Совершенно верно. Об этом незамедлительно сообщили рейхсмаршалу, который тогда и послал телеграмму.
Толстяк пострадал за свое служебное рвение.
– Можете смеяться, – сказал майор Рейнхард, – но, когда пришла телеграмма, я думал, Адольфа хватит апоплексический удар. Это было просто ужасно. Надеюсь, мне никогда впредь не доведется увидеть ничего подобного.
Я слышала об этих страшных вспышках ярости. Но никогда до конца не верила рассказам. Конечно, слова – это всего лишь слова.
Я спросила, живет ли он в соседнем бомбоубежище. Майор сказал, что живет наверху: конечно, передвигаться по городу сейчас трудно, но это всяко лучше, чем торчать в бункере. Он считал, что у нас осталось три дня.
Я осторожно спросила, какие у него планы на будущее.
Он ответил столь же осторожно:
– Планы? Да никаких. Но я не разделяю настроений, которые, похоже, преобладают здесь.
Я решила, что он говорит о резких перепадах настроения, связанных с надеждами на генерала Венка.
Майор вытащил сигарету и покрутил в пальцах, не зажигая. Курить в бункере запрещалось. Понизив голос, он сказал:
– Единственный разумный выход – это сдаться американцам, но сначала их нужно найти. – Он помолчал. – Конечно, здесь ничего не поделать, покуда…
– Покуда что?
Он не пожелал закончить свою мысль.
– А какие планы у вас? – спросил он.
– Я бы хотела выбраться отсюда при первой же возможности.
У него чуть расширились глаза.
– В таком случае я не понимаю, почему вы не сели на «Ю-пятьдесят два», который прилетал сегодня утром.
У меня подпрыгнуло сердце.
– Какой «Ю-пятьдесят два»?
– А… – Майор поправил манжеты. – Он прилетал около десяти часов, приземлился у Бранденбургских ворот. Он прилетал за вами двумя.
– И куда же делся этот «Ю-пятьдесят два»?
– Фон Грейм отослал его. Извините, я думал, вы знаете. Мне и в голову не пришло, что он ничего не сказал вам.
Исхудалое лицо генерала было желтовато-серого цвета и напоминало старую фланелевую тряпку. Я не испытывала жалости.
– Почему вы не сказали мне, что за нами прилетал самолет? – спросила я.
– Вас тут не было.
– Я была рядом, в коридоре!
– Не кричите.
Я прошлась по комнате. Мне хотелось его убить.
– Генерал…
– Фельдмаршал.
Нет, я все-таки убью его. Я засунула руки глубоко в карманы. Набрала полную грудь спертого воздуха и медленно выдохнула.
– У меня тоже есть право голоса, – проговорила я.
– Да, совершенно верно. Мне следовало с вами посоветоваться.
Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Больше я ничего от него не добьюсь.
– Если бы вы со мной посоветовались, я бы сказала, что хочу улететь.
– Несомненно.
– Так вы поэтому ничего мне не сказали?
– Делайте выводы сами.
– Я делаю вывод, что вы хотите остаться здесь по каким-то своим причинам и считаете, что мои желания не имеют никакого значения.
– Не имеют, – сказал он. – В любом случае мы все погибнем.
Я села на операционный стол. Я болтала ногами и внимательно рассматривала потолок, приобретший затейливый вид после того, как с него осыпалось изрядное количество штукатурки.
– Если мне суждено умереть, я не собираюсь умирать в этой дыре.
– Многие люди почтут за честь умереть в этой, как вы выражаетесь, дыре.
Мне послышалось, что он сказал «почтут», а не «почли бы», но я не была уверена. Шум не стихал ни на минуту: грохот артобстрела, гул генератора, постоянный топот ног в коридорах, крики, периодически доносившиеся с дальнего конца бункера и заставлявшие всех неуловимо изменяться в лице.
– Вы хотите умереть здесь? – спросила я.
– Неважно, кто чего хочет. Поскольку наверху мне все равно делать нечего, я не имею права покидать бункер. В любом случае сейчас я не в состоянии путешествовать.
Когда же он будет в состоянии, подумала я. Несмотря на всю злость, я не могла винить генерала за то, что он предпочел любую участь мучительному испытанию очередным перелетом. Но «Ю-52» прорвался в Берлин просто чудом – и когда еще нам представится такая возможность?
– Как ваша нога? – спросила я.
– Наконец-то вспомнили. Ужасно. Где Штумпфеггер?
– Мне пойти позвать его?
– Не надо. Он занят. Придет, когда освободится. Просто сделайте что-нибудь с этими подушками.
– Что именно?
– Взбейте их. Такое ощущение, будто лежишь на груде костей.
Я ткнула кулаками в подушку. Генерал испустил вопль:
– Ох, бога ради, оставьте их в покое. Чем я провинился перед небом, что заслужил такую сиделку?
