Они ни на минуту не оторвались от молотов, даже не обратили внимания на Лузгина, и тогда Аникей, придравшись к какой-то мелочи, наорал на Мрыхина, хотя тот явно был не виноват. Под навесом, где грохотала пилорама, на Лузгина ошалело закричал парень, подводивший на вагонетках бревно к трясущимся, как в лихорадке, пилам: «Не лезь под руку, не мешайся под ногами!»
Аникей, отойдя в сторону, сбитый с толку криком, смотрел, как, урча и повизгивая, вгрызаются в мякоть бревна сверкающие пилы. На низком срубе строящегося телятника сидели по углам плотники и, оседлав свеже-ошкуренные бревна, взмахивали блестящими, будто выхваченными из воды, топорами, Б ответ на приветствие председателя топоры замелькали чаще, брызнула сверху белая пахучая щепа, и Лузгин опять срывал злость на бригадире, который не сумел вовремя подвезти строителям тес и другие материалы, хотя, по-видимому, можно было обойтись и без них.
Лишь подойдя к амбару с семенным зерном, Лузгин заметно присмирел. Звякая связкой ключей, Сыроваткин скрипнул ржавым замком, отвел на сторону длинную железную накладку, и все, старательно очистив о скребок грязные сапоги, вошли в амбар, вошли молча й минуты две-три благоговейно стояли в полной тишине, как в храме. Из единственного окна, высоко над балками и перекрытиями, падала широкая полоса света, обливая золотом тусклые россыпи зерна. Стойко держался запах муки, холодноватый и сытный.
Молча озираясь по сторонам, словно никогда не бывали тут, мужики глядели на загруженные пшеницей закрома и переступали с ноги на ногу. Сыроваткин зачем-то стянул с головы шапку, положил ее на холмик зерна, запустил по локоть руку в хлебную гущину, зачерпнул полную пригоршню, и зерно с сухим шуршанием вытекло сквозь
разведенные слегка пальцы, рождая тонкую, заструившуюся в солнечном луче пыль...
Константин смотрел на лица своих спутников, дивясь происшедшей в них перемене. Это были те же самые лица, полные притворства, хитрости и корысти, но сейчас в них проступало что-то непривычное — словно на время отрешившись от притворства и хитрости, они стали снова прежними мужиками, которые когда-то давно ходили босыми ногами по влажной земле, разбрызгивая горстью зерно из висящего на плече лукошка. Что сейчас говорило их душам это грузно лежавшее в закромах зерно?
Потрясенный Константин сам заразился вдруг охватившим всех настроением, чувствуя, что и над этими людьми, погрязшими во лжи и корысти, еще сохранилась могучая власть добра, власть земли, сулившей людям голодную или сытую жизнь.
— Мыши не водятся? — тихо спросил Лузгин,— Не протекает нигде?
Сыроваткин помотал головой, и тогда Лузгин, подавив глубокий вздох, с каким-то просветленным и сосредоточенным лицом вышел на предамбарье.
— Неделя-другая, и начнем сеять,— щурясь на солнце, сказал он и, глядя себе под ноги, раздумчиво зашагал дальше.
За амбаром возвышалось овощехранилище, похожее на холм, в сухой щетинке прошлогодней травы. Лузгин, а за ним и все остальные протиснулись в темную нору хранилища и со света сразу будто ослепли, провалились в сплошной мрак. Замигал где-то в глубине подвешенный к стояку фонарь, но он не разгонял кромешную темень, пропитанную тяжелым, удушливым запахом плесени, гнили и сырости. Как тени двигались, шевелились в этом мраке женщины, ползавшие по буртам картофеля, глухо стучали в ведра отобранные ими картофелины.
— Здорово, бабоньки! — настраиваясь на балагурство, загудел Лузгин, но, так как никто не ответил ему, он притворно удивился: — Да есть ли тут кто живой?
Летели в ведра картофелины — туп! туп! Потом кто-то в дальнем углу не выдержал и свистящим шепотком крик-пул из темноты:
— Ты лучше скажи, кто тебя за язык тянул в области, когда ты опять всем дым в глаза пускал!
Лузгин строго кашлянул, помолчал, стараясь разгадать по голосу, кто это спрашивает, но, так и не поняв, ответил вопросом:
— Это кто же среди вас против задач, которые перед нами партия ставит?
— Да брось ты за партию прятаться — она тут ни при чем! Сам выхваляешься, лезешь наперед, чтоб выслужиться! — раздался чей-то молодой, срывающийся от волнения голос.
— Любушкина вон и партию не обманывает, и берет то, что колхозу по силам.
— А кто нашу силу мерял, бабоньки? — снова пытался свести все к шутке Аникей.— Али вы сами себе не верите?
— Была у тебя сила, когда мать тебя носила! — уже зло и бесстрашно крикнул кто-то из затянутого мглой угла.— Мы тебе не верим, кровосос ненасытный! И когда ты только слезешь с нашей шеи?
