И, однако же, одному из «людей носа корабля» это все совсем не понравилось.
— Эй, — сказал он, наклоняя голову набок. — Тебе тут что надо? — Поднялся, отвесил эшвену оплеуху, затем приподнял его и сопроводил ударом ногою под копчик такие вот слова: — Нечего любопытничать, не про твою честь.
И все это так деловито, спокойно и основательно, как если бы у себя дома учил уму-разуму собственного работника, который вздумал бы дурно обходиться с волами, дрыхнуть в сене вместо работы, дерзить, воровать или заниматься другими, подобными же рабским, занятиями.
Бани Вилийас, вынужденный смотреть на все это, и сам не заметил, как ноги поднесли его на несколько шагов поближе. Если бы на улицах столицы подобное самоуправство — избить чужого раба — позволил себе кто-то из высокомерной «партии царства» или, того хуже, — какой-нибудь дерзец, подвизающийся на побегушках у узурпаторов… и вообще-то — всего лишь десяток дней назад, — ничего особенного из этого и не вышло бы.
Вялый протест, зародившийся в оскорбленном бани, вылился бы в разговоре со знакомыми — из тех кругов, в каких он обыкновенно вращался в столице, — шуткою насчет оскорбителя, достаточно презрительной, чтобы удовлетворить самого бани Вилийаса, и исходящей от человека недостаточно заметного, чтобы сделаться популярной или опасной. А вот сейчас его чувствам мучительно захотелось стать более действенными, мучительно — потому что они не видели способов таковыми стать.
Все, что он мог, — это стоять там, где он стоял. И если это тоже неправильное место, пусть они ему помешают.
А вот женщина — та отшатнулась; а потом вдруг захохотала. Она хохотала, опираясь о мачту, и у нее был такой вид, как будто бы она не то сейчас проснулась, не то — заснула и смеется во сне.
— О-о-ох, — сказал Пади, сын Плешивого, которому она принадлежала. — Вот непогода, разорви селезенку, что за непогода.
Это было любимое ругательство их капитана, и потому — как-то постепенно и для самих людей «Дубового Борта» незаметно — «тке кужр, ахи сана тке кужр» стало звучать у них чаще, чем другие, не менее сочные словца.
Пади подошел к своей полонянке, положил руку ей на плечо, слегка встряхнув. Та сразу замолчала и стала смотреть на него, почему-то закусив губы.
— Иди, — сказал ей Пади. — Иди давай. Не понимаешь? Когда ты только выползла сюда, эх… Ступай вон туда, под лодку. Ступай к остальным.
Она, конечно, не понимала.
— Деши, давай я ее отведу, — сказал Пади. Тот кивнул.
Бани Вилийас все еще стоял в проходе. Пробираясь там со своею полонянкой, Пади отстранил его не глядя.
Какое-то время плантатор был там, держась за скамью, а потом решительно двинулся вперед. Во-первых, его эшвена оттуда только что проводили ногою под зад, и, во-вторых, бани Вилийаса все еще словно тянула туда невидимая веревка. Убегающий от них парус все еще не было видно, и в таких случаях людям — особенно людям несведущим — невесть почему кажется, будто что-нибудь изменится, если приблизиться к нему по кораблю, на котором находишься, на несколько шагов.
И мало ли какие бродят там тигры в человеческом обличье.
Что же до тигров, то Гьюви, сыну Отхмера, за эти дни выпало столько предупреждений от носового, и даже от капитана еще один раз, что он стал бы думать о пленниках с Кайяны беспрерывно, даже если бы сам по себе не был расположен это делать. Но по крайней мере, думал он о них теперь издалека. Если, конечно, они сами к нему не лезли. Когда его сотоварищ закончил объяснять доверенному рабу бани Вилийаса дурные стороны излишнего любопытства, Гьюви ему заметил так:
— Охота тебе с ними возиться. Ты б еще поучил зуйков чулки вязать — столько же проку!
Причем он сказал это совершенно искренне, и воистину забавно то, в какие противоречия впадает сам с собою человек, пытаясь приписать одному какому-то племени или одному какому-то роду все вообразимые недостатки, от коварного хитроумия до врожденной тупости одновременно. Да, воистину забавное зрелище для каких-нибудь высших сил, если бы они были — и если бы интересовались нами настолько, чтобы смеяться, взирая на нас с небес.
— Да ну? — хмыкнув, отвечал усмешливо Гьюви Хиджаре собеседнику и указал глазами на Деши. Гьюви и сам оглянулся мимоходом. Ничего особенного носовой не делал. Сидел на чьем-то сундуке, заменявшем этому кому-то гребную скамью, и мирно смотрел в небо. Как видно, его больше всего интересовали выкрики дозорщика.
— Четыреста?
