Летчики ушли на фронт, чтобы пожертвовать жизнью более традиционно.
Что я собиралась делать? Война близилась к концу, но предсмертная агония затянулась. Казалось, сам мир стоял на краю гибели. Сельскую местность заполонили беженцы и дезертиры; города лежали в руинах, залитые водой из разбомбленных водопроводных магистралей, полные истощенных жителей, обменивающих ценные вещи на предметы первой необходимости, и беспризорных детей, живущих в развалинах. Наступила зима, и не было угля. Не было продуктов. Только грохот бомбежек и истерические вопли министерства пропаганды.
Германская армия предприняла отчаянную попытку прорвать Западный фронт. К январю она провалилась. И в январе же с востока покатилась мощная приливная волна. Это было последнее масштабное наступление русских. Ничто не могло его остановить. Волна прокатилась через Польшу, Восточную Пруссию и Силезию и принесла русские танки к дальним пригородам Берлина.
В те месяцы я делала все, что могла и что мне приказывали, если было кому отдавать приказы. Я перестала думать о том, какие действия допустимы или недопустимы на войне и какие приемлемы для меня. Происходило слишком много событий, непостижимых разуму. Беспрерывно поступали сведения о новых ужасах, распространялись все новые леденящие кровь истории о людях, сожженных заживо в своих домах в Гамбурге; о человеческой коже, растопленной в Дрездене, как масло; об американских солдатах, распевающих «Боже, благослови Америку» на кладбище, в которое превратился Кельн. После Дрездена я поняла, что Эрнст был прав насчет военной формы. Со всеми людьми, однажды ее надевшими, она творила одно и то же.
Я продолжала летать, поскольку мне нужно было чем-то заниматься, а чем именно я занимаюсь, уже не имело никакого значения. И поскольку я надеялась однажды, где-нибудь на другом конце Германии, увидеть лицо Паулы. К тому времени, в любом случае, я стала бездомной. Мою берлинскую квартиру разбомбили. А вместе с ней – все наши с Паулой вещи, которые я не успела упаковать в два чемодана и отвезти к родителям. И вместе с ней (надеюсь, но с трудом верю) канули в прошлое и Карги.
Я перевозила различные депеши, а иногда и молчаливых генералов. В то время как вражеские войска медленно продвигались все ближе и ближе к Берлину, я помогала эвакуировать раненых. Иногда вывозила до смерти напуганных солдат, желавших одного – поскорее убраться с дороги русских.
Я находилась в Мюнхене, где подыскивала посадочные площадки для санитарных самолетов на австрийской границе, когда получила телеграмму от генерала фон Грейма, просившего доставить его в бункер Гитлера.
Глава двадцать четвертая
Мы спускались по лестнице, которая освещалась свечами, установленными на подставках, на скорую руку вколоченных в оштукатуренные стены. Язычки пламени трепетали при каждом разрыве снаряда, и некоторые гасли у меня на глазах. Все ступеньки покрывал толстый слой белесоватой пыли, скрипевшей под нашими ногами.
Шум усиливался по мере того, как мы спускались все ниже: низкий гул с постукиванием. Генератор. Снизу тянуло запахом гнили, словно там что-то разлагалось.
Мы прошли три длинных пролета узкой и крутой лестницы. Генерал сдавленным голосом чертыхнулся, когда один из молодых эсэсовцев споткнулся и раненая нога подпрыгнула на носилках.
Тяжело дыша, они спустили генерала на маленькую лестничную площадку. Перед нами была стена; направо тянулся узенький коридорчик, сворачивавший через пару метров. Мы завернули за угол и вошли в следующий длинный коридор. В конце него я разглядела бетонные ступеньки, ведущие наверх, ко второму входу в бункер.
В середине коридора нам пришлось немного повозиться, протискивая носилки в дверной проем. Мы достигли обитаемой части бункера. Люди молча подходили к дверям крохотных помещений и внимательно вглядывались в наши лица.
Винтовая лестница вела на нижний уровень комплекса. Шум генератора усилился до максимума, и на одной стене я увидела клапаны и трубы механического сердца бункера, а на другой – сплетение кабелей. Потом мы прошли мимо туалетных комнат с облицованными белым кафелем стенами.
Мы оказались в коридоре, вероятно использовавшемся в качестве гостиной, ибо нам пришлось обогнуть три кресла. На одном из них лежала восточноевропейская овчарка, на сиденье другого валялся ковбойский роман в яркой обложке, а в третьем сидел министр пропаганды, уставившись немигающим взглядом в пустоту.
