Я проснулась, когда кто-то потряс меня за плечо. Штумпфеггер. Гитлер вызвал всех на собрание в свои личные комнаты.
Он сидел в кресле, обитом тканью с цветочным узором. Он походил на призрака. По мере того как таяла территория Рейха, таял и он. Казалось, если отвести глаза в сторону, а потом быстро метнуть взгляд обратно, его не окажется на месте.
У ног Гитлера лежала собака. Рядом с ним стоял низкий стол, на котором покоилась деревянная шкатулка с медной замочной скважиной.
Слева от него сидела Ева Браун.
Интересно, подумала я, каково это – быть близкой подругой Гитлера, посвященной в его тайные мысли. Я совершенно не представляла, что это за мысли. Я рассматривала красивое платье Евы и лицо, на котором никогда не отражалось ничего, кроме чужих эмоций. По слухам, она водила спортивную машину, но он не позволял ей ездить быстро.
Маленькая комната была битком набита: я насчитала двадцать два человека. Мужчина с блокнотом разместился по другую сторону низкого стола. Рядом со мной, распространяя вокруг себя волны физической муки, сидел генерал, положив ногу на перевернутую мусорную корзину.
Первым заговорил министр пропаганды. У меня возникло странное впечатление, что он ожил по знаку руки Гитлера.
Поскольку неизвестно, когда именно русские прорвутся в бункер, сказал он, данное собрание созвано для того, чтобы нам не пришлось полагаться на волю случая. Заключительный акт нельзя откладывать до последней минуты, когда уже станет слишком поздно.
Он помолчал.
– «Слишком поздно» в том смысле, что…
Казалось, будто чрезмерная разборчивость в выражениях помешала министру закончить фразу.
В тишине раздался раздраженный голос Гитлера:
– Слишком поздно, чтобы наши тела сгорели.
Я быстро огляделась вокруг. Все казались совершенно спокойными.
Человек с блокнотом перегнулся через стол и прошептал что-то Гитлеру на ухо.
– Борман напоминает мне, что нам понадобится гораздо больше бензина, чем есть в бункере, – сказал Гитлер. – Сколько нам понадобится, Борман?
Борман заглянул в блокнот.
– С прибытием фельдмаршала фон Грейма и капитана авиации, думаю, примерно тысяча двести литров.
– Полагаю, столько можно достать. Пожалуйста, Борман, отметьте у себя: приказать солдатам СС принести бензина. Нельзя откладывать дело до последней минуты, а потом все испортить.
Я пристально смотрела на генерала. Он быстро скосил глаза в мою сторону, но не встретился со мной взглядом.
Борман принялся писать в блокноте, а министр пропаганды продолжил:
– Наш вождь и фройляйн Браун, разумеется, покончат с собой первыми. Их тела будут сожжены солдатами СС в саду Канцелярии, в нашем с Борманом присутствии. Возможно, кто-то из вас тоже пожелает присутствовать. Этот акт послужит сигналом к нашим, менее значительным жертвоприношениям.
Гитлер положил ладонь на шкатулку:
– У меня здесь хватит цианида на всех.
Собака протяжно зевнула и щелкнула зубами во сне.
– Теоретически, – сказал министр пропаганды, – наши тела должны быть сожжены солдатами СС, охраняющими бункер, но в данных обстоятельствах трудно сказать, останется ли к тому времени достаточно людей, чтобы выполнить работу до конца.
– Нужно отдать приказ солдатам, – сказал Гитлер.
– Все зависит от того, успеем ли мы своевременно доставить сюда достаточное количество бензина, – сказал Борман.
– В таком случае необходимо заняться этим немедленно, – сказал министр.
– Совершенно верно, – сказал Борман, а потом с минуту ничего не происходило. Я поняла, что Борман ждет, когда министр пропаганды пойдет отдавать приказ, а министр пропаганды ждет, когда Борман пойдет отдавать приказ.
Гитлер провел рукой по глазам и сказал страшно усталым голосом:
– Позаботьтесь об этом, Шауб.
Один из адъютантов встал и вышел из комнаты.
– Как медик, – заговорил Штумпфеггер, нарушив тяжелое молчание, – я должен заметить, что полностью сжечь человеческое тело довольно трудно. Сжечь более двадцати тел, при обычной температуре пламени, чрезвычайно сложно, и я думаю, нам следует смириться с…
– Надо найти способ, – отрезал Гитлер, пресекая дальнейшее обсуждение вопроса. – Я не могу думать обо всем сразу. Вот вы и найдете способ.
Он вынул из кармана маленький медный ключик и вставил в медный замок шкатулки.
