Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…
— Цветы есть и здесь, — промолвила Гвенвифар.
— Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, — вздохнула она. — А ты бывала ли на Острове, дитя?
— Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.
— На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…
Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.
— Ты — доброе дитя, — промолвила Игрейна, — приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, — а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!
Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.
— Не утомляй себя разговорами, матушка.
С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.
— Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива — ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.
— Я… я этого не знала. Но почему?
Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?
— Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. — И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.
Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:
— Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?
— К черту всех священников, — отчетливо произнесла Игрейна. — Рядом с собою я их не потерплю — ох, дитя, да не пугайся ты так! — Минуту-другую она лежала неподвижно. — Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель — точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это — единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…
Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.
— Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… — наконец выговорила она. — Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…
Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:
— Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.
— Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, — прошептала Игрейна. — Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она — воплощение порока и греха только потому, что женщина.
Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.
Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.
— А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?
— Я уже сказала тебе: нет, — отозвалась Игрейна, — иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… — На больную вновь накатил приступ удушья. — Артур, — промолвила она наконец. — Никогда-то он не был моим сыном… он — дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?
Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.
— Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.
— Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, — отозвалась Игрейна, — и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?
— Моргейна наверняка не знает, что ты больна… — сочувственно отозвалась Гвенвифар.
— Но как же Зрение? — воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. — Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка — неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…
Гвенвифар удержала ее на месте.
— Тише, матушка, успокойся… все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню…
Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— Цветы есть и здесь, — промолвила Гвенвифар.
— Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, — вздохнула она. — А ты бывала ли на Острове, дитя?
— Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.
— На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…
Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.
— Ты — доброе дитя, — промолвила Игрейна, — приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, — а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!
Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.
— Не утомляй себя разговорами, матушка.
С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.
— Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива — ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.
— Я… я этого не знала. Но почему?
Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?
— Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. — И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.
Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:
— Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?
— К черту всех священников, — отчетливо произнесла Игрейна. — Рядом с собою я их не потерплю — ох, дитя, да не пугайся ты так! — Минуту-другую она лежала неподвижно. — Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель — точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это — единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…
Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.
— Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… — наконец выговорила она. — Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…
Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:
— Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.
— Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, — прошептала Игрейна. — Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она — воплощение порока и греха только потому, что женщина.
Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.
Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.
— А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?
— Я уже сказала тебе: нет, — отозвалась Игрейна, — иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… — На больную вновь накатил приступ удушья. — Артур, — промолвила она наконец. — Никогда-то он не был моим сыном… он — дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?
Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.
— Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.
— Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, — отозвалась Игрейна, — и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?
— Моргейна наверняка не знает, что ты больна… — сочувственно отозвалась Гвенвифар.
— Но как же Зрение? — воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. — Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка — неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…
Гвенвифар удержала ее на месте.
— Тише, матушка, успокойся… все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню…
Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93