Большие внимательные глаза сосредоточились на мне.
— Здравствуйте. Вы из больницы? — Утонченное английское произношение, свойственное учащимся средней школы.
— Да, — удивившись, ответил я, но вскоре понял, что она увидела пропуск на лацкане.
Ее глаза заморгали, потом широко раскрылись. Радужная оболочка двух оттенков — красного дерева в центре и орехового по краям.
Покрасневшие белки. Она плакала. Рот слегка дрожит.
— Алекс Делавэр, — представился я, протягивая руку из окна машины.
Женщина поставила сумку на траву и пожала мне руку. Ее узкая ладонь была сухой и очень холодной.
— Анна Эшмор. Не ждала никого так скоро.
Почувствовав неловкость из-за своих предположений, я произнес:
— Я не знал доктора Эшмора, но хотел выразить свои соболезнования.
Она опустила руку. Где-то в стороне чихала газонокосилка.
— Никакой официальной службы не будет. Муж не был религиозен. — Она повернулась к большому дому. — Не зайдете ли?
* * *
Стены вестибюля высотой в два этажа были оштукатурены в кремовый цвет, а пол был выложен черными мраморными плитами. Витая мраморная лестница с красивыми медными перилами вела на второй этаж. Справа от холла большая столовая-с желтыми стенами сверкала темной гладкой мебелью в стиле модерн, которую, по-видимому, полировала добросовестная прислуга. На стене за лестницей — смесь современной живописи и африканского варианта батика. Небольшое фойе вело к стеклянным дверям, которые как бы обрамляли классический калифорнийский вид — зеленый газон, голубой бассейн, наполненный пронизанным солнцем серебром воды, белые кабинки за увитой растениями колоннадой, зеленая изгородь и клумбы с цветами под колеблющейся тенью деревьев. Что-то ярко-красное карабкалось по черепице крыши кабины — бугенвиллея, которую я видел с улицы.
Из столовой вышла горничная и забрала сумку у хозяйки. Анна Эшмор поблагодарила ее, затем указала налево, в гостиную, комнату в два раза больше столовой, расположенную на две ступени ниже холла.
— Пожалуйста, — предложила она, спускаясь в гостиную и включая несколько напольных ламп.
В углу расположился большой черный рояль. По восточной стене — ряд высоких окон, закрытых ставнями, сквозь которые пробивались тонкие лучи света. На светлом паркете лежат персидские ковры в черных и буро-красных тонах. Белый потолок с углублениями-кессонами, стены абрикосового цвета. На стенах вновь произведения искусства — то же смешение полотен, писаных маслом, и африканских тканей. Мне показалось, что над гранитной полкой камина я разглядел работу Хокни.
Комната была холодной, ее наполняла мебель, как будто только что привезенная из студии дизайнера. Белые замшевые итальянские диваны, черное кресло работы Броера, большие, со щербинами, постнеандертальские каменные столы и несколько столиков поменьше с витыми медными прутьями-ножками и столешницами из тонированного голубого стекла. Один из каменных столов располагался перед самым большим диваном. В центре его возвышалась чаша из розового дерева, наполненная яблоками и апельсинами.
Миссис Эшмор вновь пригласила:
— Пожалуйста. — И я сел прямо напротив фруктов.
— Могу вам предложить что-нибудь выпить?
— Нет, благодарю.
Она села против меня, прямая и молчаливая.
За то время, пока мы шли из холла, ее глаза наполнились слезами.
— Сочувствую вам в вашей потере, — произнес я.
Она вытерла пальцами глаза и села еще прямее.
— Спасибо, что пришли.
Молчание заполнило комнату и, казалось, сделало ее еще холоднее. Миссис Эшмор вновь вытерла глаза и сложила руки на коленях, сплетя пальцы.
— У вас красивый дом, — заметил я.
Она подняла руки в беспомощном жесте.
— Не знаю, что теперь с ним делать.
— Вы давно живете здесь?
— Всего год. Он давно принадлежал Лэрри, но до этого мы никогда здесь вместе не жили. Когда мы переехали в Калифорнию, Лэрри сказал, что он должен стать нашим домом. — Она пожала плечами, вновь подняла руки, но уронила их на колени. — Слишком большой, просто до смешного... Мы поговаривали о его продаже... — Она покачала головой. — Пожалуйста, угощайтесь.
Я взял яблоко и надкусил его. Наблюдение за тем, как я ем, казалось, успокаивало ее.
— Откуда вы приехали?
— Из Нью-Йорка.
— Доктор Эшмор жил раньше в Лос-Анджелесе?
— Нет, но он приезжал сюда ради торговых сделок — у него было много домов. По всей стране. Это было... именно его дело.
— Покупка недвижимости?