Казалось, все звуки за стенами комнаты стихли, когда он откинул деревянную крышку: несмотря на непрерывный грохот артиллерийских орудий, молено было расслышать скрип петель. Глаза Гитлера расширились при виде содержимого шкатулки, а нервно прыгающие руки перестали трястись, когда он поставил ящичек к себе на колени. Я мельком увидела кусочек потертого синего атласа – примерно таким же была обита изнутри шкатулка, в которой отец хранил свои хирургические инструменты.
Гитлер поднял голову, и я вдруг увидела, как сильно он состарился. Но глаза у него не состарились. Они сияли.
Один за другим мы начали подходить за ядом. Он дал мне прозрачный стеклянный пузырек размером с ноготь – холодный как ледышка. Я заглянула в шкатулку, где лежали в ряд пузырьки, и у меня закружилась голова.
Утром я пошла поговорить с генералом. Я почти не спала ночью.
Он сидел в постели, откинувшись на подушки. При моем появлении он повернул голову и улыбнулся странной улыбкой, печальной и любезной, которой я никогда прежде не видела и которая мне не понравилась.
– Вы знали, что здесь замышляется?
– Замышляется?
– Массовое самоубийство. Команды эсэсовцев для сжигания трупов. Необходимость раздобыть достаточное количество бензина.
– Какая разница, знал я или нет?
– Если знали, вы могли сказать мне.
– Вам любой мог сказать, коли на то пошло.
Наступило молчание. Я вдруг поняла, что мне страшно холодно. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь.
– Вы согласны с этим?
– Конечно.
– Вы примете яд?
– С радостью, за Германию.
Взгляд его голубых глаз остановился на мне. Горящий и мечтательный.
– За Германию, – повторила я. Потом, пытаясь преодолеть силу, против моей воли удерживающую меня здесь, произнесла: – Какую пользу это принесет Германии?
– Он станет путеводной звездой для грядущих поколений, – сказал он. – Акт самопожертвования. Погребенный в веках, словно алмаз…
– Алмазы не погребают, а добывают.
Я прислушалась к глухим разрывам снарядов.
– Вы действительно верите, что все люди, взявшие сегодня ночью пузырек с ядом, отравятся?
– Вам должно быть стыдно говорить такое.
– А вы собираетесь принять яд? На самом деле? Извлечь пробку и вылить содержимое пузырька в рот?
– Да, собираюсь! – выкрикнул генерал, а потом, обессиленный таким всплеском энергии, откинулся на подушки с совершенно изнуренным видом.
Я поняла, что человеку в столь плачевном состоянии смерть, наверное, не кажется непривлекательной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Он сидел в кресле, обитом тканью с цветочным узором. Он походил на призрака. По мере того как таяла территория Рейха, таял и он. Казалось, если отвести глаза в сторону, а потом быстро метнуть взгляд обратно, его не окажется на месте.
У ног Гитлера лежала собака. Рядом с ним стоял низкий стол, на котором покоилась деревянная шкатулка с медной замочной скважиной.
Слева от него сидела Ева Браун.
Интересно, подумала я, каково это – быть близкой подругой Гитлера, посвященной в его тайные мысли. Я совершенно не представляла, что это за мысли. Я рассматривала красивое платье Евы и лицо, на котором никогда не отражалось ничего, кроме чужих эмоций. По слухам, она водила спортивную машину, но он не позволял ей ездить быстро.
Маленькая комната была битком набита: я насчитала двадцать два человека. Мужчина с блокнотом разместился по другую сторону низкого стола. Рядом со мной, распространяя вокруг себя волны физической муки, сидел генерал, положив ногу на перевернутую мусорную корзину.
Первым заговорил министр пропаганды. У меня возникло странное впечатление, что он ожил по знаку руки Гитлера.
Поскольку неизвестно, когда именно русские прорвутся в бункер, сказал он, данное собрание созвано для того, чтобы нам не пришлось полагаться на волю случая. Заключительный акт нельзя откладывать до последней минуты, когда уже станет слишком поздно.
Он помолчал.
– «Слишком поздно» в том смысле, что…
Казалось, будто чрезмерная разборчивость в выражениях помешала министру закончить фразу.
В тишине раздался раздраженный голос Гитлера:
– Слишком поздно, чтобы наши тела сгорели.
Я быстро огляделась вокруг. Все казались совершенно спокойными.
Человек с блокнотом перегнулся через стол и прошептал что-то Гитлеру на ухо.
– Борман напоминает мне, что нам понадобится гораздо больше бензина, чем есть в бункере, – сказал Гитлер. – Сколько нам понадобится, Борман?
Борман заглянул в блокнот.
– С прибытием фельдмаршала фон Грейма и капитана авиации, думаю, примерно тысяча двести литров.
– Полагаю, столько можно достать. Пожалуйста, Борман, отметьте у себя: приказать солдатам СС принести бензина. Нельзя откладывать дело до последней минуты, а потом все испортить.