Лузгин молчал, будто онемев, потом, опомнясь, сорвался, заметался по узкому проходу, зажатому тесовыми переборками, закричал захлебываясь:
— Кто это сказал? Какая контра разводит тут агитацию против меня? Кому здесь не по нраву Советская власть?
Казалось, в овощехранилище никого уже не было, такая стала в нем тишина, и только по-прежнему, задыхаясь и хрипя, как загнанный в мышеловку, бегал из конца в конец Аникей и кричал:
— Свету! Дайте сюда свету!.. Ты пошто их впотьмах держишь, Сыроваткин? Керосину тебе жалко? Ты у меня ответишь! А эту заразу, которая отрастила длинный язык, я все равно найду и с корнем вырву!.. Распустились, суки!.. Мокрохвостки!..
Он сипел от бессилия и злобы, а в ответ ему падали, стучали вразнобой картофелины — туп, туп, туп!
— Ничего, за мной не пропадет! — пригрозил он.— Я дознаюсь, дознаюсь!..
Он вырвался из хранилища на свет, и здесь его подхватили под руки Ворожнев и Тырцев. Он дышал, как выброшенная на берег рыба, широко хватая ртом воздух, закатывая глаза, пугая слепыми бельмами, со лба его катился пот. Сыроваткин сунул ему в рот белую таблетку, и Лузгин сразу пришел в себя.
— Вот какая у нас сложная обстановка, парторг,— тихо, как бы жалуясь, сказал он.— Да я бы хоть завтра ушел, если бы не райком. Не имею права отказываться...
Константин не в силах был больше слушать его. Хотелось бросить в лицо этому самодуру все, что накопилось
за этот мучительный день, и он едва сдерживал себя. Нет, Он не имел пока права раскрывать свои намерения.
— Действительно... Обстановка в колхозе нелегкая,— сказал он.— Поэтому прошу вас сегодня вечером быть на партбюро...
— Срочное что-нибудь? — Лузгин скосил в ленивом прищуре глаза, мигом освобождаясь от болезненной вялости.— До завтра не потерпит?
— А зачем тянуть? Поговорим о посевной, потом вы расскажете о своей поездке в область, о чем говорилось на совещании. Я думаю, что это нам нет смысла скрывать от коммунистов?
— Правильно нацеливаешь, парторг! — Лузгин одобрительно качнул головой.— Я и сам собирался проинформировать товарищей, но ты, видать, догадливый, на подхвате работаешь. А теперь, если ты не против, зайдем к твоей хозяйке...
— К Авдотье Никифоровне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Аникей, отойдя в сторону, сбитый с толку криком, смотрел, как, урча и повизгивая, вгрызаются в мякоть бревна сверкающие пилы. На низком срубе строящегося телятника сидели по углам плотники и, оседлав свеже-ошкуренные бревна, взмахивали блестящими, будто выхваченными из воды, топорами, Б ответ на приветствие председателя топоры замелькали чаще, брызнула сверху белая пахучая щепа, и Лузгин опять срывал злость на бригадире, который не сумел вовремя подвезти строителям тес и другие материалы, хотя, по-видимому, можно было обойтись и без них.
Лишь подойдя к амбару с семенным зерном, Лузгин заметно присмирел. Звякая связкой ключей, Сыроваткин скрипнул ржавым замком, отвел на сторону длинную железную накладку, и все, старательно очистив о скребок грязные сапоги, вошли в амбар, вошли молча й минуты две-три благоговейно стояли в полной тишине, как в храме. Из единственного окна, высоко над балками и перекрытиями, падала широкая полоса света, обливая золотом тусклые россыпи зерна. Стойко держался запах муки, холодноватый и сытный.
Молча озираясь по сторонам, словно никогда не бывали тут, мужики глядели на загруженные пшеницей закрома и переступали с ноги на ногу. Сыроваткин зачем-то стянул с головы шапку, положил ее на холмик зерна, запустил по локоть руку в хлебную гущину, зачерпнул полную пригоршню, и зерно с сухим шуршанием вытекло сквозь
разведенные слегка пальцы, рождая тонкую, заструившуюся в солнечном луче пыль...
Константин смотрел на лица своих спутников, дивясь происшедшей в них перемене. Это были те же самые лица, полные притворства, хитрости и корысти, но сейчас в них проступало что-то непривычное — словно на время отрешившись от притворства и хитрости, они стали снова прежними мужиками, которые когда-то давно ходили босыми ногами по влажной земле, разбрызгивая горстью зерно из висящего на плече лукошка. Что сейчас говорило их душам это грузно лежавшее в закромах зерно?
Потрясенный Константин сам заразился вдруг охватившим всех настроением, чувствуя, что и над этими людьми, погрязшими во лжи и корысти, еще сохранилась могучая власть добра, власть земли, сулившей людям голодную или сытую жизнь.