После «четыреста» последовало «поворачивают» — как видно, на дарде заметили приближающиеся паруса. И видно, корабельщикам эти паруса не очень понравились. Теперь дарда удирала прямо в море. Преследователи повернули тоже. Это были словно слова, сказанные отсюда — туда: «да, это за вами».
Собственно, их двоих для маленькой дарды было более чем много.
Но с такой верткой водомеркой лучше иметь побольше рук. Это с одной стороны, и с другой — погоня грозила затянуться, и одна из рук-кораблей может отстать. С третьей стороны, в здешних местах лучше не терять друг друга из виду лишний раз. С четвертой…
При обычных у капитанов этих кораблей отношениях между собой — четвертой стороны у этого треугольника не было бы. Тем не менее…
«Лось» заметил парус первым. Следовательно, это был его корабль. «Лось» и сейчас все еще шел чуть впереди, но «Дубовый Борт» — почти незаметно, но неотвратимо — доставал ее с каждой волной. «Лось» был хорошим кораблем, очень хорошим, но там, где нужно показать, что такое ход, — рассуждая по-справедливому, он должен был уступить дорогу.
Собственно говоря, Йиррин и собирался ее уступить. Но не раньше, чем окажется, что это неизбежно.
У какого-нибудь другого человека — почти у всякого другого — сейчас злая мысль грызла бы сердце, мысль, что Гэвин этого даже и не заметит, поскольку и неизбежность, и уступка кажутся ему чем-то совершенно само собою разумеющимся.
Если бы и «Синтра-щеки», и «змеи» шли сейчас в три четверти ветра (скажем, на северо-запад, как шла дарда до сих пор), расстояние между нею и «Дубовым Бортом» сокращалось бы довольно заметно. Ну а при таком крутом курсе к ветру — кончался полуденный час, а пестрый парус был по-прежнему на четыреста длин «Дубового Борта». Или «Лося». Теперь уже они шли наравне. Идя вполветра, дарда использовала преимущества своего паруса. Он устроен вроде бы простенько, но хитро — прикреплен одною своей стороной к мачте так, что линию, по которой он креплен, можно смещать влево или вправо, куда захочешь. На одних кораблях для этого ставили поворотную мачту, на других кольца крепления поворачивались на самой мачте, это не главное.
Главное — ветер.
С обычным парусом получается, что ветер закручивается вокруг него — и, выходит, толкает парус не только сзади, но и спереди, что совсем некстати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
— Эй, — сказал он, наклоняя голову набок. — Тебе тут что надо? — Поднялся, отвесил эшвену оплеуху, затем приподнял его и сопроводил ударом ногою под копчик такие вот слова: — Нечего любопытничать, не про твою честь.
И все это так деловито, спокойно и основательно, как если бы у себя дома учил уму-разуму собственного работника, который вздумал бы дурно обходиться с волами, дрыхнуть в сене вместо работы, дерзить, воровать или заниматься другими, подобными же рабским, занятиями.
Бани Вилийас, вынужденный смотреть на все это, и сам не заметил, как ноги поднесли его на несколько шагов поближе. Если бы на улицах столицы подобное самоуправство — избить чужого раба — позволил себе кто-то из высокомерной «партии царства» или, того хуже, — какой-нибудь дерзец, подвизающийся на побегушках у узурпаторов… и вообще-то — всего лишь десяток дней назад, — ничего особенного из этого и не вышло бы.
Вялый протест, зародившийся в оскорбленном бани, вылился бы в разговоре со знакомыми — из тех кругов, в каких он обыкновенно вращался в столице, — шуткою насчет оскорбителя, достаточно презрительной, чтобы удовлетворить самого бани Вилийаса, и исходящей от человека недостаточно заметного, чтобы сделаться популярной или опасной. А вот сейчас его чувствам мучительно захотелось стать более действенными, мучительно — потому что они не видели способов таковыми стать.
Все, что он мог, — это стоять там, где он стоял. И если это тоже неправильное место, пусть они ему помешают.
А вот женщина — та отшатнулась; а потом вдруг захохотала. Она хохотала, опираясь о мачту, и у нее был такой вид, как будто бы она не то сейчас проснулась, не то — заснула и смеется во сне.
— О-о-ох, — сказал Пади, сын Плешивого, которому она принадлежала. — Вот непогода, разорви селезенку, что за непогода.
Это было любимое ругательство их капитана, и потому — как-то постепенно и для самих людей «Дубового Борта» незаметно — «тке кужр, ахи сана тке кужр» стало звучать у них чаще, чем другие, не менее сочные словца.
Пади подошел к своей полонянке, положил руку ей на плечо, слегка встряхнув. Та сразу замолчала и стала смотреть на него, почему-то закусив губы.
