«Зачем ты приволок меня сюда? — в ярости завизжала она на Гэвина. — Зачем? Как ты обманул меня, человечишка?! Я до э т о г о и не дотронусь. Я не смогу до него дотронуться! Я не смогу до него дотронуться!!! — визжала она. — Это смерть!»
«Это смерть!» — подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.
Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.
«Я — Гэвин, — подумал он. — Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».
Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.
А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.
Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.
Когда Гэвин открыл глаза, он лежал ничком в снегу, и его рука была на копье — обыкновенная человеческая рука. А рядом с ним лежал волк, тоже положив лапу на древко, а на лапу — лобастую голову, и вид у волка был такой измученный, точно он гнал целый день быстроногую олениху, удравшую все-таки. Его вел более прямой путь — путь инстинкта, того самого, что отыскивает заболевшему зверю нужный гриб или траву в лесу; но кто сказал, что они легче, — прямые пути?
— Ты тоже, волк, — прошептал Гэвин, едва сумев пошевелить губами.
А потом он опять закрыл глаза. Больше у него ни на что не было сил.
Говорили, что, может быть, Гэвину много легче оказалось бы жить, если бы он в своей жизни счел по-настоящему равным себе не только одно-единственное существо — волка, после того как тот тоже сумел перебороть в себе жабью заразу, как перебарывают болезнь, и вернуть себе себя самого. Ведь ни один человек на свете не стал Гэвину таким другом, каким был волк: другом из тех, с которым никогда не чувствуют нужды выяснять, кто сильнее, кто слабей и кто кому должен подчиняться; из тех, которому не стыдно показать свою слабость и сила рядом с которым нужна не для того, чтоб его превзойти; из тех, перед которыми даже смешным не страшно быть, потому что они все равно знают, каков ты есть, да и ты все знаешь про них. Иметь такого друга — очень много. Оказавшись способным на эту дружбу равных, иметь лишь одного такого друга — очень мало. Да, говорящие так правы. А еще они правы в том, что волк, который жил себе в лесу и приходил к Гэвину тогда, когда ему, волку, хотелось, — это для людей было уже слишком. В прозвище «Волчий Гэвин» всегда таилась до поры до времени доля настороженности — всегда, даже когда и не подразумевалось в нем еще ничего дурного.
И, по словам многих, волк Гэвина был все-таки не совсем волк — не просто волк. И говорящие это тоже правы, хоть и не так, как понимают себя сами. Конечно, то был не просто волк, иначе они с Гэвином и не нашли бы друг друга: он был не просто волк, как и Гэвин был не просто человек, а — Гэвин…
А тем временем к востоку от этих мест охота на Сребророгого Оленя подходила к концу. Хозяйка Леса не смогла спасти своего любимого зверя, оттого что ему было суждено погибнуть, но она смогла отомстить; и она сделала так, чтоб Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, оказались близ Оленя почти одновременно, только Локхир — позже, чем желал бы.
На широкой поляне Гэвир, сын Гэвира из дома Гэвиров, настиг наконец оленя, и тот, не желая больше убегать, встал и обернулся, чтобы принять бой. Было утро, облака затянули небо, и солнце сквозь них светилось, точно серебряная монета. Ветер замер, когда Гэвир, сын Гэвира, выбежал из леса на своих лыжах и увидел Оленя, который ждал его; это была важенка, рослая, как олени на материке, и сильная, и под свежей шкурой ее, несмотря на всю их гонку, могучие мышцы не дрожали, как будто она никогда не знала усталости и никогда не могла узнать смерти, а сияние ее рогов было прекрасно, как свет звезд. У нее были глаза глубокого зеленого цвета, словно спокойное море, и гладкая шерсть, такая белая, как пена бурлящих волн, или как снег на горных вершинах в лучах рассвета, или как холодный клинок молнии. Снег искрился вокруг нее, отражая ее сияние. Она стояла, угрожая рогами, и тело ее пело своею силой, и гневом, и холодным чистым восторгом битвы, и красота ее, не знавшая страха, была нацелена прямо в Гэвира, как стрела.
— Ты моя, — сказал Гэвир.
Может быть, в эту минуту он забыл даже об Ивелорн. И ему было безразлично теперь, что будет он делать потом с серебряными рогами, и исполнит ли гордая Ивелорн свое обещание; не все ли равно, достанется ли ему другая красавица, когда уже досталась вот эта — с морской зеленью своих глаз и шерстью белее облака. Чем бы ни кончилась их битва, ему или ей было суждено здесь погибнуть, она принадлежала ему навсегда.
Да, это Хозяйка Леса сделала так, чтобы с другой стороны к их поляне уже приближался Локхир, сын Локхира из дома Локхиров, чьи спутники потеряли его; но не ею это было решено. Это было решено много раньше, быть может, еще в миг сотворения мира, судьбою, которая выше стихий и людей. Хозяйка Леса знает о судьбе много больше, чем люди, но точно так же ничего не может изменить, потому что судьба продиктована всегда нашей собственной волей и нашими желаниями, от которых мы не откажемся, как не отказался бы сейчас Гэвир от своей добычи, знай он наперед все, что случится после того, как убьет он Сребророгого Оленя. И даже это знание, наверно, не отравило бы его радости — ни на мгновение.
