Одинокий гепард день и ночь рычал: «уррахх! ур-рахх!» Небиера мычала в загоне, грезила о пховских горах и соленых водах. Георгий удивлялся, почему она трубит так жалобно. Он вспомнил мать Небиеры, которая жизни в плену предпочла смерть на свободе. В Мцхете начались необычные для этого времени года проливные дожди. Царица Мариам вернулась из Абхазии в Уплисцихе.
Мелхиседек писал, что везет византийских гостей и что через месяц будет в Мцхете. Азнауры разъехались по своим замкам, а вслед за ними уехали и веселые женщины. Рыбья Корова повезла дочь свою Натаю, девушку с сапфировыми глазами, в Нокорно, чтобы на новом месте поклониться вместе с нею святому Георгию, «сбежавшему» из Мцхеты.
Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.
Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.
После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:
— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!
Скороходу же приказал:
— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.
Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.
Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.
— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.
— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!
— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?
— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…
— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.
— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.
Фарсман молчал.
— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?
— Нет, государь, думаю, что не проказа.
— Быть может, чума?
— Вряд ли…
— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.
— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!
— Что же мне сказать тебе, Фарсман?
— Все, что тебе угодно, государь.
— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?
— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?
— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.
— А все же, сколько их было?
— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.
— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?
— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.
Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:
— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.
Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:
— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?
— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.
— Как это так?
— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.
Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:
— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.
— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.
— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.
— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.
Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?
— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…
— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.
В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»
— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.
— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.
— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.
— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?
— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…
Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.
— А как тебе нравится новый Светицховели?
— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.
— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.
— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Мелхиседек писал, что везет византийских гостей и что через месяц будет в Мцхете. Азнауры разъехались по своим замкам, а вслед за ними уехали и веселые женщины. Рыбья Корова повезла дочь свою Натаю, девушку с сапфировыми глазами, в Нокорно, чтобы на новом месте поклониться вместе с нею святому Георгию, «сбежавшему» из Мцхеты.
Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.
Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.
После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:
— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!
Скороходу же приказал:
— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.
Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.
Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.
— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.
— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!
— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?
— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…
— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.
— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.
Фарсман молчал.
— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?
— Нет, государь, думаю, что не проказа.
— Быть может, чума?
— Вряд ли…
— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.
— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!
— Что же мне сказать тебе, Фарсман?
— Все, что тебе угодно, государь.
— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?
— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?
— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.
— А все же, сколько их было?
— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.
— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?
— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.
Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:
— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.
Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:
— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?
— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.
— Как это так?
— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.
Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:
— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.
— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.
— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.
— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.
Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?
— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…
— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.
В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»
— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.
— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.
— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.
— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?
— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…
Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.
— А как тебе нравится новый Светицховели?
— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.
— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.
— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80