У нее подкосились ноги, и земля поплыла куда-то.
От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.
Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.
- Я люблю вас, Евгений Николаевич, - прошептала она, открывая глаза.
- Зови меня Женя, - серьезно и тихо сказал он. - Я тоже люблю тебя, девичка, и даже больше, чем ты думаешь.
Он грустно, чуть криво улыбнулся.
- Пора ехать, - сказал он. - Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.
- Я только окунусь, - сказала Таня. - Можно... Женя?
- Тогда и я с тобой!
Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.
IV
Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была спокойна. Она твердо знала, что в сентябре он вернется, и даже не сильно тосковала по нему, предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем пообещали хорошие премиальные, и люди вкалывали без выходных, по двенадцать часов, возвращались домой, ног под собой не чуя, и падали в кровати так, будто сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо - ни попоек, ни драк.
Объект сдали в срок. Свою премию - четыреста рублей! - Таня поделила пополам, половину отправила Лизавете, а на оставшиеся купила себе модный брючный костюм и черные югославские сапожки.
Приехал Женя. И снова они ходили в театр, в филармонию. В середине октября он привел ее к себе домой.
Она совсем иначе представляла себе жилище Жени. Ей казалось, что здесь должно было быть множество книг, стол, заваленный всякими бумагами, неизбежные следы присутствия жены и детей - Женя никогда не говорил ей, что у него есть семья, но она прекрасно понимала, что у такого, как он, ее не может не быть. Как ни странно, это ее нисколько не тревожило. Она вовсе не собиралась у кого-то отбирать его и привязывать к себе... Точнее, просто не думала об этом. Их отношения были прекрасны, и она желала только одного - чтобы эти отношения никогда не прекращались.
Квартира была обставлена богато, но как-то безлико: в гостиной дубовый стол с выстроенными в рядочек высокими стульями, темная немецкая стенка, напротив нее - сервант с хрустальной посудой, в углу - тумба с цветным телевизором. На окнах - тяжелые бархатные портьеры. На стенах - репродукции известных Тане картин - васнецовские "Три богатыря" и "Подсолнухи" Ван Гога. Во второй комнате, поменьше - большой письменный стол с зеленой лампой, массивным чернильным прибором и без единой бумажки, кресло, небольшой шкаф для одежды, бельевой шкафчик, широкая тахта, заправленная белоснежным, явно нетронутым бельем. Над тахтой - однотонный бежевый ковер. И нигде ни пылинки, все в идеальном порядке, льняная салфетка на дубовом столе лежит строго по центру, натертый пол блестит. В кухне, в ванной, уборной - такая же стерильная гостиничная чистота. Каждая деталь вызывала недоуменные вопросы, но внезапно оробевшая Таня спрашивать не решалась.
Пока она рассматривала квартиру, Женя варил на кухне кофе. Она вернулась в гостиную и, встав у стенки, листала альбом с картинками. Он вкатил тележку, на которой стояли две чашечки с блюдцами, кофейник, сахарница, хрустальная вазочка с миниатюрными вафлями, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставив все это на стол, он подошел к серванту, достал оттуда две крошечные рюмочки и бутылку коньяка с трубочкой на пробке, тоже поставил на стол.
- Это надо меленькими глоточками и запивать кофе, - сказал он, разливая коньяк по рюмочкам.
Они молча, не глядя друг на друга, пили крепкий, густой кофе. Тане становилось трудно дышать. Воздух будто накалялся, тяжелел, наливаясь свинцом. Тишина становилась гнетущей, в ушах гудело, как перед сильной очистительной бурей.
Таня вдруг вскочила, рванулась к Жене и рухнула перед ним на колени, уткнувшись лицом в его светлые брюки. Он молчал.
- Я-я-я, - заикаясь, начала Таня, - я бою-усь! Из глаз у нее брызнули слезы. Женя бережно взял ее за плечи и поднялся, увлекая ее за собой.
- Не бойся, девочка, - сказал Женя, поддерживая ее за талию, как сиделка тяжелобольного. - Обопрись на меня и пойдем тихонечко... Все будет хорошо...
Она положила ему руку на плечо, оперлась, и они медленно-медленно пошли в спальню.
- Ну вот, - сказал Женя, аккуратно усадив ее на тахту. - Сейчас я выйду, а ты не торопясь, спокойненько, сними с себя все и ложись на кроватку, прямо на покрывало. Ложись на животик и думай о чем-нибудь спокойном и приятном. Дыши медленно-медленно, не жди ничего и ничего не делай. Я приду. И буду с тобой, совсем с тобой, только тогда, когда ты вся меня захочешь.
- Но я... - Таня сглотнула, - я хочу тебя.
- Нет-нет, - протяжно сказал Женя, отступая к двери, - не головкой, не сердцем, а вся... вся...
Таня осталась одна.
