Анисья вставала чуть свет и, накормив Егора и ребятишек, положив за пазуху кусок хлеба и несколько картошек, уходила в поле, работала там дотемна, чтобы получить в конце года, при расчете, триста граммов зерна на трудодень. За то, что гнулась до ряби в глазах, до липкого пота, до боли в пояснице целый день, получала такой же кусок черного хлеба, что хранился у нее за пазухой. Но Анисья сроду не имела привычки жаловаться, являлась к вечеру без сил, готовила наскоро ужин и уже не помнила, как добиралась до кровати. А утром раным-рано она снова была на ногах, снова брела в поле. Когда выдавалась свободная минута, она, прибираясь в избе, даже напевала что-то вполголоса. Егор дивился ее неунывному нраву и думал, что, не будь рядом с ним Анисьи, неизвестно, как сложилась бы вся его жизнь,— мог бы спиться и угодить за решетку за свой злой язык и, конечно, не уберег бы душу от покорности и безверья...
Иногда Егора охватывала неизведапная прежде щемящая жалость к жене. Она возникла вдруг, когда, воротясь однажды из дальней поездки, он пристально взглянул на Анисью точно после долгой разлуки, и сердце его сжалось: жена старела. От уголков губ легли к подбородку резкие морщины, усталые глаза были воспалены, в волосах инели седые пряди...
Он почувствовал себя виноватым перед нею и, лаская взглядом родное лицо, с горьким раскаянием думал о том, как мало Анисья видела с ним радости. Что приносил он ей все годы, кроме невзгод, тревог и опасений?
— Ладно тебе, не мятушись,— тихо сказал Егор.—Что ты за мной ходишь, как за калекой? Садись, я сам отыщу, что пожевать...
— Не выдумывай, Егор! Я целый день дома была, а ты устал до смерти... Разве я не вижу?
Он взял из ее рук нож, нарезал хлеба, ломтики мороженого сала, достал из шкафчика недопитую бутылку и налил две рюмки.
— Давай-ка лучше выпьем.
— С горя или радости? — Взгляд ее был пытлив и насторожен.
— Да просто так! — Он поднял па свет рюмку, прищурился.— Выпьем ва нашу с тобой жизнь! И чтоб ты меня никогда но разлюбила!,.
- Вот шалопутный!—Анисья отмахнулась, но рюмку взяла и чокнулась.— Выпьем, чтоб все мы были здоровые и живые, а они, что поперек нашей жизни стоят, подохли!
— Аникея имеешь в виду?
— И Аникея и тех, кто сегодня из тебя душу вынул! Чтоб ни дна им, ни покрышки!..
Она опрокинула рюмку, хотела улыбнуться, но тихо охнула и, плача, закрыла лицо руками.
— Вот дурная! — Обняв Анисью за плечи, притянув к себе, Егор гладил ее мокрые, трясущиеся щеки, уговаривал: — Ну не надо... Да и откуда ты знаешь, что там было?
— Ты еще в районе был, а я уж сердцем почуяла,— чуть всхлипывая, говорила она.— Подкатило прямо, аж в глазах темно, дышать нечем... Ну, думаю, сейчас ему хуже всех на свете!..
— Ну будет тебе, будет...
— И за что они тебя, окаянные? — глядя зареванными глазами на мужа, шептала Анисья.— Если по правде, то я даже рада, что так вышло...
— Зряшные слова говоришь, мать...
— Ничего не зряшные! Ведь никакой жизни нет, одна мука.— Жена упрямо трясла головой, пыталась доказать свое.— Пострадаешь, отболеешь душой, и все у тебя на место встанет — начнешь хоть о себе, о детишках думать... А они пускай там друг на дружку молятся, если все святые да праведные собрались. Пускай, а мы и так проживем, не умрем без них...
- Утишь свое сердце, не реви! — сильнее прижимая Анисью к себе, говорил Егор.— Не могу я свою обиду с Аникея и Коробина на всю партию перекладывать — она-то тут при чем? А ребятишкам разве легче в жизни будет, если их отец на карачках перед паразитами поползет? Разве они простят мне, что я на милость Аникею сдался?
