Босые ноги его хлябали в больших головках срезанных валенок.
— Опять Ромка бучу поднимает? — просипел он.— Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет...
— Еще один праведник явился! — Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда.— Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят...
— А кто это положил мне и до конца отмерил? — не уступал дед.— Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти... А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?
— Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят,— морщась, протянул Роман.— Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались...
— Ты над кем изгаляешься, поганец? — Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой.— Молоко на губах...
— Оставь его, тятя.— Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене.— Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще...
— Ну его к псу, это хлебово! — Натужно дыша, дед присел к столу.— Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает...
— Сопьешься, тятя,— недовольно сказал Корней.
— Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад... Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.
— Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!
Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. - Вре-ошь,— просипел он,— не вырвешь-си-и!..
Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.
Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.
— А где же Клава, Дым? — с нежностью глядя на брата, спросила Васена.
Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу — косынку, ленточку, брошь.
Васена вынула из пышных волос зеленую гребенку и протянула ее брату.
— На, причешись, Дым!
Никодим послушно провел гребенкой по волосам, потом, придвинув сковородку с поджаренными шкварками, стал макать картошку.
На Ксению присутствие старшего брата действовало всегда успокаивающе — при Никодиме как-то все в семье становились спокойнее, даже Роман, не желавший ни с кем считаться. Вот и теперь, поднимаясь из-за стола, Роман вопросительно оглянулся на брата,
— Ну что, займемся сегодня сеялками?
Никодим медленно жевал, как бы раздумывая, и Роман, дожидаясь ответа, неторопливо надел полушубок, стол затягивать ремень.
— Мы же с последним трактором еще не все кончили,— проговорил наконец Никодим и поднял на младшего брата внимательные глаза.—Кабину надо как следует
закрепить.
— Ну, это на полчаса дела, не больше.
— Пока все гайки не привинтим и не пригоним к месту, ни за что другое браться не буду! — предупредил Никодим.
— Лады! — Роман придавил на макушке кубанку, хлопнул рукавицами.— Я двинусь, кузнецов потороплю, а ты не засиживайся!
Он взялся за железную скобку двери, но тут же отступил, пропуская вместе с волнами морозного воздуха заиндевелого Егора Дымшакова. Тот продрался через дверь, как воз сена, задевая косяки, шумно отдуваясь, в косматой, собачьего меха, шапке, залатанном шубняке, держа под мышкой ременный кнут. Он был краснолиц, от него веяло стужей, побелевшие от инея брови мгновенно оттаяли в тепле, и на жестких рыжих колючках их повисли капельки.
— Здорово, патриоты родины! — загудел он, сдирая с курчавого воротника льдинки.— Думал, никого уж не застану, а вы, оказывается, еще чаи разводите...
— Это что, тонкий намек? — Роман насторожился.— Поздно, дескать, на работу выходим?
— Смотря по тому, как глотаешь! — Егор рассмеялся.— Если гладко идет, то тонкий, если заденет и царапает, то в самый раз!
— А когда вы просыпаетесь, Егор Матвеевич? — не скрывая своего открытого восхищения задиристым родственником, спросила Васена.
Дымшаков сел на подставленный ею табурет, достал из кармана матерчатый кисет, высыпал щепотку табака на обрывок газеты.
— Я, девка, по петуху равняюсь — он горло прочищает чуть свет, а я глаза продираю. С утра вот за сеном в луга смотался, конюшню почистил, в правление забежал, а оттуда к вам — и то не по доброй воле, а по нужде! — Он стянул с головы шапку, достал с ее дна бумажку, а шапку нахлобучил на колено.— Вот, Ксения Корнеевна, телефонограмма тебе: должна быть вечером на бюро райкома! А чтоб тебе одной не было скучно, зовут и меня, и Черкашину, и нашего преподобного Аникея, и его карманного парторга Мрыхина.
Ксения рванулась, почти выхватила из рук Дымшакова бумажку. Наконец-то! Она словно глотнула свежего воздуха и в изнеможении закрыла глаза, но тут же вспомнила, что не одна в комнате, и спросила:
— А вас-то зачем, Егор Матвеевич?
— Меня? — Егор поскреб затылок, криво усмехнулся.— Да уж, наверно, но чай пить кличет Коробин... Узел, видать, завязался тугой, и зубами но взять и одному не осилить, вот он и собирает людей на подмогу. Да о себе ты не болей — пропишут тебе успокоительных капель, в крайности, поставят горчишник на мягкое место, чтоб в другой раз но забывала, что начальство надо слушаться, и отпустят с богом...
— Хватит тебе об нее свой язык точить! — вступилась за дочь Пелагея.— Он у тебя и так не затупился...
— Тогда мне, может, мимо вашей избы проходить, если вы все такие обидчивые?
— Зря лезешь в бутылку, Егор! — останавливая сердитым кивком жену, сказал Корней.
— Ну, в бутылку меня не загонишь — горлышко узкое! — Дымшаков хрипло рассмеялся, обвел родственников сииневато-острыми в прищуре глазами.— А вы что ж думаете, это только ее касается, а мимо вас ветром пронесет?