– Я не ваша сиделка. Я ваш пилот. К слову сказать, почему вы попросили меня доставить вас сюда?
Он повернул голову, прилаживаясь к подушкам.
– Вы умеете пилотировать вертолет.
– И все?
– А что еще? – раздраженно сказал он.
– Я просто думала, может, вы хотите сказать мне что-нибудь.
– Мне нечего вам сказать, – проговорил он, закрывая глаза.
Он выглядел так плохо, что я отправилась на поиски Штумпфеггера.
Фегелейна нашли. Я слышала разные версии его ареста: его застали в постели любовницы; его поймали на западной окраине города переодетым в монашенку; его задержал один гитлерюгендовец, которого он пытался подкупить золотыми часами, чтобы пройти через мост.
Все бурно обсуждали, как поступит с ним Гитлер. Порой фюрер всех удивлял своей снисходительностью к проштрафившимся подчиненным. И в любом случае, еще оставалась Ева Браун. Она еще может, говорили некоторые, заступиться за Фегелейна.
Я так не думала. Я не замечала никакого сочувствия к бедственному положению других в этой женщине с ее отрепетированными движениями ухоженных рук, внимательными голубыми глазами и тихим голосом, который легко срывался на скандальный крик, но обычно жаловался на жестокость мира по отношению к Адольфу. Мне казалось, что Фегелейн может скорее рассчитывать на заступничество пса.
В тот же день его привели в бункер. Я видела, как он шел по коридорам, без фуражки, в сопровождении нескольких полицейских. Они прошли в направлении комнат Гитлера.
Позже я узнала, что Фегелейна разжаловали и отвели под конвоем в соседнее бомбоубежище.
Поздно вечером артобстрел Канцелярии усилился. Стены бункера ходили ходуном, штукатурка струйками сыпалась на пол.
Наступил час отхода ко сну, но ложиться никто явно не собирался. Министр пропаганды стоял в коридоре, стиснув руками спинку кресла, с таким видом, словно собирался произнести речь, – но хранил молчание. Два секретаря, телефонист и полицейский сидели в других креслах, переговариваясь приглушенными голосами. Люди стояли в дверях, словно чего-то ожидая. Штумпфеггер с педантичной тщательностью перевязывал генералу раздробленную ступню, аккуратно накладывая бинт крест-накрест; созерцание этого процесса нас успокаивало, всех троих.
В конце концов я легла на свои одеяла и погрузилась в дремоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Толстяк пострадал за свое служебное рвение.
– Можете смеяться, – сказал майор Рейнхард, – но, когда пришла телеграмма, я думал, Адольфа хватит апоплексический удар. Это было просто ужасно. Надеюсь, мне никогда впредь не доведется увидеть ничего подобного.
Я слышала об этих страшных вспышках ярости. Но никогда до конца не верила рассказам. Конечно, слова – это всего лишь слова.
Я спросила, живет ли он в соседнем бомбоубежище. Майор сказал, что живет наверху: конечно, передвигаться по городу сейчас трудно, но это всяко лучше, чем торчать в бункере. Он считал, что у нас осталось три дня.
Я осторожно спросила, какие у него планы на будущее.
Он ответил столь же осторожно:
– Планы? Да никаких. Но я не разделяю настроений, которые, похоже, преобладают здесь.
Я решила, что он говорит о резких перепадах настроения, связанных с надеждами на генерала Венка.
Майор вытащил сигарету и покрутил в пальцах, не зажигая. Курить в бункере запрещалось. Понизив голос, он сказал:
– Единственный разумный выход – это сдаться американцам, но сначала их нужно найти. – Он помолчал. – Конечно, здесь ничего не поделать, покуда…
– Покуда что?
Он не пожелал закончить свою мысль.
– А какие планы у вас? – спросил он.
– Я бы хотела выбраться отсюда при первой же возможности.
У него чуть расширились глаза.
– В таком случае я не понимаю, почему вы не сели на «Ю-пятьдесят два», который прилетал сегодня утром.
У меня подпрыгнуло сердце.
– Какой «Ю-пятьдесят два»?
– А… – Майор поправил манжеты. – Он прилетал около десяти часов, приземлился у Бранденбургских ворот. Он прилетал за вами двумя.
– И куда же делся этот «Ю-пятьдесят два»?
– Фон Грейм отослал его. Извините, я думал, вы знаете. Мне и в голову не пришло, что он ничего не сказал вам.
Исхудалое лицо генерала было желтовато-серого цвета и напоминало старую фланелевую тряпку. Я не испытывала жалости.
– Почему вы не сказали мне, что за нами прилетал самолет? – спросила я.
– Вас тут не было.
– Я была рядом, в коридоре!
– Не кричите.
Я прошлась по комнате. Мне хотелось его убить.