Он скосил на нас глаза, когда мы проходили мимо, но ничего не сказал.
Двери в следующем коридоре вели в помещения попросторней. Здесь эсэсовцы остановились, и один из них громко крикнул:
– Доктор Штумпфеггер!
В дверном проеме справа от меня вырос огромный человек с приятным лицом. Он окинул глазами всех нас и на мгновение задержал зачарованный взгляд на ноге генерала. Потом широко распахнул дверь.
Через крохотную приемную мы вошли в кабинет с белыми стенами, где стояли походная кровать и чисто вымытый стол. Доктор Штумпфеггер знаком велел положить генерала на стол, а потом, подойдя к умывальнику, отпустил солдатиков и сказал мне:
– Вы можете остаться и помочь.
Он вынул из коробки шприц и ампулу, быстрым движением отломил у нее кончик, так же быстро наполнил шприц и воткнул иглу в руку генерала. Закатал синюю штанину и скальпелем взрезал пропитанное кровью голенище кожаного ботинка. Потом, взяв один из набора блестящих инструментов, принялся удалять из ноги все инородные тела, глубоко засевшие в раздробленной ступне.
В течение часа я держала инструменты, подавала инструменты и наблюдала.
– Первый пациент, которого я принимаю здесь, – сказал он.
Доктор Штумпфеггер сказал, что является личным врачом Гитлера, но, поскольку в этом качестве ему делать нечего, он устроил в одном из помещений бункера пункт первой помощи.
– Вчера я лечил солдата двенадцати лет от роду, – сказал он, зашивая генеральскую ступню.
Он нанес на багровую рану слой сильно пахнущей мази, положил сверху подушечку корпии и начал бинтовать. Мы перенесли генерала со стола на койку.
Минут через десять, когда генерал начал мотать головой и стонать, в коридоре послышались шаркающие шаги.
Подволакивая левую ногу, с напряженным лицом человека, которому каждый шаг дается с великим трудом, в кабинет вошел Гитлер.
Он поздоровался со мной и попросил подождать за дверью.
Я сидела в коридоре, пока находившегося в полубессознательном состоянии генерала производили в фельдмаршалы и назначали на пост главнокомандующего военно-воздушными силами.
Тогда я еще не знала о цели нашего путешествия. И не особо трудилась строить какие-либо догадки: приказы из Берлина давно перестали быть разумными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Что я собиралась делать? Война близилась к концу, но предсмертная агония затянулась. Казалось, сам мир стоял на краю гибели. Сельскую местность заполонили беженцы и дезертиры; города лежали в руинах, залитые водой из разбомбленных водопроводных магистралей, полные истощенных жителей, обменивающих ценные вещи на предметы первой необходимости, и беспризорных детей, живущих в развалинах. Наступила зима, и не было угля. Не было продуктов. Только грохот бомбежек и истерические вопли министерства пропаганды.
Германская армия предприняла отчаянную попытку прорвать Западный фронт. К январю она провалилась. И в январе же с востока покатилась мощная приливная волна. Это было последнее масштабное наступление русских. Ничто не могло его остановить. Волна прокатилась через Польшу, Восточную Пруссию и Силезию и принесла русские танки к дальним пригородам Берлина.
В те месяцы я делала все, что могла и что мне приказывали, если было кому отдавать приказы. Я перестала думать о том, какие действия допустимы или недопустимы на войне и какие приемлемы для меня. Происходило слишком много событий, непостижимых разуму. Беспрерывно поступали сведения о новых ужасах, распространялись все новые леденящие кровь истории о людях, сожженных заживо в своих домах в Гамбурге; о человеческой коже, растопленной в Дрездене, как масло; об американских солдатах, распевающих «Боже, благослови Америку» на кладбище, в которое превратился Кельн. После Дрездена я поняла, что Эрнст был прав насчет военной формы. Со всеми людьми, однажды ее надевшими, она творила одно и то же.
Я продолжала летать, поскольку мне нужно было чем-то заниматься, а чем именно я занимаюсь, уже не имело никакого значения. И поскольку я надеялась однажды, где-нибудь на другом конце Германии, увидеть лицо Паулы. К тому времени, в любом случае, я стала бездомной. Мою берлинскую квартиру разбомбили. А вместе с ней – все наши с Паулой вещи, которые я не успела упаковать в два чемодана и отвезти к родителям. И вместе с ней (надеюсь, но с трудом верю) канули в прошлое и Карги.
Я перевозила различные депеши, а иногда и молчаливых генералов. В то время как вражеские войска медленно продвигались все ближе и ближе к Берлину, я помогала эвакуировать раненых. Иногда вывозила до смерти напуганных солдат, желавших одного – поскорее убраться с дороги русских.