Я пристально смотрела на генерала. Он быстро скосил глаза в мою сторону, но не встретился со мной взглядом.
Борман принялся писать в блокноте, а министр пропаганды продолжил:
– Наш вождь и фройляйн Браун, разумеется, покончат с собой первыми. Их тела будут сожжены солдатами СС в саду Канцелярии, в нашем с Борманом присутствии. Возможно, кто-то из вас тоже пожелает присутствовать. Этот акт послужит сигналом к нашим, менее значительным жертвоприношениям.
Гитлер положил ладонь на шкатулку:
– У меня здесь хватит цианида на всех.
Собака протяжно зевнула и щелкнула зубами во сне.
– Теоретически, – сказал министр пропаганды, – наши тела должны быть сожжены солдатами СС, охраняющими бункер, но в данных обстоятельствах трудно сказать, останется ли к тому времени достаточно людей, чтобы выполнить работу до конца.
– Нужно отдать приказ солдатам, – сказал Гитлер.
– Все зависит от того, успеем ли мы своевременно доставить сюда достаточное количество бензина, – сказал Борман.
– В таком случае необходимо заняться этим немедленно, – сказал министр.
– Совершенно верно, – сказал Борман, а потом с минуту ничего не происходило. Я поняла, что Борман ждет, когда министр пропаганды пойдет отдавать приказ, а министр пропаганды ждет, когда Борман пойдет отдавать приказ.
Гитлер провел рукой по глазам и сказал страшно усталым голосом:
– Позаботьтесь об этом, Шауб.
Один из адъютантов встал и вышел из комнаты.
– Как медик, – заговорил Штумпфеггер, нарушив тяжелое молчание, – я должен заметить, что полностью сжечь человеческое тело довольно трудно. Сжечь более двадцати тел, при обычной температуре пламени, чрезвычайно сложно, и я думаю, нам следует смириться с…
– Надо найти способ, – отрезал Гитлер, пресекая дальнейшее обсуждение вопроса. – Я не могу думать обо всем сразу. Вот вы и найдете способ.
Он вынул из кармана маленький медный ключик и вставил в медный замок шкатулки.
Казалось, все звуки за стенами комнаты стихли, когда он откинул деревянную крышку: несмотря на непрерывный грохот артиллерийских орудий, молено было расслышать скрип петель. Глаза Гитлера расширились при виде содержимого шкатулки, а нервно прыгающие руки перестали трястись, когда он поставил ящичек к себе на колени. Я мельком увидела кусочек потертого синего атласа – примерно таким же была обита изнутри шкатулка, в которой отец хранил свои хирургические инструменты.
Гитлер поднял голову, и я вдруг увидела, как сильно он состарился. Но глаза у него не состарились. Они сияли.
Один за другим мы начали подходить за ядом. Он дал мне прозрачный стеклянный пузырек размером с ноготь – холодный как ледышка. Я заглянула в шкатулку, где лежали в ряд пузырьки, и у меня закружилась голова.
Утром я пошла поговорить с генералом. Я почти не спала ночью.
Он сидел в постели, откинувшись на подушки. При моем появлении он повернул голову и улыбнулся странной улыбкой, печальной и любезной, которой я никогда прежде не видела и которая мне не понравилась.
– Вы знали, что здесь замышляется?
– Замышляется?
– Массовое самоубийство. Команды эсэсовцев для сжигания трупов. Необходимость раздобыть достаточное количество бензина.
– Какая разница, знал я или нет?
– Если знали, вы могли сказать мне.
– Вам любой мог сказать, коли на то пошло.
Наступило молчание. Я вдруг поняла, что мне страшно холодно. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь.
– Вы согласны с этим?
– Конечно.
– Вы примете яд?
– С радостью, за Германию.
Взгляд его голубых глаз остановился на мне. Горящий и мечтательный.
– За Германию, – повторила я. Потом, пытаясь преодолеть силу, против моей воли удерживающую меня здесь, произнесла: – Какую пользу это принесет Германии?
– Он станет путеводной звездой для грядущих поколений, – сказал он. – Акт самопожертвования. Погребенный в веках, словно алмаз…
– Алмазы не погребают, а добывают.
Я прислушалась к глухим разрывам снарядов.
– Вы действительно верите, что все люди, взявшие сегодня ночью пузырек с ядом, отравятся?
– Вам должно быть стыдно говорить такое.
– А вы собираетесь принять яд? На самом деле? Извлечь пробку и вылить содержимое пузырька в рот?
– Да, собираюсь! – выкрикнул генерал, а потом, обессиленный таким всплеском энергии, откинулся на подушки с совершенно изнуренным видом.
Я поняла, что человеку в столь плачевном состоянии смерть, наверное, не кажется непривлекательной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116