— Надо же осмотреться, в себя прийти.— Начиная волноваться, Корней зашарил руками по груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
— Опять Ромка бучу поднимает? — просипел он.— Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет...
— Еще один праведник явился! — Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда.— Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят...
— А кто это положил мне и до конца отмерил? — не уступал дед.— Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти... А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?
— Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят,— морщась, протянул Роман.— Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались...
— Ты над кем изгаляешься, поганец? — Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой.— Молоко на губах...
— Оставь его, тятя.— Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене.— Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще...
— Ну его к псу, это хлебово! — Натужно дыша, дед присел к столу.— Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает...
— Сопьешься, тятя,— недовольно сказал Корней.
— Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад... Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.
— Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!
Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. - Вре-ошь,— просипел он,— не вырвешь-си-и!..
Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.
Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.
— А где же Клава, Дым? — с нежностью глядя на брата, спросила Васена.
Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу — косынку, ленточку, брошь.
Васена вынула из пышных волос зеленую гребенку и протянула ее брату.
— На, причешись, Дым!
Никодим послушно провел гребенкой по волосам, потом, придвинув сковородку с поджаренными шкварками, стал макать картошку.
На Ксению присутствие старшего брата действовало всегда успокаивающе — при Никодиме как-то все в семье становились спокойнее, даже Роман, не желавший ни с кем считаться. Вот и теперь, поднимаясь из-за стола, Роман вопросительно оглянулся на брата,
— Ну что, займемся сегодня сеялками?
Никодим медленно жевал, как бы раздумывая, и Роман, дожидаясь ответа, неторопливо надел полушубок, стол затягивать ремень.
— Мы же с последним трактором еще не все кончили,— проговорил наконец Никодим и поднял на младшего брата внимательные глаза.—Кабину надо как следует
закрепить.
— Ну, это на полчаса дела, не больше.
— Пока все гайки не привинтим и не пригоним к месту, ни за что другое браться не буду! — предупредил Никодим.
— Лады! — Роман придавил на макушке кубанку, хлопнул рукавицами.— Я двинусь, кузнецов потороплю, а ты не засиживайся!
Он взялся за железную скобку двери, но тут же отступил, пропуская вместе с волнами морозного воздуха заиндевелого Егора Дымшакова. Тот продрался через дверь, как воз сена, задевая косяки, шумно отдуваясь, в косматой, собачьего меха, шапке, залатанном шубняке, держа под мышкой ременный кнут. Он был краснолиц, от него веяло стужей, побелевшие от инея брови мгновенно оттаяли в тепле, и на жестких рыжих колючках их повисли капельки.
— Здорово, патриоты родины! — загудел он, сдирая с курчавого воротника льдинки.— Думал, никого уж не застану, а вы, оказывается, еще чаи разводите...
— Это что, тонкий намек? — Роман насторожился.— Поздно, дескать, на работу выходим?
— Смотря по тому, как глотаешь! — Егор рассмеялся.— Если гладко идет, то тонкий, если заденет и царапает, то в самый раз!
— А когда вы просыпаетесь, Егор Матвеевич? — не скрывая своего открытого восхищения задиристым родственником, спросила Васена.
Дымшаков сел на подставленный ею табурет, достал из кармана матерчатый кисет, высыпал щепотку табака на обрывок газеты.
— Я, девка, по петуху равняюсь — он горло прочищает чуть свет, а я глаза продираю. С утра вот за сеном в луга смотался, конюшню почистил, в правление забежал, а оттуда к вам — и то не по доброй воле, а по нужде! — Он стянул с головы шапку, достал с ее дна бумажку, а шапку нахлобучил на колено.— Вот, Ксения Корнеевна, телефонограмма тебе: должна быть вечером на бюро райкома! А чтоб тебе одной не было скучно, зовут и меня, и Черкашину, и нашего преподобного Аникея, и его карманного парторга Мрыхина.
Ксения рванулась, почти выхватила из рук Дымшакова бумажку. Наконец-то! Она словно глотнула свежего воздуха и в изнеможении закрыла глаза, но тут же вспомнила, что не одна в комнате, и спросила:
— А вас-то зачем, Егор Матвеевич?
— Меня? — Егор поскреб затылок, криво усмехнулся.— Да уж, наверно, но чай пить кличет Коробин... Узел, видать, завязался тугой, и зубами но взять и одному не осилить, вот он и собирает людей на подмогу. Да о себе ты не болей — пропишут тебе успокоительных капель, в крайности, поставят горчишник на мягкое место, чтоб в другой раз но забывала, что начальство надо слушаться, и отпустят с богом...
— Хватит тебе об нее свой язык точить! — вступилась за дочь Пелагея.— Он у тебя и так не затупился...
— Тогда мне, может, мимо вашей избы проходить, если вы все такие обидчивые?
— Зря лезешь в бутылку, Егор! — останавливая сердитым кивком жену, сказал Корней.
— Ну, в бутылку меня не загонишь — горлышко узкое! — Дымшаков хрипло рассмеялся, обвел родственников сииневато-острыми в прищуре глазами.— А вы что ж думаете, это только ее касается, а мимо вас ветром пронесет?
— Надо же осмотреться, в себя прийти.— Начиная волноваться, Корней зашарил руками по груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111