так довольны. Мне и теперь весело
вспоминать об этих минутах. Я всеми силами старалась учиться и угождать
батюшке. Я видела, что он последнее на меня отдавал, а сам бился бог знает
как. С каждым днем он становился все мрачнее, недовольнее, сердитее;
характер его совсем испортился: дела не удавались, долгов было пропасть.
Матушка, бывало, и плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не
рассердить батюшку; сделалась больная такая; все худела, худела и стала
дурно кашлять. Я, бывало, приду из пансиона - все такие грустные лица;
матушка потихоньку плачет, батюшка сердится. Начнутся упреки, укоры.
Батюшка начнет говорить, что я ему не доставляю никаких радостей, никаких
утешений; что они из-за меня последнего лишаются, а я до сих пор не говорю
по-французски; одним словом, все неудачи, все несчастия, все, все
вымещалось на мне и на матушке. А как можно было мучить бедную матушку?
Глядя на нее, сердце разрывалось, бывало: щеки ее ввалились, глаза впали, в
лице был такой чахоточный цвет. Мне доставалось больше всех. Начиналось
всегда из пустяков, а потом уж бог знает до чего доходило; часто я даже не
понимала, о чем идет дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39