Медленно, как лунатик, она встала, подошла к креслу, остановилась и сняла с шеи цепь с янтарным кулоном. Повесила ее на спинку кресла, посмотрела, прямо ли по центру висит, потом расстегнула широкий лаковый ремень, сняла и повесила прямо поверх кулона. Расстегнула удлиненный черный жилет, сняла его, встряхнула, аккуратно сложила вдоль и повесила поверх ремня. Потом стала расстегивать брюки...
Сложив на кресле всю свою одежду, она так же медленно, не дыша, пошла в обратный путь. Осторожно, стараясь не смять покрывало, она легла на него и опустила лицо в подушку - чуть набок, чтобы легче было дышать.
"Он сказал - о приятном... Спокойном и приятном..."
Она представила себе озеро с белыми лилиями, плавную рябь... жучка-водомерку... Вот чайка пролетела... Вот еще одна... А на дальнем берегу шуршат камыши...
Она и не заметила, как вошел Женя. Только почувствовала на шее прикосновение чего-то мягкого, легкого-легкого. Потом это мягкое перешло на плечи, на спину, поползло вдоль лопаток, вдоль впадины хребта, на поясницу, ниже, ниже, ниже...
"Перышко, - догадалась она. - Как хорошо!"
Он повел перышком вдоль, как бы вычерчивая на ее коже контуры ее же тела. В какой-то момент ей вдруг стало зябко, она вздрогнула. И тут же перышко сменилось теплыми ладонями, которые тоже пошли вдоль тела, повторяя путь перышка - сначала совсем легко, а потом все крепче, задерживаясь у основания шеи, пониже лопаток, на боках, на пояснице, на ягодицах, на бедрах, на икрах... разминая, сжимая и отпуская, переворачивая ее на спину... И снова тихо-тихо, нежно-нежно... горло... ключицы... плечи... вдоль тела... на груди, разминая твердые окаменевшие соски... на живот... ниже, ниже... раздвигая губы.,, разминая... разминая... глубже... глубже-глубже...
Тело заныло от сладкой и нестерпимой муки... Все обволоклось туманом, поплыло, закачалось... Накатило и скрылось любимое, подернутое рябью лицо...
Кто это?..
Умирая от экстатической судороги, Таня выгнулась и хрипло закричала:
- Ну, ну, что! Скорей... скорей... скорей... А-а-а!!!
Говорят, в первый раз это бывает больно. Никакой боли Таня не заметила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.
Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.
- Я люблю вас, Евгений Николаевич, - прошептала она, открывая глаза.
- Зови меня Женя, - серьезно и тихо сказал он. - Я тоже люблю тебя, девичка, и даже больше, чем ты думаешь.
Он грустно, чуть криво улыбнулся.
- Пора ехать, - сказал он. - Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.
- Я только окунусь, - сказала Таня. - Можно... Женя?
- Тогда и я с тобой!
Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.
IV
Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была спокойна. Она твердо знала, что в сентябре он вернется, и даже не сильно тосковала по нему, предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем пообещали хорошие премиальные, и люди вкалывали без выходных, по двенадцать часов, возвращались домой, ног под собой не чуя, и падали в кровати так, будто сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо - ни попоек, ни драк.
Объект сдали в срок. Свою премию - четыреста рублей! - Таня поделила пополам, половину отправила Лизавете, а на оставшиеся купила себе модный брючный костюм и черные югославские сапожки.
Приехал Женя. И снова они ходили в театр, в филармонию. В середине октября он привел ее к себе домой.
Она совсем иначе представляла себе жилище Жени. Ей казалось, что здесь должно было быть множество книг, стол, заваленный всякими бумагами, неизбежные следы присутствия жены и детей - Женя никогда не говорил ей, что у него есть семья, но она прекрасно понимала, что у такого, как он, ее не может не быть. Как ни странно, это ее нисколько не тревожило. Она вовсе не собиралась у кого-то отбирать его и привязывать к себе... Точнее, просто не думала об этом. Их отношения были прекрасны, и она желала только одного - чтобы эти отношения никогда не прекращались.
Квартира была обставлена богато, но как-то безлико: в гостиной дубовый стол с выстроенными в рядочек высокими стульями, темная немецкая стенка, напротив нее - сервант с хрустальной посудой, в углу - тумба с цветным телевизором. На окнах - тяжелые бархатные портьеры. На стенах - репродукции известных Тане картин - васнецовские "Три богатыря" и "Подсолнухи" Ван Гога. Во второй комнате, поменьше - большой письменный стол с зеленой лампой, массивным чернильным прибором и без единой бумажки, кресло, небольшой шкаф для одежды, бельевой шкафчик, широкая тахта, заправленная белоснежным, явно нетронутым бельем. Над тахтой - однотонный бежевый ковер. И нигде ни пылинки, все в идеальном порядке, льняная салфетка на дубовом столе лежит строго по центру, натертый пол блестит. В кухне, в ванной, уборной - такая же стерильная гостиничная чистота. Каждая деталь вызывала недоуменные вопросы, но внезапно оробевшая Таня спрашивать не решалась.
