— Давай сюда-а! Жива-а!
Перед ним, как гриб из земли, вырос толстый человек с аппаратом на груди. Он держал в правой руке зажатый берет и умоляюще просил:
— Товарищ заведующий!.. Товарищ заведующий!.. Потерпите немного, сейчас выйдет солнце!.. Вы сорвете мне всю съемку!
— Вы что? Ослепли? — задыхаясь, выкрикнул Ворожнев.— Не видите, что делается?
Яростно щелкал кнутом Ерема, носился, грубо выталкивая коров из загона, Никита, но, пока выгнали стадо, оно уменьшилось на добрый десяток коров. Особенно рьяно разбирали их женщины: кто крутил на рога веревку, кто просто останавливал свою буренку и, держа ее за морду, приманивал хлебной корочкой.
— Товарищи! Что вы делаете? Это скандал! Подумайте! — надрывалась от крика Ксения, пытаясь остановить, образумить тех, кто тащил своих коров из стада.— Это же анархия! Опомнитесь! Вы поддались вредным настроениям!
— Заткнись, змея подколодная! — крикнула жилистая, рябая доярка и толкнула Ксению в спину.
Этот толчок, крик и брань отбросили Ксению к чужому палисаду. Подавленная и потрясенная, она прислонилась к штакетнику и, увидев подоспевшего отца, бросилась к нему, прижалась к его груди, запричитала по-бабьи, захлебываясь слезами:
— За что они меня так, тятя?.. Что я им сделала?.. Что?..
Стадо, мыча, двигалось серединой улицы, глухо топча землю, поднимая пыль, но через каждые двадцать — тридцать шагов кто-то выдергивал еще одну корову. Выскакивали за ворота бабы, ребятишки, старики, на разные
голоса зазывали:
— Машуня-а! Краснуля! Звездочка-а!
Коровы отзывались тягучим ревом и сворачивали к своим дворам.
Ворожнев с пастухом, выбиваясь из сил, надсаживались от крика, заворачивая отставших коров, грозили всем, кто забирал своих и уводил во двор, но все было напрасно — стадо таяло на глазах...
Дымшаков все время шел следом за стадом, глаза его горели, он оглядывался на понуро бредущего сбоку Корней и кричал:
— Вот она, наука всем, а? Гляди, шурин! Гляди! Попробуй теперь, Аникей, запряги нас в оглобли!..
— Дай срок — запряжет,— упрямился Корней, но Егор только хохотал во все горло и кричал что-то встречным мужикам.
Когда стадо приблизилось к избе Гневышевой, в нем было уже не больше дюжины коров. Из калитки выбежал Константин Мажаров, окликнул Ворожнева:
— Что произошло? Где же остальные?
— Вам лучше знать, товарищ парторг! — зло ответил Никита, смахивая ладонью нот с красного лица.— За что боролись, на то и напоролись!.. По дворам растащили —
нот где!
— А где корова Авдотьи Никифоровны?
— Забрать думаете? Валяйте уже к одному — вам все равно ответ держать!
— Ответ вы уже получили, Ворожнев! Или вам этого мало?
В эту минуту прибежали Авдотьины ребята, кинулись к своей Пеструхе и погнали ее во двор.
— Айда к переправе, парторг! — Егор встряхнул Ма-жарова за плечо.
Они спустились по пологому извозу и догнали Ворож-нева и пастуха у самого берега реки. Ворожнев, спотыкаясь от усталости, загребал сапогами густую пыль, пастух выглядел бодрее — насвистывал, щелкал кнутом, поторапливая последних шестерых коров.
Лузгин одиноко высился на пароме. Увидев плетущегося к переправе брательника, он рванулся навстречу.
— Не уберегли, Аникей! Опять разобрали по дворам! — засипел Ворожнев.— Сговор был, не иначе. Начал Дымшак, а там как на пожаре — не знаешь, что вперед гасить...
— Ладно, Никита, не убивайся.— Лузгин сдержал бешеный приступ гнева.— Придет время — сами будут просить, но тогда мы посмотрим, у кого брать, а у кого нет...— Он повернулся к Мажарову, насупился: — Твоя работа, парторг? Но раньше времени не радуйся — как бы плакать не пришлось!
— А чужих слез ты и так немало пролил! — крикнул Дымшаков.— Вместе собрать — не только захлебнуться, а и утонуть можно!
Лузгин не стал больше пререкаться и дал команду загонять оставшихся коров на паром.
Коровы пятились, скользили по дощатому настилу, теснили друг друга, а те, что оставались на берегу, поднимали морды, мычали протяжно и трубно. Рев их долго и гулко стлался над спокойной и светлой водой. Но вот все они вскарабкались на паром, застучали копытами по опалубке, как по днищу пустой бочки. Аникей захлестнул железную цепь между двумя столбиками у входа, и даром оторвался от причала, стал разворачиваться по течению.
