К счастью! Надрывалась от крика Пелагея, не зная, за что ей приниматься; сбились с ног Клавдия и Анисья, приводя в порядок избу: накрывали на стол, растянувшийся от порога до переднего угла, увешивали расшитыми рушниками простенки; что-то шипело и трещало на сковородах, стоявших на раскаленных углях и в глубине печки, и на самой загнетке; плавал под потолком пахучий чад.
В горенке около невесты крутилась Васена — то расчесывала и укладывала ей волосы, то примеряла к ее ушам сережки, вешала на смуглую шею бусы. Ксения покорно доверилась младшей сестре, надела взятое у соседей пышное подвенечное платье, пропахшее нафталином, но, взглянув на себя в зеркало, возмутилась — нечего смешить народ! Она содрала сверкавшие в мочках ушей серьги, стерла со щек пудру, отмыла подведенные брови. Нет, она останется такой, какой ее знают люди. И тут же переоделась в свой темно-синий костюм, белую блузку с галстуком, сунула ноги в черные туфли на высоких каблуках.
— Не невеста, а ровно какая баба из делегации! — оценила позванная по этому случаю Пелагея.— Строгости много! Не на работе будешь сидеть, а на своей свадьбе гулять!..
- Ой, мама! Ей это все идет! — решительно заявила Васена.— Пусть делает как хочет...
Отбежав к окну, она издали полюбовалась сестрой, потом схватила с подоконника махровый бумажный цветок, похожий на гвоздику, и воткнула в петлицу костюма. Вот теперь в самый раз: и строго и нарядно! Она по-своему радовалась этой свадьбе, хотя вряд ли кому-нибудь при-
зналась бы в том, что свадьба примиряла ее с сестрой, делала никчемными все прежние ссоры из-за Мажарова, о котором Васена, не переставая, думала теперь каждый день. Выходя замуж за Анохина, Ксения как бы давала ей полную свободу. Она могла теперь бороться за свое чувство, не заботясь ни о ком!
Заурчал под окнами «газик», и Васена прилипла к окну.
— Жених прилетел! — прошептала она и засмеялась, закружила Ксению по горенке.
Анохин радостно ворвался в избу, пропахший одеколоном, румяный с мороза, в новой пыжиковой шапке, меховой тужурке, с небрежно кинутым через плечо полосатым шарфом. У порога он на мгновение задержался, окидывая взглядом многочисленную родню, затем степенно расцеловался со всеми — троекратно, по-русски.
Ксения стояла как неживая, ждала, когда он подойдет. Иннокентий замер в двух шагах от нее. Он улыбался, но в глазах его блестели слезы.
— Я за тобой, Ксюша,— тихо сказал он, и голос его дрогнул.
Он робко поцеловал ее в губы, и все сразу засуетились, зашумели, вызвались провожать их в сельский Совет, даже дед Иван, облачившийся ради свадьбы в новую синюю рубаху.
— Погляжу, как по-нонешнему венчают,— сказал он и оглянулся на внука.— И ты, Ромка, поглазей! Не иначе и тебя скоро окрутим, где-то лежит и на твою шею хомут.
— Моя невеста еще в люльке пузыри пускает,— скаля зубы, ответил Роман и заломил на макушку кубанку.— А полюбоваться я не прочь. Не каждый день такой спектакль бывает!
— Не порти людям праздник, балабон! — крикнула Пелагея.
Все время, пока Ксения под руку с Иннокентием шла по улице и стояла как деревянная перед столом Черкаши-ной, дожидаясь, когда та заполнит необходимые бумага, ее не оставляло чувство неловкости и стеснения. Казалось, что все это происходит не с нею, а с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Иннокентий же улыбчиво сиял, а когда Черкашина произнесла напутственную речь, стал серьезным и значительным.
А дома, едва она очутилась в горенке, все показалось ей ненужным и нелепым — и суета родных и близких, и накрытые, заставленные снедью столы с рядами холодно поблескивающих бутылок, и гвалт, и чад, и вся эта преувеличенно шумная свадьба. Ведь можно было устроить ее тихо, скромно, без звона на всю Черемшанку, а то и на весь район.