А Локхир, сын Локхира, был свирепый, страстный и угрюмый человек, как все Локхиры: все Локхиры были свирепы, как все Гэвиры — горды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
«Это смерть!» — подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.
Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.
«Я — Гэвин, — подумал он. — Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».
Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.
А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.
Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.
Когда Гэвин открыл глаза, он лежал ничком в снегу, и его рука была на копье — обыкновенная человеческая рука. А рядом с ним лежал волк, тоже положив лапу на древко, а на лапу — лобастую голову, и вид у волка был такой измученный, точно он гнал целый день быстроногую олениху, удравшую все-таки. Его вел более прямой путь — путь инстинкта, того самого, что отыскивает заболевшему зверю нужный гриб или траву в лесу; но кто сказал, что они легче, — прямые пути?
— Ты тоже, волк, — прошептал Гэвин, едва сумев пошевелить губами.
А потом он опять закрыл глаза. Больше у него ни на что не было сил.
Говорили, что, может быть, Гэвину много легче оказалось бы жить, если бы он в своей жизни счел по-настоящему равным себе не только одно-единственное существо — волка, после того как тот тоже сумел перебороть в себе жабью заразу, как перебарывают болезнь, и вернуть себе себя самого. Ведь ни один человек на свете не стал Гэвину таким другом, каким был волк: другом из тех, с которым никогда не чувствуют нужды выяснять, кто сильнее, кто слабей и кто кому должен подчиняться; из тех, которому не стыдно показать свою слабость и сила рядом с которым нужна не для того, чтоб его превзойти; из тех, перед которыми даже смешным не страшно быть, потому что они все равно знают, каков ты есть, да и ты все знаешь про них. Иметь такого друга — очень много. Оказавшись способным на эту дружбу равных, иметь лишь одного такого друга — очень мало. Да, говорящие так правы. А еще они правы в том, что волк, который жил себе в лесу и приходил к Гэвину тогда, когда ему, волку, хотелось, — это для людей было уже слишком. В прозвище «Волчий Гэвин» всегда таилась до поры до времени доля настороженности — всегда, даже когда и не подразумевалось в нем еще ничего дурного.
И, по словам многих, волк Гэвина был все-таки не совсем волк — не просто волк. И говорящие это тоже правы, хоть и не так, как понимают себя сами. Конечно, то был не просто волк, иначе они с Гэвином и не нашли бы друг друга: он был не просто волк, как и Гэвин был не просто человек, а — Гэвин…
А тем временем к востоку от этих мест охота на Сребророгого Оленя подходила к концу. Хозяйка Леса не смогла спасти своего любимого зверя, оттого что ему было суждено погибнуть, но она смогла отомстить; и она сделала так, чтоб Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, оказались близ Оленя почти одновременно, только Локхир — позже, чем желал бы.
На широкой поляне Гэвир, сын Гэвира из дома Гэвиров, настиг наконец оленя, и тот, не желая больше убегать, встал и обернулся, чтобы принять бой. Было утро, облака затянули небо, и солнце сквозь них светилось, точно серебряная монета. Ветер замер, когда Гэвир, сын Гэвира, выбежал из леса на своих лыжах и увидел Оленя, который ждал его; это была важенка, рослая, как олени на материке, и сильная, и под свежей шкурой ее, несмотря на всю их гонку, могучие мышцы не дрожали, как будто она никогда не знала усталости и никогда не могла узнать смерти, а сияние ее рогов было прекрасно, как свет звезд. У нее были глаза глубокого зеленого цвета, словно спокойное море, и гладкая шерсть, такая белая, как пена бурлящих волн, или как снег на горных вершинах в лучах рассвета, или как холодный клинок молнии. Снег искрился вокруг нее, отражая ее сияние. Она стояла, угрожая рогами, и тело ее пело своею силой, и гневом, и холодным чистым восторгом битвы, и красота ее, не знавшая страха, была нацелена прямо в Гэвира, как стрела.
— Ты моя, — сказал Гэвир.
Может быть, в эту минуту он забыл даже об Ивелорн. И ему было безразлично теперь, что будет он делать потом с серебряными рогами, и исполнит ли гордая Ивелорн свое обещание; не все ли равно, достанется ли ему другая красавица, когда уже досталась вот эта — с морской зеленью своих глаз и шерстью белее облака. Чем бы ни кончилась их битва, ему или ей было суждено здесь погибнуть, она принадлежала ему навсегда.
Да, это Хозяйка Леса сделала так, чтобы с другой стороны к их поляне уже приближался Локхир, сын Локхира из дома Локхиров, чьи спутники потеряли его; но не ею это было решено. Это было решено много раньше, быть может, еще в миг сотворения мира, судьбою, которая выше стихий и людей. Хозяйка Леса знает о судьбе много больше, чем люди, но точно так же ничего не может изменить, потому что судьба продиктована всегда нашей собственной волей и нашими желаниями, от которых мы не откажемся, как не отказался бы сейчас Гэвир от своей добычи, знай он наперед все, что случится после того, как убьет он Сребророгого Оленя. И даже это знание, наверно, не отравило бы его радости — ни на мгновение.
А Локхир, сын Локхира, был свирепый, страстный и угрюмый человек, как все Локхиры: все Локхиры были свирепы, как все Гэвиры — горды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156