— Давай жми на ферму, я тут один справлюсь! — складывая рупором ладони, закричал Лузгин Ворожне-ву.— Смотри, чтоб удой не снижался ни на сто граммов! Нам языком трепать недосуг, нам надо рабочий класс кормить! Государство от нас продукцию ждет! Намотал?
Ворожнев еле держался на ногах, но почтительно слушал Аникея, дергал в ответ головой.
Захлюпал, показываясь из воды, мокрый канат, пополз, крутя железный блок на деревянных стояках: по-бычьи упираясь ногами в опалубку, Аникей тянул канат, наливаясь в лице кровью.
— Есть сила в мужике, да идет во вред людям,— вздохнув, сказал Дымшаков.
Не успел паром доплыть до середины реки, как канат лопнул, со свистом крутанулся в воздухе и змеистой петлей ушел в воду. Паром стал поперек реки, и его начало течением сносить вниз. Натыкаясь на коров, бегал от одних перил к другим Аникей, размахивая руками, кричал, но слов его не было слышно...
Письмо принесли в тот момент, когда Пробатов собрался ехать на вокзал встречать немецкую делегацию. Он стоял у стола в плаще и велюровой шляпе и, держа в левой руке кожаные перчатки, правой подписывал последние бумаги.
— Что-то срочное? — спросил он, досадуя, что его задерживают.
— Не знаю, Иван Фомич,— почтительно ответил помощник, останавливаясь в трех шагах от стола, будто здесь проходила невидимая граница, дальше которой он не имел права двигаться.— Письмо было запечатано в два конверта... Один я раскрыл, но на втором было подчеркнуто, что это лично вам, и я решил его не трогать...
— Хорошо, оставьте.— Пробатов кивком отпустил помощника,— И скажите, чтоб подавали машину...
Помощник исчез бесшумно, словно не вышел, а скользнул по ярко натертому кленовому паркету.
Узнав, что письмо из Черемшанки от Мажарова, Пробатов хотел было отложить его, спрятать в стол до следующего утра, но первые же прочитанные наспех строки заставили его нахмуриться и прочитать письмо до конца — все пять страниц, исписанных мелким, убористым почерком.
И чем больше он вчитывался, тем сильнее охватывал его тяжелый, как удушье, гнев. Он всегда старался не поддаваться мгновенным вспышкам душевного ожесточения или обиды, чтобы не наделать ошибок, не принять поспешного, необдуманного решения. Но сейчас, читая мажаровское письмо, Пробатов ничего не мог поделать с собой. Письмо показалось ему вздорным, оскорбительным и наглым по своим претензиям и требованиям. Скажите
пожалуйста, какой правдолюбец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Перед ним, как гриб из земли, вырос толстый человек с аппаратом на груди. Он держал в правой руке зажатый берет и умоляюще просил:
— Товарищ заведующий!.. Товарищ заведующий!.. Потерпите немного, сейчас выйдет солнце!.. Вы сорвете мне всю съемку!
— Вы что? Ослепли? — задыхаясь, выкрикнул Ворожнев.— Не видите, что делается?
Яростно щелкал кнутом Ерема, носился, грубо выталкивая коров из загона, Никита, но, пока выгнали стадо, оно уменьшилось на добрый десяток коров. Особенно рьяно разбирали их женщины: кто крутил на рога веревку, кто просто останавливал свою буренку и, держа ее за морду, приманивал хлебной корочкой.
— Товарищи! Что вы делаете? Это скандал! Подумайте! — надрывалась от крика Ксения, пытаясь остановить, образумить тех, кто тащил своих коров из стада.— Это же анархия! Опомнитесь! Вы поддались вредным настроениям!
— Заткнись, змея подколодная! — крикнула жилистая, рябая доярка и толкнула Ксению в спину.
Этот толчок, крик и брань отбросили Ксению к чужому палисаду. Подавленная и потрясенная, она прислонилась к штакетнику и, увидев подоспевшего отца, бросилась к нему, прижалась к его груди, запричитала по-бабьи, захлебываясь слезами:
— За что они меня так, тятя?.. Что я им сделала?.. Что?..
Стадо, мыча, двигалось серединой улицы, глухо топча землю, поднимая пыль, но через каждые двадцать — тридцать шагов кто-то выдергивал еще одну корову. Выскакивали за ворота бабы, ребятишки, старики, на разные
голоса зазывали:
— Машуня-а! Краснуля! Звездочка-а!
Коровы отзывались тягучим ревом и сворачивали к своим дворам.
Ворожнев с пастухом, выбиваясь из сил, надсаживались от крика, заворачивая отставших коров, грозили всем, кто забирал своих и уводил во двор, но все было напрасно — стадо таяло на глазах...
Дымшаков все время шел следом за стадом, глаза его горели, он оглядывался на понуро бредущего сбоку Корней и кричал:
— Вот она, наука всем, а? Гляди, шурин! Гляди! Попробуй теперь, Аникей, запряги нас в оглобли!..
— Дай срок — запряжет,— упрямился Корней, но Егор только хохотал во все горло и кричал что-то встречным мужикам.