Но пора было принимать съезжавшихся гостей, и Ксения, стоя у порога, держала большой медный поднос с наполненными рюмками, угощала всех, благодарила за подарки. А из-за распахнутых дверей, из глубины сеней уже накатывал гул голосов и кто-то задорно и хмельно выкрикивал:
— Белы руки с подносом, резвы ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором, каблучки с поворотом!
Сени гудели от топота ног, гомона, присвиста; прижали в дверях молодую вдовушку, и она завизжала.
— Не кричи, а то разродишься!
Изба будто раздалась вширь, но каким-то чудом не рассыпалась, не раскатилась на бревнышки. Непонятно было, как могло уместиться в ней столько народу, непонятно, как не задыхались люди, как не оглохли от звона, гвалта и хохота.
Летели на кровать полушубки, стеганки, пальто, росла груда шапок, стучали об пол промерзшие валенки, гремели сапоги, блестела у порога лужа от натаявшего снега. А гости все шли и шли, и неизвестно, как им удавалось найти себе место, влезть в густой частокол гостей.
Ксению с Иннокентием усадили в красный угол, где когда-то была божница, а теперь висели рушники с вышитыми красными петухами, цвели бумажные розы. По правую сторону от невесты разместилась ее родня: мать, отец, дед Иван, братья, пестро разодетая Клавдия, рядом с нею семья Дымшаковых — застенчивая Анисья и угрюмый, глядевший исподлобья Егор; по левую — те, кого пригласил жених: Коробин, Синев, Вершинин, Лузгин, глухонемая сестра Иннокентия. Поначалу она дичилась, пугливо оглядывалась на брата, потом осмелела, выпила рюмку, закивала всем, заулыбалась. Дальняя родня, и соседи, и забредшие на веселье черемшанцы сидели где попало, вразнобой, куда посчастливилось приткнуться.
Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:
— Горь-ка-а-а!
И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:
— Горь-ка-а-а!
Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.
Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:
Ой, солома ты, солома, Яровая, белая... Ты не сказывай, солома, Что я в девках делала...
И тотчас же подхватили запевку другие голоса — тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
В горенке около невесты крутилась Васена — то расчесывала и укладывала ей волосы, то примеряла к ее ушам сережки, вешала на смуглую шею бусы. Ксения покорно доверилась младшей сестре, надела взятое у соседей пышное подвенечное платье, пропахшее нафталином, но, взглянув на себя в зеркало, возмутилась — нечего смешить народ! Она содрала сверкавшие в мочках ушей серьги, стерла со щек пудру, отмыла подведенные брови. Нет, она останется такой, какой ее знают люди. И тут же переоделась в свой темно-синий костюм, белую блузку с галстуком, сунула ноги в черные туфли на высоких каблуках.
— Не невеста, а ровно какая баба из делегации! — оценила позванная по этому случаю Пелагея.— Строгости много! Не на работе будешь сидеть, а на своей свадьбе гулять!..
- Ой, мама! Ей это все идет! — решительно заявила Васена.— Пусть делает как хочет...
Отбежав к окну, она издали полюбовалась сестрой, потом схватила с подоконника махровый бумажный цветок, похожий на гвоздику, и воткнула в петлицу костюма. Вот теперь в самый раз: и строго и нарядно! Она по-своему радовалась этой свадьбе, хотя вряд ли кому-нибудь при-
зналась бы в том, что свадьба примиряла ее с сестрой, делала никчемными все прежние ссоры из-за Мажарова, о котором Васена, не переставая, думала теперь каждый день. Выходя замуж за Анохина, Ксения как бы давала ей полную свободу. Она могла теперь бороться за свое чувство, не заботясь ни о ком!
Заурчал под окнами «газик», и Васена прилипла к окну.
— Жених прилетел! — прошептала она и засмеялась, закружила Ксению по горенке.