— Иди, — сказал ей Пади. — Иди давай. Не понимаешь? Когда ты только выползла сюда, эх… Ступай вон туда, под лодку. Ступай к остальным.
Она, конечно, не понимала.
— Деши, давай я ее отведу, — сказал Пади. Тот кивнул.
Бани Вилийас все еще стоял в проходе. Пробираясь там со своею полонянкой, Пади отстранил его не глядя.
Какое-то время плантатор был там, держась за скамью, а потом решительно двинулся вперед. Во-первых, его эшвена оттуда только что проводили ногою под зад, и, во-вторых, бани Вилийаса все еще словно тянула туда невидимая веревка. Убегающий от них парус все еще не было видно, и в таких случаях людям — особенно людям несведущим — невесть почему кажется, будто что-нибудь изменится, если приблизиться к нему по кораблю, на котором находишься, на несколько шагов.
И мало ли какие бродят там тигры в человеческом обличье.
Что же до тигров, то Гьюви, сыну Отхмера, за эти дни выпало столько предупреждений от носового, и даже от капитана еще один раз, что он стал бы думать о пленниках с Кайяны беспрерывно, даже если бы сам по себе не был расположен это делать. Но по крайней мере, думал он о них теперь издалека. Если, конечно, они сами к нему не лезли. Когда его сотоварищ закончил объяснять доверенному рабу бани Вилийаса дурные стороны излишнего любопытства, Гьюви ему заметил так:
— Охота тебе с ними возиться. Ты б еще поучил зуйков чулки вязать — столько же проку!
Причем он сказал это совершенно искренне, и воистину забавно то, в какие противоречия впадает сам с собою человек, пытаясь приписать одному какому-то племени или одному какому-то роду все вообразимые недостатки, от коварного хитроумия до врожденной тупости одновременно. Да, воистину забавное зрелище для каких-нибудь высших сил, если бы они были — и если бы интересовались нами настолько, чтобы смеяться, взирая на нас с небес.
— Да ну? — хмыкнув, отвечал усмешливо Гьюви Хиджаре собеседнику и указал глазами на Деши. Гьюви и сам оглянулся мимоходом. Ничего особенного носовой не делал. Сидел на чьем-то сундуке, заменявшем этому кому-то гребную скамью, и мирно смотрел в небо. Как видно, его больше всего интересовали выкрики дозорщика.
— Четыреста?
После «четыреста» последовало «поворачивают» — как видно, на дарде заметили приближающиеся паруса. И видно, корабельщикам эти паруса не очень понравились. Теперь дарда удирала прямо в море. Преследователи повернули тоже. Это были словно слова, сказанные отсюда — туда: «да, это за вами».
Собственно, их двоих для маленькой дарды было более чем много.
Но с такой верткой водомеркой лучше иметь побольше рук. Это с одной стороны, и с другой — погоня грозила затянуться, и одна из рук-кораблей может отстать. С третьей стороны, в здешних местах лучше не терять друг друга из виду лишний раз. С четвертой…
При обычных у капитанов этих кораблей отношениях между собой — четвертой стороны у этого треугольника не было бы. Тем не менее…
«Лось» заметил парус первым. Следовательно, это был его корабль. «Лось» и сейчас все еще шел чуть впереди, но «Дубовый Борт» — почти незаметно, но неотвратимо — доставал ее с каждой волной. «Лось» был хорошим кораблем, очень хорошим, но там, где нужно показать, что такое ход, — рассуждая по-справедливому, он должен был уступить дорогу.
Собственно говоря, Йиррин и собирался ее уступить. Но не раньше, чем окажется, что это неизбежно.
У какого-нибудь другого человека — почти у всякого другого — сейчас злая мысль грызла бы сердце, мысль, что Гэвин этого даже и не заметит, поскольку и неизбежность, и уступка кажутся ему чем-то совершенно само собою разумеющимся.
Если бы и «Синтра-щеки», и «змеи» шли сейчас в три четверти ветра (скажем, на северо-запад, как шла дарда до сих пор), расстояние между нею и «Дубовым Бортом» сокращалось бы довольно заметно. Ну а при таком крутом курсе к ветру — кончался полуденный час, а пестрый парус был по-прежнему на четыреста длин «Дубового Борта». Или «Лося». Теперь уже они шли наравне. Идя вполветра, дарда использовала преимущества своего паруса. Он устроен вроде бы простенько, но хитро — прикреплен одною своей стороной к мачте так, что линию, по которой он креплен, можно смещать влево или вправо, куда захочешь. На одних кораблях для этого ставили поворотную мачту, на других кольца крепления поворачивались на самой мачте, это не главное.
Главное — ветер.
С обычным парусом получается, что ветер закручивается вокруг него — и, выходит, толкает парус не только сзади, но и спереди, что совсем некстати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156