— Тут, министр, игра идет по-крупному,— вяло обмолвился Аникей, как бы недоговаривая что-то.— Если руководители сорвут банк, то и мы с тобой будем в выигрыше... А наш больно ученый парторг может сколь угодно разоряться!.. Без него мы тут не знаем, что где сеять... Ишь какой грамотей выискался! Спичками думает дорогу осветить!
— Ты его со счетов не сбрасывай,— вскользь заметил Шалымов.
— И без меня скоро сбросят.— Аникей пренебрежительно махнул рукой.— Ради него заворачивать назад не станут. Хоть посередь дороги ложись, такую махину не остановишь.
— Это ты зря. Он тоже не лаптем щи хлебает.— Шалымов нашел нужным охладить председателя.— В министерстве работал — знает, где какие двери открываются...
— Эка невидаль — в министерстве! Что там, не такие же люди — две ноги, две руки, рот посредине!
Лузгин поднялся, позевывая, похлопал ладонью по открытому рту, будто по пустому бочонку, стиснул плечо бухгалтера.
— Все будет путем, иди отдыхай! — Подав в руки Шалымова портфель, он добавил раздумчиво: — Утром покидай на счетах, сделай раскладочку: что мы будем иметь, если всех личных коров пристегнем к общему стаду... Да скажи брательнику, чтобы утром прислал ко мне Авдотью Гневышеву.
Во дворе навстречу Аникею, гоня по проволоке железное кольцо, гремя цепью, рванулся пес, бросил лапы ему на грудь, часто задышал жаркой и влажной пастью,
— Постой, сатана! Устал я,— сказал Аникей и, потрепав собаку по густой шерсти, оттолкнул от себя.— Не до тебя сейчас... На место!
Это бывало с ним редко, чтобы он не приласкал Вихря, не постоял с ним в темноте, не сказал ему несколько слов, не вынул из кармана припасенную после обеда косточку. Как истый и азартный охотник, он питал особую слабость к собакам. Немало их прошло через его руки, но огненно-рыжий и быстроногий Вихрь прижился давно — не поймешь, что и за порода такая, какая только кровь в ней не замешана,, и с виду обыкновенная лохматая дворняга, но лучше собаки у него не было — она шла и на зайца, и на лису, и делала стойку на вальдшнепа, и бросалась в озеро за подбитой уткой. Редкостной силы и выносливости собака, и с нею Аникей исходил все заповедные места, бродил чуть не по пояс в воде по болотам, сиживал за стожком на пашне, куда прилетали кормиться гуси, и Вихрь дроя^ал от нетерпения под рукой, но ничем не выдавал себя, пока хозяин не подавал команду. А тогда уж его не удержать — метался как огонь среди кустов и без добычи не возвращался. Нынче он первый год отсиживался дома, потому что Аникею было не до охоты, хотя иной раз брала душу тоска — бросить бы все к чертям, уйти от изматывающих забот и дел, пропасть на неделю в лугах и лесах, не видеть людей, продираться сквозь заросли, хлюпать болотными сапожищами по воде, сидеть на рассвете в засаде и ждать, когда прочертит серое небо первый взмах крыльев, и он, поймав это летящее пятно, надавит на курок...
На кухне теплился слабый огонь — фитиль в лампе был прикручен, яркий кружок света печатался на потолке.
Аникей тут же, у порога, лениво стянул сапоги, снял тужурку и с отрадной усталостью коснулся босыми ногами прохладных половиц. Скрипнула кровать в горнице, заворочалась Серафима, но он сдавленно прошептал:
— Спи, спи! Я сам управлюсь...
Он прибавил огня, сдернул со стола газету, которой был прикрыт ужин, с охоткой, гулко глотая, выпил поллитро-вую чашку молока.
Давно он так не наслаждался покоем, потому что последнее время почти не оставался наедине с собой — с утра до ночи люди, заботы, дела издергают по мелочам, измотают, а там лишь бы дотянуть голову до подушки, и проваливаешься в сон, как в омут.
А тревожиться было о чем, хотя он и не показывал свою слабость людям. Это последнее дело, когда подчиненный начнет сомневаться в твоей силе, в твоей власти.
Еще какой-то год назад все было куда проще и легче — что прикажешь, то и делают, никого не надо уламывать, увещевать, а теперь ищи к каждому подход, убеждай, нянчись с ним, а не то услышишь такое, как тогда в овощехранилище. Руки и ноги трясутся от злобы, а сделать ничего не можешь. Ну, допустим, узнал бы он, кто крикнул эти поганые, резанувшие по самому сердцу слова, а толк какой? К суду, что ли, ее потянешь, злоязыкую? Тебе же хуже и будет — так поорут одна-две, как припадочные, а тогда все начнут. Нет, уж лучше стерпеть, постращать для виду, чтобы опасались на всякий случай, но самому удила не закусывать — губы оборвешь...
Но как ни прятал он свое беспокойство в будничных хлопотах и заботах, как ни зорко смотрел по сторонам, жил он все равно с ощущением беды. Это была неутихающая тревога перед тем, что сдвинулось в жизни за последнее время, менялось на глазах. Будто сошла его жизнь, как телега с катанной колеи, бросает ее с одной колдобины на другую, и нет никакой надежды, что она вернется на прежний путь. Надоела, видно, всем, опостылела та колея...
Однако и тут не все было до конца понятно. С одной стороны, вроде все тронулось, и в газетах писали об этом, и между людьми пошел открытый говор об ошибках и упущениях, многие без особой оглядки на начальство решались на свой шаг, но, с другой стороны, все будто шло по-прежнему. Раньше придет, бывало, кто просить лошадь в лес за дровами съездить или на станцию, откажешь, и горя мало, и думать тут же забыл, обиделся там человек или смирился с твоим отказом, а нынче любой тебе душу вымотает и до тех пор не отстанет, пока ты не дашь своего согласия. И соглашаешься даже тогда, когда лошадь позарез на другое дело нужна. А все будто почуяли его слабину и требуют, требуют, будто кто им дал новые права, а
его лишил всей полноты власти. Вот и разберись поди, кого ему держаться: то ли мужиков своих черемшанских, которые стали вести себя куда как смело, то ли тех, от кого он зависел все былые годы. Да и себя враз не переделаешь, чему обучили, тем он и жить будет, пока не кончится его время. А когда оно кончится — загадывать нечего...
Вот почему Аникей воспрянул духом, оживился, когда нынешней весной повеяло, поманило большим шумом,— будто ничего и не изменилось.
О том, что он собирался делать, чтобы выполнить то, что обещал, Лузгин пока не говорил никому, вынашивал тайно в мыслях, не доверяя даже брательнику Никите. Расскажи ему, а он не удержится, ночью по секрету на--шепчет своей бабе, та под клятвами и божбой — своей родне, и пойдет гулять слушок по деревне, за хвост не поймаешь...
Аникей подливал молоко из кринки, пил, посасывая сквозь зубы, жевал холодные куски мяса, набивал рот капустой и кашей и все не мог утолить голод: «Вот погодите,— кривя в улыбке жирные губы, мысленно вышептывал он,— послушаем, как вы запоете, когда увидите у меня на груди звездочку! Ха! Тогда меня голыми руками не возьмешь! Если куда и уеду из Черемшанки, она все равно всюду мне будет светить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111