Я находилась в Мюнхене, где подыскивала посадочные площадки для санитарных самолетов на австрийской границе, когда получила телеграмму от генерала фон Грейма, просившего доставить его в бункер Гитлера.
Глава двадцать четвертая
Мы спускались по лестнице, которая освещалась свечами, установленными на подставках, на скорую руку вколоченных в оштукатуренные стены. Язычки пламени трепетали при каждом разрыве снаряда, и некоторые гасли у меня на глазах. Все ступеньки покрывал толстый слой белесоватой пыли, скрипевшей под нашими ногами.
Шум усиливался по мере того, как мы спускались все ниже: низкий гул с постукиванием. Генератор. Снизу тянуло запахом гнили, словно там что-то разлагалось.
Мы прошли три длинных пролета узкой и крутой лестницы. Генерал сдавленным голосом чертыхнулся, когда один из молодых эсэсовцев споткнулся и раненая нога подпрыгнула на носилках.
Тяжело дыша, они спустили генерала на маленькую лестничную площадку. Перед нами была стена; направо тянулся узенький коридорчик, сворачивавший через пару метров. Мы завернули за угол и вошли в следующий длинный коридор. В конце него я разглядела бетонные ступеньки, ведущие наверх, ко второму входу в бункер.
В середине коридора нам пришлось немного повозиться, протискивая носилки в дверной проем. Мы достигли обитаемой части бункера. Люди молча подходили к дверям крохотных помещений и внимательно вглядывались в наши лица.
Винтовая лестница вела на нижний уровень комплекса. Шум генератора усилился до максимума, и на одной стене я увидела клапаны и трубы механического сердца бункера, а на другой – сплетение кабелей. Потом мы прошли мимо туалетных комнат с облицованными белым кафелем стенами.
Мы оказались в коридоре, вероятно использовавшемся в качестве гостиной, ибо нам пришлось обогнуть три кресла. На одном из них лежала восточноевропейская овчарка, на сиденье другого валялся ковбойский роман в яркой обложке, а в третьем сидел министр пропаганды, уставившись немигающим взглядом в пустоту.
Он скосил на нас глаза, когда мы проходили мимо, но ничего не сказал.
Двери в следующем коридоре вели в помещения попросторней. Здесь эсэсовцы остановились, и один из них громко крикнул:
– Доктор Штумпфеггер!
В дверном проеме справа от меня вырос огромный человек с приятным лицом. Он окинул глазами всех нас и на мгновение задержал зачарованный взгляд на ноге генерала. Потом широко распахнул дверь.
Через крохотную приемную мы вошли в кабинет с белыми стенами, где стояли походная кровать и чисто вымытый стол. Доктор Штумпфеггер знаком велел положить генерала на стол, а потом, подойдя к умывальнику, отпустил солдатиков и сказал мне:
– Вы можете остаться и помочь.
Он вынул из коробки шприц и ампулу, быстрым движением отломил у нее кончик, так же быстро наполнил шприц и воткнул иглу в руку генерала. Закатал синюю штанину и скальпелем взрезал пропитанное кровью голенище кожаного ботинка. Потом, взяв один из набора блестящих инструментов, принялся удалять из ноги все инородные тела, глубоко засевшие в раздробленной ступне.
В течение часа я держала инструменты, подавала инструменты и наблюдала.
– Первый пациент, которого я принимаю здесь, – сказал он.
Доктор Штумпфеггер сказал, что является личным врачом Гитлера, но, поскольку в этом качестве ему делать нечего, он устроил в одном из помещений бункера пункт первой помощи.
– Вчера я лечил солдата двенадцати лет от роду, – сказал он, зашивая генеральскую ступню.
Он нанес на багровую рану слой сильно пахнущей мази, положил сверху подушечку корпии и начал бинтовать. Мы перенесли генерала со стола на койку.
Минут через десять, когда генерал начал мотать головой и стонать, в коридоре послышались шаркающие шаги.
Подволакивая левую ногу, с напряженным лицом человека, которому каждый шаг дается с великим трудом, в кабинет вошел Гитлер.
Он поздоровался со мной и попросил подождать за дверью.
Я сидела в коридоре, пока находившегося в полубессознательном состоянии генерала производили в фельдмаршалы и назначали на пост главнокомандующего военно-воздушными силами.
Тогда я еще не знала о цели нашего путешествия. И не особо трудилась строить какие-либо догадки: приказы из Берлина давно перестали быть разумными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116