!— Он помолчал и, как бы решившись высказаться до конца, продолжил: — Буду с вами откровенен. Возраст! Я лично сам был с Колосовым в море. Предстаньте себе такую картину. Боцман во время швартовки не снял брезентового чехла с контроллера поста управления брашпиля. А старший помощник не видит. Что ни говорите, Колосову шестой десяток.
Осадчий молчал, дожидаясь, пока Реутов приведет примеры. А Елена Ивановна подумала (в который раз!), что без Осадчего она вынуждена была бы бегать, выяснять состоятельность каждого замечания в адрес Колосова.
Убедившись, что больше начальству, сказать нечего, Осадчий негромко и очень вежливо начал:
— Простите, но я с вами не согласен. Во время дождя или при сильной зыби контроллер надежно укрыт чехлом от попадания влаги, и снимать его в такой обстановке не обязательно. Пойдем дальше. Брашпиль на баке. То есть на носу базы,— пояснил он Елене Ивановне.— Там же, на баке, находится, кроме боцмана, штурман. Ему и надлежало сделать замечание. А в-третьих, китобаза не катер. Ходовой мостик, где находится старший помощник, отделяет от бака не один десяток метров. Не убежден, что на таком расстоянии различишь чехол на маленьком контроллере.
Воцарилось долгое молчание.
— М-м-да,— пробормотал Реутов и, тяжело повернувшись в кресле, обратился к Елене Ивановне:— Скажу вам неофициально, просто как знакомой, свое частное мнение. Через несколько лет Колосову на пенсию. Он сам сказал, что сбережения у него немалые. И пенсию он давно обеспечил. К чему же плавать? Конечно, в море ставка у него большая...— Реутов осекся, взглянув на
Осадчего, лицо которого побелело, под кожей бугрились желваки, так крепко он стиснул зубы.
Елене Ивановне показалось, что не сдержится Осад-чий, наговорит резкостей, как это однажды случилось с ней. Однако тот ответил так же спокойно, как говорил до этого, только голос звучал глухо:
— А девятнадцать героических рейсов? Таких рейсов, на которых воспитывали нас, молодых матросов... он тоже совершил из-за ставки?! Когда к берегу приползали изувеченные моряки-десантники, истекающие кровью, и ждали ночи, ждали прихода «Земляка», ждали спасения! И он непременно приходил, наперекор всем смертям. Какой надо иметь талант командира, судоводителя и какое сердце?! И за рейсы в Антарктику у Колосова награды. А через месяц после того, как он был награжден медалью, Колосова сняли, нарушив все законы. Подумайте об этом, товарищ Реутов. Мы настоятельно просим вас — подумайте!
Непослушными руками Елена Ивановна спрятала блокнот в сумку и вышла вместе с Осадчим. Взволнованные, молча шли они по оживленной в эти вечерние часы улице.
— Подождем. Несколько дней подождем,— прощаясь, сказал Осадчий.— Если Колосова не восстановят, будем продолжать бой. Согласны?
— Конечно.
— Порядок! На время отключаемся. Впереди свободное воскресенье. Поведу свою гвардию на мавтуны.
— Куда?
— Это сын говорит: мавтун. Мультфильм. Елена Ивановна рассмеялась.
У нее на воскресенье тоже накопилось множество дел. Николай, вероятно, уже ушел в Николаев. Вчера было что-то похожее на прощание.
Однако, когда она подошла к дому, то увидела открытую балконную дверь. Пришел. Зачем? Нет, снова повторять вчерашнее не нужно. Лучше здесь, на скамейке, подождать, пока уйдет. Довольно. Всего довольно. Все ясно, все решено.
У дома остановилось такси, потом появился Николай с чемоданом. Раньше все, что брал в рейс, умещалось в хозяйственной сумке.
Прошлое, счастливое... Прошлое, которое называлось юностью. Пусть не по годам. Юным было ее чувство.
Вот уезжает... И навсегда. Женским чутьем угадывала: что-то еще можно вернуть, если поехать в порт, подняться по трапу на «Иртыш», пойти в Николаев. Там целых три дня вместе. Когда муж и жена перед рейсом в одной каюте, забываются не только обиды.
Прощание с женой там, на судне, прощание с домом, с берегом. Особое прощание. Впереди неизвестность, потому что, какими бы современными ни были корабли, море всегда остается морем с его тревогами и опасностями, а человек в рейсе может рассчитывать лишь на себя и своих товарищей.
Вероятно, не бывает людей, которые не испытывали, пусть даже неосознанной, грусти прощания со своими берегами и пока кто-нибудь из близких здесь, в каюте, значит, и берег еще здесь. Значит, моряк еще дома.
