Тогда Ада с предельной сосредоточенностью подняла из кучки ноготь и вжала его в конец кукольной руки. То же самое повторила с другой рукой, с ногами.
Закончив, она вновь взяла нож и нацарапала на груди и животе куклы: "А сын О и Э", затем перевернула куклу и на спине начертала:
"А - для Ады". Окунув пальцы в кубок, она стала сбрызгивать куклу, как бы крестя ее и напевая при этом:
Книга жизни была открыта,
Перекличка в ней идет,
Кто в той книге не записан,
Пусть же в рай не попадет...
Во имя Рогатого,
Во имя Аполлиона,
Нарекаю тебя, творенный из глины,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда...
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
После этого она положила куклу головой к себе, лицом вверх, подняла нож в правой руке и застыла с искаженным лицом. Ее обдала волна дикого, потустороннего холода - и тут же схлынула. Пламя свечей отблескивало на ее влажном теле. Она заговорила тихо, с придыханием:
То не моя рука,
То рука самого Рогатого.
Как лезвие сие сердце пронзает,
И да пронзятся чресла Алексеевы
Страстью по Ариадне!
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
И воткнула нож в сердце куклы. Вытащив его, она схватила куклу, выскочила из-за стола, подхватила с одного из сундуков заранее приготовленный чистый белый платок, поспешно завернула в него куклу и опрометью бросилась в коридор. Пробежала мимо тускло освещенной гостиной, мимо спальни и ворвалась в комнату, которую занимал Алексей. Остановившись перед его кроватью, она встала на колени, опустив голову почти до пола и просунула куклу в платке под кровать к самой стене. Потом выпрямилась и перевела дыхание. Пока все.
Ада спокойно вернулась в комнату матери, надела халат, задула свечи, вытряхнула на лоток пепел из курильницы. Отнесла лоток на кухню и сбросила в ведро остатки глины, волос, ногтей, пепел. С тряпкой вернулась в мамину комнату, протерла стол, унесла на кухню нож и кубок, вылила из кубка вино, помыла нож, принесла обратно и спрятала все в сундук. Потом подошла к окну, распахнула шторы и окно, наполняя комнату светом и разгоняя нездешний, горько-сладкий запах.
Опустошенная, вплыла в гостиную, рухнула на диван и провалилась в беспамятство. Очнулась от боя больших напольных часов. Половина третьего. А мама обещала, что в шесть...
И Ада помчалась на кухню. Запрятала в холодильник шампанское, поставила тесто, раскочегарила плиту, и пока в ней доходила сочная телятина, занялась салатом. Петрушка, сырая морковка, яблоко...
Укутав латку с телятиной полотенцем, чтобы не остывала, и поставив пирог на подоконник, чтобы, наоборот, остыл, Ада наскоро приняла душ, потом отправилась в спальню и принялась доставать из комода одно за другим платья, прикладывать их к себе перед зеркалом. Остановилась на кружевном черном с глубоким вырезом, которое так подтягивает ее высокую, большую, по-девичьи тугую грудь (тут после Никитушки мама помогла), подчеркивает тонкую талию - надо же, талия такая же, как в восемнадцать лет, а кажется еще изящней, поскольку обольстительно округлилось все, что по соседству... Ножку... ножку он в этом платье увидит лишь чуть-чуть, до щиколотки... Ну ничего, потерпит, зато потом... Белье... нет, не надо, на этот предмет у нее особая заготовка. Мамины духи... по капельке за уши, одну в вырез платья. Совсем немножечко помадой по губам - и все. Сегодня она и так румяная. Мамину золотую цепочку с пентаграммой? Рискованно... но он же ничего не подозревает... Можно ему наврать что-нибудь, зато какой сильный амулет!.. Ой, забыла! Курения!
Ада опрометью выскочила из спальни и, вбежав в мамину комнату, вытащила из шкафчика шкатулку, а из нее - два небольших красноватых конуса. Понюхала. Оно! И скорее в гостиную, накрывать на стол.
Она села в кресло и поджала ноги, с удовольствием оглядывая результат своих трудов. На белой крахмальной скатерти вазочка с салатом, икра, тонко нарезанная копченая колбаска, бутылка холодного шампанского - больше ничего спиртного нельзя, а то убьет пыл или уведет в нежелательную сторону. Два прибора - маленькая тарелка на большой, два хрустальных фужера, в которых отражаются солнечные лучи, разбиваясь на мелкие радужные брызги. На фортепиано стоят наготове новые свечи, а в бронзовой кадильнице - нет, не маминой, конечно, а просто в большой пепельнице на лапках - конусы ароматических курений вершинками вверх. Наготове и проигрыватель с пластинками. И как хочется думать, что ты сидишь здесь в радостном предвкушении встречи с любимым. С любимым., единственным, а не с... Нет. Ровное дыхание. Ровное дыхание...
