Чувствовали ли они еще что-нибудь?
Если и чувствовали, мне было не положено об этом знать.
На пятый день своего пребывания на передовых позициях я увидела из кабины «шторка» нечто очень неприятное. Генерал вел самолет от передовой линии к нашему аэродрому, но, попав под сильный обстрел, был вынужден свернуть на запад, чего явно не хотел делать.
Видимость была отличная. Дождь прекратился, но высоко в небе еще висели рваные серые облака, похожие на клочья шелкового шарфа. Солнце, уже спустившееся к горизонту, золотило края облаков. В просветах на небе опять сгущался туман. Собирался дождь.
Я посмотрела вниз. Мы находились на высоте метров трехсот, если не меньше.
В отдалении темнел сосновый лес и сверкало металлическим блеском голубое озеро. Я увидела две деревни. Одна была почти полностью разрушена после прохождения наших танков, но другая, к которой мы приближались, оставалась целой и невредимой, и там наблюдалось оживленное движение.
Из кабины «шторка» можно увидеть очень и очень многое.
Из грузовика, остановившегося на центральной площади деревни, выпрыгивали солдаты. Другие солдаты конвоировали группу пленных. Но чего я никак не могла понять, что никак не укладывалось у меня в голове, так это – почему все пленные были голыми.
Я спросила генерала по рации:
– Что там происходит?
– Где именно?
– В деревне, над которой мы только что пролетели.
– Я не заметил ничего особенного.
Он не мог не видеть этого! Ему даже не нужно было поворачивать голову.
– Сразу под левой ногой шасси, – сказала я.
Прошло несколько секунд.
– Боюсь, левая нога сильно закрывает обзор, – сказал генерал.
Я начала подозревать, что он просто ничего не желает видеть.
– Как называется эта деревня? – спросила я.
– Думаю, нам лучше прекратить связь на некоторое время, – сказал генерал.
В конце первой недели младшие офицеры устроили для меня вечеринку. Погода стала хуже. Снег устилал землю и залеплял окна. Но лачугу нарядно убрали. Украсили помещение разноцветными бумажными гирляндами и еловыми лапами. Поставили на столы вазочки с зеленью и бумажными цветами. На стенах висели вырезанные из журналов фотографии. От этого лачуга казалась не более уютной, но более заброшенной.
Мне велели закрыть глаза. Что-то поставили на стол. Открыв глаза, я увидела большой торт.
Я представила себе, каких усилий стоило им собрать ингредиенты для этого торта.
Они попросили меня произнести речь. Я не знала, что сказать. Незатейливость события, проявленная щедрость, сознание, что через несколько дней некоторые из присутствующих здесь могут погибнуть, приводили меня в глубокое волнение. К счастью, они ждали от меня лишь нескольких слов. Я поблагодарила всех и сказала, что надеюсь однажды, когда война закончится, принять всех у себя дома. Я сказала, что не стану печь для них торт, поскольку они и без того прошли через много тяжких испытаний (здесь они дружно расхохотались). И сказала, что они должны твердо верить, что люди, оставшиеся на родине, постоянно помнят о них и что жертвы, которые они приносят, никогда не будут забыты.
Раздались аплодисменты, и я отрезала первый кусок торта, а командир части, к великому моему облегчению, нарезал на куски все остальное, и мы запили торт чаем, разлитым в кружки.
Некоторое время спустя я оказалась за одним столом с застенчивым лейтенантом по фамилии Паувельс, стрелком «хейнкеля», который хотел показать мне фотографии своей невесты.
В последнюю неделю мне постоянно показывали фотографии невест. Все снимки были на удивление похожи один на другой. Девушка со светлыми, заплетенными в косы волосами стояла улыбаясь на фоне скромного домика, иногда держа за руку младшего брата или сестру. Я задавалась вопросом, почему эти люди никогда не фотографировали своих возлюбленных в автомобилях или лодках, или на горных вершинах, или с распущенными волосами. Наверное, все-таки фотографировали, но такие снимки не обладали свойствами талисмана. Именно фотография с заплетенными в косы волосами и с уютным домиком за заднем плане обещала, что в мире восстановится порядок и владелец фотографии вернется в места, там запечатленные.
– Она очень хорошенькая, – сказала я Паувельсу. – Как ее зовут?
Тут к нам присоединился человек в серой полевой форме. Он отодвинул от стола стул и опустился на него с таким хозяйским видом, словно являлся его единоличным владельцем. Сидевшие поблизости люди покосились на вновь пришедшего, но никто с ним не поздоровался.
Паувельс продолжал разговаривать со мной.
– Ее зовут Хельга. Мы помолвлены. В следующий мой отпуск мы поженимся. – Он положил в ряд три фотографии, вытащенные из бумажника. Хельга перед домом, Хельга в парке, Хельга с родителями в саду.
Сидевший с другой стороны от Паувельса мужчина постарше, пилот бомбардировщика, молча вытягивал шею. Паувельс пододвинул фотографии, чтобы он рассмотрел.
– Симпатичная девушка, – сказал тот.
– Она самая лучшая.
– Все они самые лучшие.
Внезапно лицо Паувельса просияло.
– Вы приедете к нам на свадьбу? – спросил он.
– Да, если вы меня пригласите. И если поезда будут ходить.
– А на мою свадьбу приедете? – Нахального вида австриец подтащил к столу стул и уселся напротив меня, вытаскивая из бумажника свои фотографии. Все началось по следующему кругу.
– Вы не представляете, как много значит для нас ваш приезд, – сказал Паувельс. – Здесь чувствуешь себя как на краю земли.
– Это и есть край земли, – сказал австриец.
– Негоже так выражаться о наших будущих колониях, – сказал человек в серой полевой форме. Он улыбался, с легким укором. Я увидела, что он не в простой полевой форме, а в эсэсовской.
Летчики посмотрели на него с неприязнью, выразить которую вслух, похоже, никто не хотел.
Потом австриец вызывающе спросил:
– Что, явился проверять нас, Мейснер?
– Нет, – благодушно ответил Мейснер, – Я только что доставил донесение командиру. И решил поучаствовать в вечеринке. Вы не возражаете?
Он повернулся ко мне.
– Боюсь, вы попали в дурную компанию, – с улыбкой сказал он. Он часто улыбался.
– О, меня она вполне устраивает.
– Если тебе не нравится наша компания, пересядь за другой стол, – тихо сказал австриец Мейснеру.
Мейснер не отреагировал.
– Да ладно, не заводись, – сказал пилот бомбардировщика.
Паувельс неловко поерзал на месте и подвигал фотографии на столе.
– Потом можно будет спеть, – сказал он, – если Райнер принесет аккордеон.
Австриец встал и отошел в другой конец помещения.
Пилот бомбардировщика проводил его взглядом и посмотрел на меня.
– Извините, – сказал он.
Мейснер подался вперед и серьезно сказал:
– От этого не уйти, вы сами понимаете. За что, по-вашему, вы сражаетесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116