Даже постороннего не выпустят, заставят выпить прощальную чарку за благополучный рейс и не раз еще в море вспомнят о «постороннем», который зашел «проводить». Надо только поехать на «Иртыш», подняться по трапу.
Но именно этого она не сделает. Не воспользуется настроением. Не захочет прощального поцелуя, не ей предназначенного, и мыслей, вызванных лишь этим прощанием.
В комнате он даже не убрал после себя. Все раскрыто, разбросано и записка: «Прошу тебя, не стоит афишировать развод. Славы это не принесет ни тебе, ни мне...»
Жалкая предусмотрительность. Очень важно там, в детском саду, является ли «Ленаванна» женой Терехова или нет. Очевидно, важно для него. Ни к чему капитану Терехову сообщать в кадры об изменении семейного положения. Не сообщать — спокойнее.
Живешь, живешь, с человеком, и вот выясняется... Какие же черты его характера еще откроются после развода?
Не будет она ничего тут убирать. Проснулась Елена Ивановна очень рано и поняла, что больше ей не уснуть и сидеть сейчас дома тоже не сможет. Пойти разве к морю? И вдруг ей так захотелось в степь. Туда, где прошло ее детство. Особенно весной всегда вспоминалось родное село. Почему-то всегда весной...
Всего несколько часов любым поездом — московским, киевским... Белый в вишневом цветении садок бабы Горпины. Правда, из села, где она родилась, они потом переехали в другое, к родителям отца. Но в семь лет все так запоминается...
Детство. Оно пахло разогретыми травами, нежным цветением виноградных лоз. Детство вставало живым золотом хлебов и таким сиянием неба — хоть сквозь цветное стеклышко смотри! Звенело трелью жаворонка и урчанием чудища-комбайна,' к которому малыши привыкали за лето и отвыкали к весне. И виделось детство ливнями, пузырьками в лужах и радостной зеленью мокрой листвы...
Она села в вагоне к окну. Убегала платформа, убегали городские,дома, трубы заводов, и неизведанное чувство облегчения, отрешенности от горестных раздумий, забот и хлопот охватило ее. Смотрела в окно, позабыв обо всем, что осталось там, в городе, словно вырванная чьей-то чужой волей из круговорота дел, которые не переделать, имей даже две, даже три жизни. Сидела, убаюканная мягким покачиванием вагона, монотонным стуком колес, и далекое прошлое возникало в памяти. Оно казалось безмятежным и ясным, ее далекое детство. Да таким оно и было, хотя мама плакала, когда пришлось продать бабкину корову, потому что нечем было ее кормить и хлеба в тот год было в обрез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Осадчий молчал, дожидаясь, пока Реутов приведет примеры. А Елена Ивановна подумала (в который раз!), что без Осадчего она вынуждена была бы бегать, выяснять состоятельность каждого замечания в адрес Колосова.
Убедившись, что больше начальству, сказать нечего, Осадчий негромко и очень вежливо начал:
— Простите, но я с вами не согласен. Во время дождя или при сильной зыби контроллер надежно укрыт чехлом от попадания влаги, и снимать его в такой обстановке не обязательно. Пойдем дальше. Брашпиль на баке. То есть на носу базы,— пояснил он Елене Ивановне.— Там же, на баке, находится, кроме боцмана, штурман. Ему и надлежало сделать замечание. А в-третьих, китобаза не катер. Ходовой мостик, где находится старший помощник, отделяет от бака не один десяток метров. Не убежден, что на таком расстоянии различишь чехол на маленьком контроллере.
Воцарилось долгое молчание.
— М-м-да,— пробормотал Реутов и, тяжело повернувшись в кресле, обратился к Елене Ивановне:— Скажу вам неофициально, просто как знакомой, свое частное мнение. Через несколько лет Колосову на пенсию. Он сам сказал, что сбережения у него немалые. И пенсию он давно обеспечил. К чему же плавать? Конечно, в море ставка у него большая...— Реутов осекся, взглянув на
Осадчего, лицо которого побелело, под кожей бугрились желваки, так крепко он стиснул зубы.
Елене Ивановне показалось, что не сдержится Осад-чий, наговорит резкостей, как это однажды случилось с ней. Однако тот ответил так же спокойно, как говорил до этого, только голос звучал глухо:
— А девятнадцать героических рейсов? Таких рейсов, на которых воспитывали нас, молодых матросов... он тоже совершил из-за ставки?! Когда к берегу приползали изувеченные моряки-десантники, истекающие кровью, и ждали ночи, ждали прихода «Земляка», ждали спасения! И он непременно приходил, наперекор всем смертям. Какой надо иметь талант командира, судоводителя и какое сердце?! И за рейсы в Антарктику у Колосова награды. А через месяц после того, как он был награжден медалью, Колосова сняли, нарушив все законы. Подумайте об этом, товарищ Реутов. Мы настоятельно просим вас — подумайте!