Когда мама определила, что от академика больше нет проку, Ада уже давно знала об этом сама. После рождения Никиты прошло почти два года, и за эти два года академик, как говорится, был с ней только два раза, точнее, полтора. В самом этом факте она не видела особой беды, поскольку как раз Всеволода Ивановича, законного мужа, ее молодая плоть жаждала меньше всего. И дело, конечно, не в возрасте - Ада не сомневалась, что у нее хватило бы разных разностей на такой пустяк, как укрепление убывающих сил мужа. А не хватило бы, так у мамы заняла. Но с академиком ей это было ни к чему. Она была даже рада, что так редко приходится сносить его похотливые стоны, закусив губу, старательно изображать экстаз. Но не это главная беда. Хуже, намного хуже другое - само семя академика увяло, выдохлось на Никитушке. А он, хоть и славный пока, круглый да розовый, от девочки и не отличить... И все же, когда купаешь его или штанишки меняешь, плакать хочется, глядя на его писеньку. "Наука наша через женщин передается", - говорила ей мать. И погибнет, стает без следа наука мамина, если не будет дочки, прямой наследницы, причем сильной, не слабее мамы. Через саму-то Аду передача плохая получилась - не дала Белая Мать, не благословила. Если что Ада и умеет, то только через маму, через ее заговоры, ее снадобья, ее инструмент, который у Ады в четверть силы работает, как бы нехотя. А ворожить хоть и может, только так, что все выходит наоборот. Никитушку вот наворожила... Но теперь бессилию конец. В чем Белая Мать отказала, то Рогатый даст, и с лихвою! Ведь такая сила, такая сила в мир просится - это она тогда поняла, когда нож с черной ручкой над куклой занесла. Будто кто-то обнял ее сзади, держит, в жилы то пламень, то лед пускает и шепчет без слов: "Я с тобой! Я с тобой!" Сладок и страшен этот шепот, и передаче быть великой...
Она встрепенулась от звонка в дверь и тут же заметила свою страшную промашку. Два прибора! Бокала два! Нельзя, спугнешь! Начало - самое опасное, ведь заговор-то еще в полную силу не вошел. Потом проще будет, само покатится.
- Сейчас! - крикнула она, запихивая лишнюю посуду в сервант. - Мама, ты?
- Это я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Закончив, она вновь взяла нож и нацарапала на груди и животе куклы: "А сын О и Э", затем перевернула куклу и на спине начертала:
"А - для Ады". Окунув пальцы в кубок, она стала сбрызгивать куклу, как бы крестя ее и напевая при этом:
Книга жизни была открыта,
Перекличка в ней идет,
Кто в той книге не записан,
Пусть же в рай не попадет...
Во имя Рогатого,
Во имя Аполлиона,
Нарекаю тебя, творенный из глины,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда...
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
После этого она положила куклу головой к себе, лицом вверх, подняла нож в правой руке и застыла с искаженным лицом. Ее обдала волна дикого, потустороннего холода - и тут же схлынула. Пламя свечей отблескивало на ее влажном теле. Она заговорила тихо, с придыханием:
То не моя рука,
То рука самого Рогатого.
Как лезвие сие сердце пронзает,
И да пронзятся чресла Алексеевы
Страстью по Ариадне!
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
И воткнула нож в сердце куклы. Вытащив его, она схватила куклу, выскочила из-за стола, подхватила с одного из сундуков заранее приготовленный чистый белый платок, поспешно завернула в него куклу и опрометью бросилась в коридор. Пробежала мимо тускло освещенной гостиной, мимо спальни и ворвалась в комнату, которую занимал Алексей. Остановившись перед его кроватью, она встала на колени, опустив голову почти до пола и просунула куклу в платке под кровать к самой стене. Потом выпрямилась и перевела дыхание. Пока все.
Ада спокойно вернулась в комнату матери, надела халат, задула свечи, вытряхнула на лоток пепел из курильницы. Отнесла лоток на кухню и сбросила в ведро остатки глины, волос, ногтей, пепел. С тряпкой вернулась в мамину комнату, протерла стол, унесла на кухню нож и кубок, вылила из кубка вино, помыла нож, принесла обратно и спрятала все в сундук. Потом подошла к окну, распахнула шторы и окно, наполняя комнату светом и разгоняя нездешний, горько-сладкий запах.
Опустошенная, вплыла в гостиную, рухнула на диван и провалилась в беспамятство. Очнулась от боя больших напольных часов. Половина третьего. А мама обещала, что в шесть...