Она уже полулежала на его коленях, и он, как маленькую, покачивал ее на руках, будто убаюкивал под сонное свиристение сверчка. Потом она встрепенулась, дохнула
на лампешку, погружая иабу в густую темень, и, легко ступая по домотканым половичкам, будто растворилась в этой темени.
Егор ощупью добрался до кровати, не спеша разделся, лег рядом с Анисьей, прижался щекою к ее горячему плечу. Она лежала навзничь на подушках, и в отсветах валившего за окнами снега Егор смутно различал ее лицо, тусклый блеск глаз.
— Когда я вышла за тебя замуж, все во мне играло, пело, а душой я все же глупая была какая-то, что ли,— как сквозь забытье доносился до него голос Анисьи.— А нынче, не поверишь, душа на всякую чужую боль и обиду отзывается!.. Все бы отдала, лишь бы не видеть, что кому-то плохо... И все, наверное, из-за тебя!
— Ну вот еще!..
— Нет, я правду говорю. Сколь годов мы живем, а я будто и не знаю до конца, какой ты есть.— Он догадался по голосу, что Анисья улыбнулась.— О чем подумаешь, вроде знаю, и что скажешь, и когда порадуешься, и когда разозлишься — тут лучше тебе поперек не встревай!.. А бывает, такой стороной вдруг обернешься, что и невдомек — будто и мой мужик, а может, и другой какой человек... И за тем человеком я тянусь изо всех сил...
— Ишь ты! — только и нашелся что сказать Егор.
Судорожно сжало горло, и он долго лежал, словно боялся пошевелиться и что-то расплескать в себе самом. Рука его коснулась шеи Анисьи, он ощущал, как пульсирует и бьется под его пальцами неугомонная, чуть взбухшая жилка — она ускользала и рвалась из-под чутких мякишей пальцев, пока он не прижал ее. Рука его легла на полную грудь жены, и в ладонь ему ткнулся упругий, отвердевший сосок. Анисья потянулась к Егору, обхватила руками чубатую его голову, задохнулась в его губах. Не желание толкнуло ее к нему и выгнуло сильное, налитое тело, а его боль и тяжесть, которую ей не терпелось поскорее снять с него, перелить в себя, уравнять поровну то, что он нес один...
— Тише... Тише...— Горячий шепот ее вился около его уха, кружил голову.— Не разбуди ребят... Слышь?
С властной нежностью подчиняя ее себе, оглушаемый жаркими толчками крови, Егор не слышал ни шепота Анисьи, ни сверчка, точившего тишину избы...
— Принеси испить...
Анисья прошлепала босыми ногами к порогу, где стояла кадка с водой, стукнула крышкой. Булькнул, утопая, ковш.
Егор приподнялся на локте, расслабленный и легкий, припал к запотевшему, обжигающему холодом ковшу, пил, глубоко дыша, большими гулкими глотками, до ломоты в зубах. Сумрачно, свинцово поблескивала вода, в ней колыхались маленькие льдинки и тихо стукались о железные края.
Яростно хлопнув дверью, вышел из кабинета Егор Дымшаков; нерешительно, чуть пошатываясь, двинулась к выходу Ксения, а Константин, потрясенный всем, что слышал и видел, сидел как примороженный к стулу и все еще чего-то ждал. «Встань! —говорил он себе.— Закричи! Опрокинь стол наконец! Доведи всех до бешенства, но не молчи!.. Ты не имеешь никакого права молчать! Еще немного — и будет поздно!.. Пойми же ты, жалкий трус!»
Чувствуя себя бессильным как-то повлиять на Короби-на и других членов бюро, он приходил в отчаяние, у него темнело в глазах, стоило ему на мгновение представить притихшие в метельной ночи избы Черемшанки, которые он почти все обошел, пока жил три недели в деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111