Непослушными руками Елена Ивановна спрятала блокнот в сумку и вышла вместе с Осадчим. Взволнованные, молча шли они по оживленной в эти вечерние часы улице.
— Подождем. Несколько дней подождем,— прощаясь, сказал Осадчий.— Если Колосова не восстановят, будем продолжать бой. Согласны?
— Конечно.
— Порядок! На время отключаемся. Впереди свободное воскресенье. Поведу свою гвардию на мавтуны.
— Куда?
— Это сын говорит: мавтун. Мультфильм. Елена Ивановна рассмеялась.
У нее на воскресенье тоже накопилось множество дел. Николай, вероятно, уже ушел в Николаев. Вчера было что-то похожее на прощание.
Однако, когда она подошла к дому, то увидела открытую балконную дверь. Пришел. Зачем? Нет, снова повторять вчерашнее не нужно. Лучше здесь, на скамейке, подождать, пока уйдет. Довольно. Всего довольно. Все ясно, все решено.
У дома остановилось такси, потом появился Николай с чемоданом. Раньше все, что брал в рейс, умещалось в хозяйственной сумке.
Прошлое, счастливое... Прошлое, которое называлось юностью. Пусть не по годам. Юным было ее чувство.
Вот уезжает... И навсегда. Женским чутьем угадывала: что-то еще можно вернуть, если поехать в порт, подняться по трапу на «Иртыш», пойти в Николаев. Там целых три дня вместе. Когда муж и жена перед рейсом в одной каюте, забываются не только обиды.
Прощание с женой там, на судне, прощание с домом, с берегом. Особое прощание. Впереди неизвестность, потому что, какими бы современными ни были корабли, море всегда остается морем с его тревогами и опасностями, а человек в рейсе может рассчитывать лишь на себя и своих товарищей.
Вероятно, не бывает людей, которые не испытывали, пусть даже неосознанной, грусти прощания со своими берегами и пока кто-нибудь из близких здесь, в каюте, значит, и берег еще здесь. Значит, моряк еще дома.
Даже постороннего не выпустят, заставят выпить прощальную чарку за благополучный рейс и не раз еще в море вспомнят о «постороннем», который зашел «проводить». Надо только поехать на «Иртыш», подняться по трапу.
Но именно этого она не сделает. Не воспользуется настроением. Не захочет прощального поцелуя, не ей предназначенного, и мыслей, вызванных лишь этим прощанием.
В комнате он даже не убрал после себя. Все раскрыто, разбросано и записка: «Прошу тебя, не стоит афишировать развод. Славы это не принесет ни тебе, ни мне...»
Жалкая предусмотрительность. Очень важно там, в детском саду, является ли «Ленаванна» женой Терехова или нет. Очевидно, важно для него. Ни к чему капитану Терехову сообщать в кадры об изменении семейного положения. Не сообщать — спокойнее.
Живешь, живешь, с человеком, и вот выясняется... Какие же черты его характера еще откроются после развода?
Не будет она ничего тут убирать. Проснулась Елена Ивановна очень рано и поняла, что больше ей не уснуть и сидеть сейчас дома тоже не сможет. Пойти разве к морю? И вдруг ей так захотелось в степь. Туда, где прошло ее детство. Особенно весной всегда вспоминалось родное село. Почему-то всегда весной...
Всего несколько часов любым поездом — московским, киевским... Белый в вишневом цветении садок бабы Горпины. Правда, из села, где она родилась, они потом переехали в другое, к родителям отца. Но в семь лет все так запоминается...
Детство. Оно пахло разогретыми травами, нежным цветением виноградных лоз. Детство вставало живым золотом хлебов и таким сиянием неба — хоть сквозь цветное стеклышко смотри! Звенело трелью жаворонка и урчанием чудища-комбайна,' к которому малыши привыкали за лето и отвыкали к весне. И виделось детство ливнями, пузырьками в лужах и радостной зеленью мокрой листвы...
Она села в вагоне к окну. Убегала платформа, убегали городские,дома, трубы заводов, и неизведанное чувство облегчения, отрешенности от горестных раздумий, забот и хлопот охватило ее. Смотрела в окно, позабыв обо всем, что осталось там, в городе, словно вырванная чьей-то чужой волей из круговорота дел, которые не переделать, имей даже две, даже три жизни. Сидела, убаюканная мягким покачиванием вагона, монотонным стуком колес, и далекое прошлое возникало в памяти. Оно казалось безмятежным и ясным, ее далекое детство. Да таким оно и было, хотя мама плакала, когда пришлось продать бабкину корову, потому что нечем было ее кормить и хлеба в тот год было в обрез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105