И Ада помчалась на кухню. Запрятала в холодильник шампанское, поставила тесто, раскочегарила плиту, и пока в ней доходила сочная телятина, занялась салатом. Петрушка, сырая морковка, яблоко...
Укутав латку с телятиной полотенцем, чтобы не остывала, и поставив пирог на подоконник, чтобы, наоборот, остыл, Ада наскоро приняла душ, потом отправилась в спальню и принялась доставать из комода одно за другим платья, прикладывать их к себе перед зеркалом. Остановилась на кружевном черном с глубоким вырезом, которое так подтягивает ее высокую, большую, по-девичьи тугую грудь (тут после Никитушки мама помогла), подчеркивает тонкую талию - надо же, талия такая же, как в восемнадцать лет, а кажется еще изящней, поскольку обольстительно округлилось все, что по соседству... Ножку... ножку он в этом платье увидит лишь чуть-чуть, до щиколотки... Ну ничего, потерпит, зато потом... Белье... нет, не надо, на этот предмет у нее особая заготовка. Мамины духи... по капельке за уши, одну в вырез платья. Совсем немножечко помадой по губам - и все. Сегодня она и так румяная. Мамину золотую цепочку с пентаграммой? Рискованно... но он же ничего не подозревает... Можно ему наврать что-нибудь, зато какой сильный амулет!.. Ой, забыла! Курения!
Ада опрометью выскочила из спальни и, вбежав в мамину комнату, вытащила из шкафчика шкатулку, а из нее - два небольших красноватых конуса. Понюхала. Оно! И скорее в гостиную, накрывать на стол.
Она села в кресло и поджала ноги, с удовольствием оглядывая результат своих трудов. На белой крахмальной скатерти вазочка с салатом, икра, тонко нарезанная копченая колбаска, бутылка холодного шампанского - больше ничего спиртного нельзя, а то убьет пыл или уведет в нежелательную сторону. Два прибора - маленькая тарелка на большой, два хрустальных фужера, в которых отражаются солнечные лучи, разбиваясь на мелкие радужные брызги. На фортепиано стоят наготове новые свечи, а в бронзовой кадильнице - нет, не маминой, конечно, а просто в большой пепельнице на лапках - конусы ароматических курений вершинками вверх. Наготове и проигрыватель с пластинками. И как хочется думать, что ты сидишь здесь в радостном предвкушении встречи с любимым. С любимым., единственным, а не с... Нет. Ровное дыхание. Ровное дыхание...
Когда мама определила, что от академика больше нет проку, Ада уже давно знала об этом сама. После рождения Никиты прошло почти два года, и за эти два года академик, как говорится, был с ней только два раза, точнее, полтора. В самом этом факте она не видела особой беды, поскольку как раз Всеволода Ивановича, законного мужа, ее молодая плоть жаждала меньше всего. И дело, конечно, не в возрасте - Ада не сомневалась, что у нее хватило бы разных разностей на такой пустяк, как укрепление убывающих сил мужа. А не хватило бы, так у мамы заняла. Но с академиком ей это было ни к чему. Она была даже рада, что так редко приходится сносить его похотливые стоны, закусив губу, старательно изображать экстаз. Но не это главная беда. Хуже, намного хуже другое - само семя академика увяло, выдохлось на Никитушке. А он, хоть и славный пока, круглый да розовый, от девочки и не отличить... И все же, когда купаешь его или штанишки меняешь, плакать хочется, глядя на его писеньку. "Наука наша через женщин передается", - говорила ей мать. И погибнет, стает без следа наука мамина, если не будет дочки, прямой наследницы, причем сильной, не слабее мамы. Через саму-то Аду передача плохая получилась - не дала Белая Мать, не благословила. Если что Ада и умеет, то только через маму, через ее заговоры, ее снадобья, ее инструмент, который у Ады в четверть силы работает, как бы нехотя. А ворожить хоть и может, только так, что все выходит наоборот. Никитушку вот наворожила... Но теперь бессилию конец. В чем Белая Мать отказала, то Рогатый даст, и с лихвою! Ведь такая сила, такая сила в мир просится - это она тогда поняла, когда нож с черной ручкой над куклой занесла. Будто кто-то обнял ее сзади, держит, в жилы то пламень, то лед пускает и шепчет без слов: "Я с тобой! Я с тобой!" Сладок и страшен этот шепот, и передаче быть великой...
Она встрепенулась от звонка в дверь и тут же заметила свою страшную промашку. Два прибора! Бокала два! Нельзя, спугнешь! Начало - самое опасное, ведь заговор-то еще в полную силу не вошел. Потом проще будет, само покатится.
- Сейчас! - крикнула она, запихивая лишнюю посуду в сервант. - Мама, ты?
- Это я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137