— Мыши не водятся? — тихо спросил Лузгин,— Не протекает нигде?
Сыроваткин помотал головой, и тогда Лузгин, подавив глубокий вздох, с каким-то просветленным и сосредоточенным лицом вышел на предамбарье.
— Неделя-другая, и начнем сеять,— щурясь на солнце, сказал он и, глядя себе под ноги, раздумчиво зашагал дальше.
За амбаром возвышалось овощехранилище, похожее на холм, в сухой щетинке прошлогодней травы. Лузгин, а за ним и все остальные протиснулись в темную нору хранилища и со света сразу будто ослепли, провалились в сплошной мрак. Замигал где-то в глубине подвешенный к стояку фонарь, но он не разгонял кромешную темень, пропитанную тяжелым, удушливым запахом плесени, гнили и сырости. Как тени двигались, шевелились в этом мраке женщины, ползавшие по буртам картофеля, глухо стучали в ведра отобранные ими картофелины.
— Здорово, бабоньки! — настраиваясь на балагурство, загудел Лузгин, но, так как никто не ответил ему, он притворно удивился: — Да есть ли тут кто живой?
Летели в ведра картофелины — туп! туп! Потом кто-то в дальнем углу не выдержал и свистящим шепотком крик-пул из темноты:
— Ты лучше скажи, кто тебя за язык тянул в области, когда ты опять всем дым в глаза пускал!
Лузгин строго кашлянул, помолчал, стараясь разгадать по голосу, кто это спрашивает, но, так и не поняв, ответил вопросом:
— Это кто же среди вас против задач, которые перед нами партия ставит?
— Да брось ты за партию прятаться — она тут ни при чем! Сам выхваляешься, лезешь наперед, чтоб выслужиться! — раздался чей-то молодой, срывающийся от волнения голос.
— Любушкина вон и партию не обманывает, и берет то, что колхозу по силам.
— А кто нашу силу мерял, бабоньки? — снова пытался свести все к шутке Аникей.— Али вы сами себе не верите?
— Была у тебя сила, когда мать тебя носила! — уже зло и бесстрашно крикнул кто-то из затянутого мглой угла.— Мы тебе не верим, кровосос ненасытный! И когда ты только слезешь с нашей шеи?
Лузгин молчал, будто онемев, потом, опомнясь, сорвался, заметался по узкому проходу, зажатому тесовыми переборками, закричал захлебываясь:
— Кто это сказал? Какая контра разводит тут агитацию против меня? Кому здесь не по нраву Советская власть?
Казалось, в овощехранилище никого уже не было, такая стала в нем тишина, и только по-прежнему, задыхаясь и хрипя, как загнанный в мышеловку, бегал из конца в конец Аникей и кричал:
— Свету! Дайте сюда свету!.. Ты пошто их впотьмах держишь, Сыроваткин? Керосину тебе жалко? Ты у меня ответишь! А эту заразу, которая отрастила длинный язык, я все равно найду и с корнем вырву!.. Распустились, суки!.. Мокрохвостки!..
Он сипел от бессилия и злобы, а в ответ ему падали, стучали вразнобой картофелины — туп, туп, туп!
— Ничего, за мной не пропадет! — пригрозил он.— Я дознаюсь, дознаюсь!..
Он вырвался из хранилища на свет, и здесь его подхватили под руки Ворожнев и Тырцев. Он дышал, как выброшенная на берег рыба, широко хватая ртом воздух, закатывая глаза, пугая слепыми бельмами, со лба его катился пот. Сыроваткин сунул ему в рот белую таблетку, и Лузгин сразу пришел в себя.
— Вот какая у нас сложная обстановка, парторг,— тихо, как бы жалуясь, сказал он.— Да я бы хоть завтра ушел, если бы не райком. Не имею права отказываться...
Константин не в силах был больше слушать его. Хотелось бросить в лицо этому самодуру все, что накопилось
за этот мучительный день, и он едва сдерживал себя. Нет, Он не имел пока права раскрывать свои намерения.
— Действительно... Обстановка в колхозе нелегкая,— сказал он.— Поэтому прошу вас сегодня вечером быть на партбюро...
— Срочное что-нибудь? — Лузгин скосил в ленивом прищуре глаза, мигом освобождаясь от болезненной вялости.— До завтра не потерпит?
— А зачем тянуть? Поговорим о посевной, потом вы расскажете о своей поездке в область, о чем говорилось на совещании. Я думаю, что это нам нет смысла скрывать от коммунистов?
— Правильно нацеливаешь, парторг! — Лузгин одобрительно качнул головой.— Я и сам собирался проинформировать товарищей, но ты, видать, догадливый, на подхвате работаешь. А теперь, если ты не против, зайдем к твоей хозяйке...
— К Авдотье Никифоровне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111