— Покупка и продажа. Вложение капитала. Он даже недолго владел домом во Франции. Очень старым. Замком. Какой-то герцог купил его и рассказывал всем, что на протяжении сотен лет этот дом принадлежал его семье. Лэрри смеялся — он ненавидел всякую претенциозность. Но ему нравилось продавать и покупать. Ему нравилась свобода, которую приносила сделка.
Мне было понятно подобное чувство, ведь я сам смог достичь некоторой финансовой независимости, воспользовавшись поднятием спроса на землю в середине семидесятых. Но я действовал на значительно более низком уровне.
— Наверху, — продолжала женщина, — все пусто.
— Вы живете здесь одна?
— Да. Детей у нас нет. Пожалуйста, возьмите апельсин. Он с дерева, которое растет на заднем дворе. Очень легко чистится.
Я взял апельсин, снял кожуру и съел дольку. Звук моих работающих челюстей казался просто оглушительным.
— У нас с Лэрри мало знакомых, — употребляя настоящее время, она как бы отказывалась признавать новое для нее состояние вдовства.
Вспомнив ее замечание о том, что она не ожидала такого быстрого визита из больницы, я спросил:
— Вас собираются посетить сослуживцы мужа?
Она кивнула:
— Да. С пожертвованием — то есть с документом, подтверждающим передачу денег ЮНИСЕФ. Они вставили его в рамку. Какой-то мужчина позвонил мне вчера, чтобы проверить, все ли правильно — собираюсь ли я передать деньги в ЮНИСЕФ.
— Человек по имени Пламб?
— Нет... Кажется, нет. Длинная фамилия — что-то вроде Герман.
— Хененгард?
— Да, именно так. Он был очень любезен, хорошо говорил о Лэрри. — Ее взгляд нервно скользнул по потолку. — Вы уверены, что не хотите чего-нибудь выпить? — Стакана воды вполне достаточно.
Она кивнула и встала.
— Если нам повезло, то Спарклетт привез воду. Вода в Беверли-Хиллз очень неприятная. Слишком насыщена минералами. Мы с Лэрри не пьем ее.
Пока она отсутствовала, я поднялся и принялся рассматривать картины. Действительно, работа Хокни. Натюрморт, написанный акварелью в квадратной рамке из плексигласа. Рядом с ним абстрактное полотно, оказавшееся работой де Кунинга. Словесный салат Джаспера Джонса, этюд с купальным халатом Джима Дайна, игры нимфы и сатира Пикассо, написанные китайской тушью. Множество других неизвестных мне картин, перемежавшихся батиком в оттенках цвета земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
— Здравствуйте. Вы из больницы? — Утонченное английское произношение, свойственное учащимся средней школы.
— Да, — удивившись, ответил я, но вскоре понял, что она увидела пропуск на лацкане.
Ее глаза заморгали, потом широко раскрылись. Радужная оболочка двух оттенков — красного дерева в центре и орехового по краям.
Покрасневшие белки. Она плакала. Рот слегка дрожит.
— Алекс Делавэр, — представился я, протягивая руку из окна машины.
Женщина поставила сумку на траву и пожала мне руку. Ее узкая ладонь была сухой и очень холодной.
— Анна Эшмор. Не ждала никого так скоро.
Почувствовав неловкость из-за своих предположений, я произнес:
— Я не знал доктора Эшмора, но хотел выразить свои соболезнования.
Она опустила руку. Где-то в стороне чихала газонокосилка.
— Никакой официальной службы не будет. Муж не был религиозен. — Она повернулась к большому дому. — Не зайдете ли?
* * *
Стены вестибюля высотой в два этажа были оштукатурены в кремовый цвет, а пол был выложен черными мраморными плитами. Витая мраморная лестница с красивыми медными перилами вела на второй этаж. Справа от холла большая столовая-с желтыми стенами сверкала темной гладкой мебелью в стиле модерн, которую, по-видимому, полировала добросовестная прислуга. На стене за лестницей — смесь современной живописи и африканского варианта батика. Небольшое фойе вело к стеклянным дверям, которые как бы обрамляли классический калифорнийский вид — зеленый газон, голубой бассейн, наполненный пронизанным солнцем серебром воды, белые кабинки за увитой растениями колоннадой, зеленая изгородь и клумбы с цветами под колеблющейся тенью деревьев. Что-то ярко-красное карабкалось по черепице крыши кабины — бугенвиллея, которую я видел с улицы.
Из столовой вышла горничная и забрала сумку у хозяйки. Анна Эшмор поблагодарила ее, затем указала налево, в гостиную, комнату в два раза больше столовой, расположенную на две ступени ниже холла.
— Пожалуйста, — предложила она, спускаясь в гостиную и включая несколько напольных ламп.
В углу расположился большой черный рояль. По восточной стене — ряд высоких окон, закрытых ставнями, сквозь которые пробивались тонкие лучи света. На светлом паркете лежат персидские ковры в черных и буро-красных тонах. Белый потолок с углублениями-кессонами, стены абрикосового цвета. На стенах вновь произведения искусства — то же смешение полотен, писаных маслом, и африканских тканей. Мне показалось, что над гранитной полкой камина я разглядел работу Хокни.