– Генерал…
– Фельдмаршал.
Нет, я все-таки убью его. Я засунула руки глубоко в карманы. Набрала полную грудь спертого воздуха и медленно выдохнула.
– У меня тоже есть право голоса, – проговорила я.
– Да, совершенно верно. Мне следовало с вами посоветоваться.
Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Больше я ничего от него не добьюсь.
– Если бы вы со мной посоветовались, я бы сказала, что хочу улететь.
– Несомненно.
– Так вы поэтому ничего мне не сказали?
– Делайте выводы сами.
– Я делаю вывод, что вы хотите остаться здесь по каким-то своим причинам и считаете, что мои желания не имеют никакого значения.
– Не имеют, – сказал он. – В любом случае мы все погибнем.
Я села на операционный стол. Я болтала ногами и внимательно рассматривала потолок, приобретший затейливый вид после того, как с него осыпалось изрядное количество штукатурки.
– Если мне суждено умереть, я не собираюсь умирать в этой дыре.
– Многие люди почтут за честь умереть в этой, как вы выражаетесь, дыре.
Мне послышалось, что он сказал «почтут», а не «почли бы», но я не была уверена. Шум не стихал ни на минуту: грохот артобстрела, гул генератора, постоянный топот ног в коридорах, крики, периодически доносившиеся с дальнего конца бункера и заставлявшие всех неуловимо изменяться в лице.
– Вы хотите умереть здесь? – спросила я.
– Неважно, кто чего хочет. Поскольку наверху мне все равно делать нечего, я не имею права покидать бункер. В любом случае сейчас я не в состоянии путешествовать.
Когда же он будет в состоянии, подумала я. Несмотря на всю злость, я не могла винить генерала за то, что он предпочел любую участь мучительному испытанию очередным перелетом. Но «Ю-52» прорвался в Берлин просто чудом – и когда еще нам представится такая возможность?
– Как ваша нога? – спросила я.
– Наконец-то вспомнили. Ужасно. Где Штумпфеггер?
– Мне пойти позвать его?
– Не надо. Он занят. Придет, когда освободится. Просто сделайте что-нибудь с этими подушками.
– Что именно?
– Взбейте их. Такое ощущение, будто лежишь на груде костей.
Я ткнула кулаками в подушку. Генерал испустил вопль:
– Ох, бога ради, оставьте их в покое. Чем я провинился перед небом, что заслужил такую сиделку?
– Я не ваша сиделка. Я ваш пилот. К слову сказать, почему вы попросили меня доставить вас сюда?
Он повернул голову, прилаживаясь к подушкам.
– Вы умеете пилотировать вертолет.
– И все?
– А что еще? – раздраженно сказал он.
– Я просто думала, может, вы хотите сказать мне что-нибудь.
– Мне нечего вам сказать, – проговорил он, закрывая глаза.
Он выглядел так плохо, что я отправилась на поиски Штумпфеггера.
Фегелейна нашли. Я слышала разные версии его ареста: его застали в постели любовницы; его поймали на западной окраине города переодетым в монашенку; его задержал один гитлерюгендовец, которого он пытался подкупить золотыми часами, чтобы пройти через мост.
Все бурно обсуждали, как поступит с ним Гитлер. Порой фюрер всех удивлял своей снисходительностью к проштрафившимся подчиненным. И в любом случае, еще оставалась Ева Браун. Она еще может, говорили некоторые, заступиться за Фегелейна.
Я так не думала. Я не замечала никакого сочувствия к бедственному положению других в этой женщине с ее отрепетированными движениями ухоженных рук, внимательными голубыми глазами и тихим голосом, который легко срывался на скандальный крик, но обычно жаловался на жестокость мира по отношению к Адольфу. Мне казалось, что Фегелейн может скорее рассчитывать на заступничество пса.
В тот же день его привели в бункер. Я видела, как он шел по коридорам, без фуражки, в сопровождении нескольких полицейских. Они прошли в направлении комнат Гитлера.
Позже я узнала, что Фегелейна разжаловали и отвели под конвоем в соседнее бомбоубежище.
Поздно вечером артобстрел Канцелярии усилился. Стены бункера ходили ходуном, штукатурка струйками сыпалась на пол.
Наступил час отхода ко сну, но ложиться никто явно не собирался. Министр пропаганды стоял в коридоре, стиснув руками спинку кресла, с таким видом, словно собирался произнести речь, – но хранил молчание. Два секретаря, телефонист и полицейский сидели в других креслах, переговариваясь приглушенными голосами. Люди стояли в дверях, словно чего-то ожидая. Штумпфеггер с педантичной тщательностью перевязывал генералу раздробленную ступню, аккуратно накладывая бинт крест-накрест; созерцание этого процесса нас успокаивало, всех троих.
В конце концов я легла на свои одеяла и погрузилась в дремоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116