Пока она рассматривала квартиру, Женя варил на кухне кофе. Она вернулась в гостиную и, встав у стенки, листала альбом с картинками. Он вкатил тележку, на которой стояли две чашечки с блюдцами, кофейник, сахарница, хрустальная вазочка с миниатюрными вафлями, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставив все это на стол, он подошел к серванту, достал оттуда две крошечные рюмочки и бутылку коньяка с трубочкой на пробке, тоже поставил на стол.
- Это надо меленькими глоточками и запивать кофе, - сказал он, разливая коньяк по рюмочкам.
Они молча, не глядя друг на друга, пили крепкий, густой кофе. Тане становилось трудно дышать. Воздух будто накалялся, тяжелел, наливаясь свинцом. Тишина становилась гнетущей, в ушах гудело, как перед сильной очистительной бурей.
Таня вдруг вскочила, рванулась к Жене и рухнула перед ним на колени, уткнувшись лицом в его светлые брюки. Он молчал.
- Я-я-я, - заикаясь, начала Таня, - я бою-усь! Из глаз у нее брызнули слезы. Женя бережно взял ее за плечи и поднялся, увлекая ее за собой.
- Не бойся, девочка, - сказал Женя, поддерживая ее за талию, как сиделка тяжелобольного. - Обопрись на меня и пойдем тихонечко... Все будет хорошо...
Она положила ему руку на плечо, оперлась, и они медленно-медленно пошли в спальню.
- Ну вот, - сказал Женя, аккуратно усадив ее на тахту. - Сейчас я выйду, а ты не торопясь, спокойненько, сними с себя все и ложись на кроватку, прямо на покрывало. Ложись на животик и думай о чем-нибудь спокойном и приятном. Дыши медленно-медленно, не жди ничего и ничего не делай. Я приду. И буду с тобой, совсем с тобой, только тогда, когда ты вся меня захочешь.
- Но я... - Таня сглотнула, - я хочу тебя.
- Нет-нет, - протяжно сказал Женя, отступая к двери, - не головкой, не сердцем, а вся... вся...
Таня осталась одна.
Медленно, как лунатик, она встала, подошла к креслу, остановилась и сняла с шеи цепь с янтарным кулоном. Повесила ее на спинку кресла, посмотрела, прямо ли по центру висит, потом расстегнула широкий лаковый ремень, сняла и повесила прямо поверх кулона. Расстегнула удлиненный черный жилет, сняла его, встряхнула, аккуратно сложила вдоль и повесила поверх ремня. Потом стала расстегивать брюки...
Сложив на кресле всю свою одежду, она так же медленно, не дыша, пошла в обратный путь. Осторожно, стараясь не смять покрывало, она легла на него и опустила лицо в подушку - чуть набок, чтобы легче было дышать.
"Он сказал - о приятном... Спокойном и приятном..."
Она представила себе озеро с белыми лилиями, плавную рябь... жучка-водомерку... Вот чайка пролетела... Вот еще одна... А на дальнем берегу шуршат камыши...
Она и не заметила, как вошел Женя. Только почувствовала на шее прикосновение чего-то мягкого, легкого-легкого. Потом это мягкое перешло на плечи, на спину, поползло вдоль лопаток, вдоль впадины хребта, на поясницу, ниже, ниже, ниже...
"Перышко, - догадалась она. - Как хорошо!"
Он повел перышком вдоль, как бы вычерчивая на ее коже контуры ее же тела. В какой-то момент ей вдруг стало зябко, она вздрогнула. И тут же перышко сменилось теплыми ладонями, которые тоже пошли вдоль тела, повторяя путь перышка - сначала совсем легко, а потом все крепче, задерживаясь у основания шеи, пониже лопаток, на боках, на пояснице, на ягодицах, на бедрах, на икрах... разминая, сжимая и отпуская, переворачивая ее на спину... И снова тихо-тихо, нежно-нежно... горло... ключицы... плечи... вдоль тела... на груди, разминая твердые окаменевшие соски... на живот... ниже, ниже... раздвигая губы.,, разминая... разминая... глубже... глубже-глубже...
Тело заныло от сладкой и нестерпимой муки... Все обволоклось туманом, поплыло, закачалось... Накатило и скрылось любимое, подернутое рябью лицо...
Кто это?..
Умирая от экстатической судороги, Таня выгнулась и хрипло закричала:
- Ну, ну, что! Скорей... скорей... скорей... А-а-а!!!
Говорят, в первый раз это бывает больно. Никакой боли Таня не заметила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137