Он не сутулился, а шел прямой и строгий, не прикрывая глаза от пыли.
И все ахнули, когда по улице зашатался Прохор Цап-кин, уже сильно пьяный, но еще державшийся на ногах. Он был в праздничной желтой рубахе, новых сапогах, в старом зеленом картузе с лакированным околышем, на плече его висела гармонь. Он безжалостно растягивал ее от плеча до плеча и орал какую-то песню. Чтобы веревка от коровы не мешала ему играть, он обмотал ее конец вокруг пояса, и корова покорно тянулась за хозяином. А рядом с Прохором, пытаясь удержать его, бежала раскосмаченная жена, хватала мужа за руки, за подол рубахи. Прохор досадливо отмахивался, сбрасывал сильным движением плеч ее руки и, картинно выпятив грудь, шел, мотаясь из стороны в сторону.
Появись раньше Цапкин на улице пьяный, загулявший, его бы встретили хлесткими, подзадоривающими шуточками, но сейчас вся деревня провожала мужика одними глазами. А Прохор, чувствуя себя в центре внимания, куражился и, поигрывая хмельными голубыми глазами, весело кричал жене:
— Брось, Марфа! Не соли землю слезами! Мы с тобой на сегодняшний день сознательные граждане и патриоты!.. Правильно я говорю? Кого вон хошь спроси — все скажут, что я в самую точку гляжу, как передовой товарищ!..
А мы его все едино дожмем, пропади он пропадом, этот американский империализм!.. С него еще сок брызнет!..
Рванув мехи гармони, словно выворачивая ее наизнанку и показывая всем ее цветистое нутро, он запел ошалелым и пронзительным голосом:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина...
Следом за Прохором бежали падкие до всяких зрелищ ребятишки, поднимали пустой брех собаки, а Цапкин все более самозабвенно и яростно играл на гармони...
Как ни странно, но, пройдя по деревне, этот бесшабашный мужик словно сиял с души ненужную тяжесть. Раскрывались калитки, бабы вязали буренкам веревки на шею, тянули их за ворота; по улице несся разметаемый злым ветром протяжный коровий рев.
У скотного двора час от часу росла и гудела толпа. Коров загоняли за ограду, а потом по очереди вели к конным весам, около которых распоряжался мрачный и нелюдимый Корней Яранцев. Он был недоволен той долей, что выпала ему в этот день,— быть свидетелем людской тревоги, да еще вести ей счет.
— Стой, Машуня! Стой, родимая! — загнав на площадку весов корову, просила баба, совала ей напоследок корочку и сморкалась в конец платка.
Корней считал витки на рогах, чтобы знать, сколько животине лет, сообщал вслух вес и кличку, а сидевший за столиком Шалымов заносил эти сведения в бухгалтерскую книгу и выписывал квитанцию.
— Триста двадцать девять килограммов, средней упитанности, получай! — бесстрастно говорил он хозяйке коровы и протягивал ей клочок бумаги.
Не видя уже, что суют ей в руки, баба гладила свою кормилицу, закусывала губу и отходила в сторону. И хотя все было кончено и корова была уже не ее, она не могла уйти сразу домой. Стоя вместе со всеми в стесненно и жарко дышащей толпе, она смотрела, как уводил Ворож-нев ее корову в другой загон, но будто все еще на что-то надеялась; голова ее пухла от крика и разноголосицы, и уже совсем не к месту казались ей смех и шутки, которыми женщины старались смягчить горечь свалившегося на них несчастья.
— Глядите, как раздулась Зорька у Лукашихи! Сколь ты ей для весу ведер споила, бабка?
— Мне воды не занимать,— дерзко отвечала Лукашиха и толкала корову к весам.— Одного бога обманывать грешно...
— Эх, темнота-а! — цедил кто-то нарочито рассудительно.— По-нонешнему это не вода и не пойло, а кормовые единицы называются!
— Да будет вам, дьяволы! Нашли время зубы скалить!
— Их хоть на костре зажаривай, все одно будут глотку рвать. Такая уж порода!
Но, разбавляя в смехе редкие побаски и шутки, люди снова затихали, прислушивались, не гонит ли еще кто свою скотину. В конце улицы раздался топот копыт, и из сумерек выскочил всадник, и не все сразу узнали в нем нового парторга.
Мажаров спешился и, ведя за собой коня, неверной походкой подошел к весам, зачем-то потрогал нанизанные на блестящую стрелку круглые шайбы.
— Сколько коров уже закупили? — спросил он. Корней то ли не расслышал, то ли не захотел ответить,
Шалымов старательно рылся в бумагах и почти вслепую выписывал очередную квитанцию. За них ответила подошедшая с загона Ксения:
— Кажется, сорок восемь, если я не ошибаюсь! Я сейчас их пересчитывала! — Голос ее звучал преувеличенно бодро и весело.— По-моему, все идет пока неплохо!
Мажаров посмотрел на нее, с трудом понимая, о чем она говорит.
— Не верите? Идите и сосчитайте сами!
— Да как вы можете, Ксения Корнеевна? — прошептал он.— Чему вы радуетесь?
Он махнул рукой и пошел в сторону, спотыкаясь на ровной земле. Несколько минут назад он был дома у Луз-гина, в последний раз пытался уговорить его — убеждал, просил и даже решился на угрозу. Пусть он не думает, что ему не придется отвечать за этот произвол. Пусть он не надеется, что спрячется за чьей-то широкой спиной от возмездия... Но Лузгин корчил из себя простака, делал вид, что не понимает, о чем печется парторг. Нет, на попятный он не может идти, даже если бы захотел, все давно согласовано с райкомом. И парторг зря волнуется, треплет нервы, не бережет себя — через неделю люди успокоятся, и жизнь пойдет своим чередом. Не впервой приходится преодолевать такие трудности... Вконец разругавшись с Лузгиным, Константин уже в который раз сегодня завер-
нул на почту и справился, нет ли ему письма или телеграммы из обкома. Вот уже целую неделю он ждал ответа от Пробатова на свое письмо, боясь сознаться, что на такие письма отвечают мгновенно — тревожным звонком в район, в колхоз или сразу садятся в машину и просят водителя ехать как можно быстрее. Жизнь быстро освобождала Константина от наивной веры в непогрешимость Пробатова — ведь секретарь обкома слышал выступление черемшанского председателя на областном совещании, читал его речь в газете и, судя по всему, поддерживал его во всех начинаниях, и оставалась только робкая надежда, что, одобрив всю эту неумную затею с закупкой коров, он не представлял, во что она выльется, мог просто не знать, что Коробин и Лузгин будут проводить ее в жизнь, ни с кем не считаясь, с помощью грубого нажима и насилия. И нужно было во что бы то ни стало известить его об этом, чтобы он силою своего авторитета и власти остановил эту кампанию, которая завтра станет позорищем и для всей области, и для него лично.
Он попросил соединить его с обкомом, но вместо Пробатова отозвался его помощник. «К сожалению,— сказал он,— Иван Фомич сейчас очень занят, у него важное совещание!» — «Получил ли он мое письмо? — надрывался из-за плохой слышимости Константин.— Я вас прошу, доложите ему, что у нас происходит дикость!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111