Когда стадо приблизилось к избе Гневышевой, в нем было уже не больше дюжины коров. Из калитки выбежал Константин Мажаров, окликнул Ворожнева:
— Что произошло? Где же остальные?
— Вам лучше знать, товарищ парторг! — зло ответил Никита, смахивая ладонью нот с красного лица.— За что боролись, на то и напоролись!.. По дворам растащили —
нот где!
— А где корова Авдотьи Никифоровны?
— Забрать думаете? Валяйте уже к одному — вам все равно ответ держать!
— Ответ вы уже получили, Ворожнев! Или вам этого мало?
В эту минуту прибежали Авдотьины ребята, кинулись к своей Пеструхе и погнали ее во двор.
— Айда к переправе, парторг! — Егор встряхнул Ма-жарова за плечо.
Они спустились по пологому извозу и догнали Ворож-нева и пастуха у самого берега реки. Ворожнев, спотыкаясь от усталости, загребал сапогами густую пыль, пастух выглядел бодрее — насвистывал, щелкал кнутом, поторапливая последних шестерых коров.
Лузгин одиноко высился на пароме. Увидев плетущегося к переправе брательника, он рванулся навстречу.
— Не уберегли, Аникей! Опять разобрали по дворам! — засипел Ворожнев.— Сговор был, не иначе. Начал Дымшак, а там как на пожаре — не знаешь, что вперед гасить...
— Ладно, Никита, не убивайся.— Лузгин сдержал бешеный приступ гнева.— Придет время — сами будут просить, но тогда мы посмотрим, у кого брать, а у кого нет...— Он повернулся к Мажарову, насупился: — Твоя работа, парторг? Но раньше времени не радуйся — как бы плакать не пришлось!
— А чужих слез ты и так немало пролил! — крикнул Дымшаков.— Вместе собрать — не только захлебнуться, а и утонуть можно!
Лузгин не стал больше пререкаться и дал команду загонять оставшихся коров на паром.
Коровы пятились, скользили по дощатому настилу, теснили друг друга, а те, что оставались на берегу, поднимали морды, мычали протяжно и трубно. Рев их долго и гулко стлался над спокойной и светлой водой. Но вот все они вскарабкались на паром, застучали копытами по опалубке, как по днищу пустой бочки. Аникей захлестнул железную цепь между двумя столбиками у входа, и даром оторвался от причала, стал разворачиваться по течению.
— Давай жми на ферму, я тут один справлюсь! — складывая рупором ладони, закричал Лузгин Ворожне-ву.— Смотри, чтоб удой не снижался ни на сто граммов! Нам языком трепать недосуг, нам надо рабочий класс кормить! Государство от нас продукцию ждет! Намотал?
Ворожнев еле держался на ногах, но почтительно слушал Аникея, дергал в ответ головой.
Захлюпал, показываясь из воды, мокрый канат, пополз, крутя железный блок на деревянных стояках: по-бычьи упираясь ногами в опалубку, Аникей тянул канат, наливаясь в лице кровью.
— Есть сила в мужике, да идет во вред людям,— вздохнув, сказал Дымшаков.
Не успел паром доплыть до середины реки, как канат лопнул, со свистом крутанулся в воздухе и змеистой петлей ушел в воду. Паром стал поперек реки, и его начало течением сносить вниз. Натыкаясь на коров, бегал от одних перил к другим Аникей, размахивая руками, кричал, но слов его не было слышно...
Письмо принесли в тот момент, когда Пробатов собрался ехать на вокзал встречать немецкую делегацию. Он стоял у стола в плаще и велюровой шляпе и, держа в левой руке кожаные перчатки, правой подписывал последние бумаги.
— Что-то срочное? — спросил он, досадуя, что его задерживают.
— Не знаю, Иван Фомич,— почтительно ответил помощник, останавливаясь в трех шагах от стола, будто здесь проходила невидимая граница, дальше которой он не имел права двигаться.— Письмо было запечатано в два конверта... Один я раскрыл, но на втором было подчеркнуто, что это лично вам, и я решил его не трогать...
— Хорошо, оставьте.— Пробатов кивком отпустил помощника,— И скажите, чтоб подавали машину...
Помощник исчез бесшумно, словно не вышел, а скользнул по ярко натертому кленовому паркету.
Узнав, что письмо из Черемшанки от Мажарова, Пробатов хотел было отложить его, спрятать в стол до следующего утра, но первые же прочитанные наспех строки заставили его нахмуриться и прочитать письмо до конца — все пять страниц, исписанных мелким, убористым почерком.
И чем больше он вчитывался, тем сильнее охватывал его тяжелый, как удушье, гнев. Он всегда старался не поддаваться мгновенным вспышкам душевного ожесточения или обиды, чтобы не наделать ошибок, не принять поспешного, необдуманного решения. Но сейчас, читая мажаровское письмо, Пробатов ничего не мог поделать с собой. Письмо показалось ему вздорным, оскорбительным и наглым по своим претензиям и требованиям. Скажите
пожалуйста, какой правдолюбец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111