Комната была холодной, ее наполняла мебель, как будто только что привезенная из студии дизайнера. Белые замшевые итальянские диваны, черное кресло работы Броера, большие, со щербинами, постнеандертальские каменные столы и несколько столиков поменьше с витыми медными прутьями-ножками и столешницами из тонированного голубого стекла. Один из каменных столов располагался перед самым большим диваном. В центре его возвышалась чаша из розового дерева, наполненная яблоками и апельсинами.
Миссис Эшмор вновь пригласила:
— Пожалуйста. — И я сел прямо напротив фруктов.
— Могу вам предложить что-нибудь выпить?
— Нет, благодарю.
Она села против меня, прямая и молчаливая.
За то время, пока мы шли из холла, ее глаза наполнились слезами.
— Сочувствую вам в вашей потере, — произнес я.
Она вытерла пальцами глаза и села еще прямее.
— Спасибо, что пришли.
Молчание заполнило комнату и, казалось, сделало ее еще холоднее. Миссис Эшмор вновь вытерла глаза и сложила руки на коленях, сплетя пальцы.
— У вас красивый дом, — заметил я.
Она подняла руки в беспомощном жесте.
— Не знаю, что теперь с ним делать.
— Вы давно живете здесь?
— Всего год. Он давно принадлежал Лэрри, но до этого мы никогда здесь вместе не жили. Когда мы переехали в Калифорнию, Лэрри сказал, что он должен стать нашим домом. — Она пожала плечами, вновь подняла руки, но уронила их на колени. — Слишком большой, просто до смешного... Мы поговаривали о его продаже... — Она покачала головой. — Пожалуйста, угощайтесь.
Я взял яблоко и надкусил его. Наблюдение за тем, как я ем, казалось, успокаивало ее.
— Откуда вы приехали?
— Из Нью-Йорка.
— Доктор Эшмор жил раньше в Лос-Анджелесе?
— Нет, но он приезжал сюда ради торговых сделок — у него было много домов. По всей стране. Это было... именно его дело.
— Покупка недвижимости?
— Покупка и продажа. Вложение капитала. Он даже недолго владел домом во Франции. Очень старым. Замком. Какой-то герцог купил его и рассказывал всем, что на протяжении сотен лет этот дом принадлежал его семье. Лэрри смеялся — он ненавидел всякую претенциозность. Но ему нравилось продавать и покупать. Ему нравилась свобода, которую приносила сделка.
Мне было понятно подобное чувство, ведь я сам смог достичь некоторой финансовой независимости, воспользовавшись поднятием спроса на землю в середине семидесятых. Но я действовал на значительно более низком уровне.
— Наверху, — продолжала женщина, — все пусто.
— Вы живете здесь одна?
— Да. Детей у нас нет. Пожалуйста, возьмите апельсин. Он с дерева, которое растет на заднем дворе. Очень легко чистится.
Я взял апельсин, снял кожуру и съел дольку. Звук моих работающих челюстей казался просто оглушительным.
— У нас с Лэрри мало знакомых, — употребляя настоящее время, она как бы отказывалась признавать новое для нее состояние вдовства.
Вспомнив ее замечание о том, что она не ожидала такого быстрого визита из больницы, я спросил:
— Вас собираются посетить сослуживцы мужа?
Она кивнула:
— Да. С пожертвованием — то есть с документом, подтверждающим передачу денег ЮНИСЕФ. Они вставили его в рамку. Какой-то мужчина позвонил мне вчера, чтобы проверить, все ли правильно — собираюсь ли я передать деньги в ЮНИСЕФ.
— Человек по имени Пламб?
— Нет... Кажется, нет. Длинная фамилия — что-то вроде Герман.
— Хененгард?
— Да, именно так. Он был очень любезен, хорошо говорил о Лэрри. — Ее взгляд нервно скользнул по потолку. — Вы уверены, что не хотите чего-нибудь выпить? — Стакана воды вполне достаточно.
Она кивнула и встала.
— Если нам повезло, то Спарклетт привез воду. Вода в Беверли-Хиллз очень неприятная. Слишком насыщена минералами. Мы с Лэрри не пьем ее.
Пока она отсутствовала, я поднялся и принялся рассматривать картины. Действительно, работа Хокни. Натюрморт, написанный акварелью в квадратной рамке из плексигласа. Рядом с ним абстрактное полотно, оказавшееся работой де Кунинга. Словесный салат Джаспера Джонса, этюд с купальным халатом Джима Дайна, игры нимфы и сатира Пикассо, написанные китайской тушью. Множество других неизвестных мне картин, перемежавшихся батиком в оттенках цвета земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125