Анохин радостно ворвался в избу, пропахший одеколоном, румяный с мороза, в новой пыжиковой шапке, меховой тужурке, с небрежно кинутым через плечо полосатым шарфом. У порога он на мгновение задержался, окидывая взглядом многочисленную родню, затем степенно расцеловался со всеми — троекратно, по-русски.
Ксения стояла как неживая, ждала, когда он подойдет. Иннокентий замер в двух шагах от нее. Он улыбался, но в глазах его блестели слезы.
— Я за тобой, Ксюша,— тихо сказал он, и голос его дрогнул.
Он робко поцеловал ее в губы, и все сразу засуетились, зашумели, вызвались провожать их в сельский Совет, даже дед Иван, облачившийся ради свадьбы в новую синюю рубаху.
— Погляжу, как по-нонешнему венчают,— сказал он и оглянулся на внука.— И ты, Ромка, поглазей! Не иначе и тебя скоро окрутим, где-то лежит и на твою шею хомут.
— Моя невеста еще в люльке пузыри пускает,— скаля зубы, ответил Роман и заломил на макушку кубанку.— А полюбоваться я не прочь. Не каждый день такой спектакль бывает!
— Не порти людям праздник, балабон! — крикнула Пелагея.
Все время, пока Ксения под руку с Иннокентием шла по улице и стояла как деревянная перед столом Черкаши-ной, дожидаясь, когда та заполнит необходимые бумага, ее не оставляло чувство неловкости и стеснения. Казалось, что все это происходит не с нею, а с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Иннокентий же улыбчиво сиял, а когда Черкашина произнесла напутственную речь, стал серьезным и значительным.
А дома, едва она очутилась в горенке, все показалось ей ненужным и нелепым — и суета родных и близких, и накрытые, заставленные снедью столы с рядами холодно поблескивающих бутылок, и гвалт, и чад, и вся эта преувеличенно шумная свадьба. Ведь можно было устроить ее тихо, скромно, без звона на всю Черемшанку, а то и на весь район.
Но пора было принимать съезжавшихся гостей, и Ксения, стоя у порога, держала большой медный поднос с наполненными рюмками, угощала всех, благодарила за подарки. А из-за распахнутых дверей, из глубины сеней уже накатывал гул голосов и кто-то задорно и хмельно выкрикивал:
— Белы руки с подносом, резвы ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором, каблучки с поворотом!
Сени гудели от топота ног, гомона, присвиста; прижали в дверях молодую вдовушку, и она завизжала.
— Не кричи, а то разродишься!
Изба будто раздалась вширь, но каким-то чудом не рассыпалась, не раскатилась на бревнышки. Непонятно было, как могло уместиться в ней столько народу, непонятно, как не задыхались люди, как не оглохли от звона, гвалта и хохота.
Летели на кровать полушубки, стеганки, пальто, росла груда шапок, стучали об пол промерзшие валенки, гремели сапоги, блестела у порога лужа от натаявшего снега. А гости все шли и шли, и неизвестно, как им удавалось найти себе место, влезть в густой частокол гостей.
Ксению с Иннокентием усадили в красный угол, где когда-то была божница, а теперь висели рушники с вышитыми красными петухами, цвели бумажные розы. По правую сторону от невесты разместилась ее родня: мать, отец, дед Иван, братья, пестро разодетая Клавдия, рядом с нею семья Дымшаковых — застенчивая Анисья и угрюмый, глядевший исподлобья Егор; по левую — те, кого пригласил жених: Коробин, Синев, Вершинин, Лузгин, глухонемая сестра Иннокентия. Поначалу она дичилась, пугливо оглядывалась на брата, потом осмелела, выпила рюмку, закивала всем, заулыбалась. Дальняя родня, и соседи, и забредшие на веселье черемшанцы сидели где попало, вразнобой, куда посчастливилось приткнуться.
Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:
— Горь-ка-а-а!
И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:
— Горь-ка-а-а!
Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.
Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:
Ой, солома ты, солома, Яровая, белая... Ты не сказывай, солома, Что я в девках делала...
И тотчас же подхватили запевку другие голоса — тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111