Но почему ты смотришь так строго? Совсем другой стал... Не свой какой-то, совсем чужой человек. Я боюсь тебя.
— Чего еще видела?
— Много чего. Будто мы с тобой только познакомились. Взбираемся на Алатау, а я тебя так люблю, так люблю, сил нет.
— Как ты меня любишь, покажешь ночью, а сейчас времени нет.
Он разомкнул ее руки и стал одеваться.
~ Куда ты так рано?
Не отвечая, Бексеит завязывал галстук.
— А завтракать?
— В столовку забегу.
— А мне что делать? Пойти с тобой?
— Ты не Санчо Панса, чтобы всюду таскаться за мной. Почисти-ка лучше мне пиджак. Хотя я, конечно, сильно смахиваю на Рыцаря Печального Образа... Жена должна мужу все приготовить. Чистила, говоришь? Это же не дом, а пещера... Видишь, сколько пыли на нем за ночь собралось... Ладно, раз интересно, приходи попозже, к самой защите. Или сразу на банкет... Все хорошо. Спасибо.
— Ну, ступай. Пусть духи предков не оставят тебя.
— Ни аллах, ни духи предков не помогут. Не жди. Сколько раз я тебе говорил.
— Не греши попусту.
— Смотри да поглядывай, — звонко рассмеялся Бексеит. — Еще поглядишь, как я проедусь с ветерком... да единогласно.
— Пусть сбудутся твои слова. Только лишнего не скажи... Ведь тогда как было...
— Другие теперь дела, да и я другой. Был сопляк — аспирантишка, слепой кутенок, одну конуру свою знал и больше ничего. Думал щенок: я хорош, так и все со мной хороши, написал хорошо.— так тебя по спинке погладят. Да и Никитин не Алиханов. Тоже мне, дожил до шестидесяти, а как младенец невинный, так и сошел в могилу, ничего не поняв. А теперь пусть только кто-нибудь голос поднимет... Ну-ка еще разок проводи по ботинкам щеткой... Снимать некогда. Давай прямо так.
Теперь пусть поглядят, как я с ветерком прогуляюсь. Господи, да что это за дрянь — таракан или мокрица? Как только ты в этой вонючей конуре жить умудряешься? Ребенок в больницу попал... да здесь взрослый окочурится. Мерзость какая-то. Пусть только кто тявкнет, я его как эту мокрицу раздавлю, бога помянуть не успеет. Пошел против диссертанта? Значит, поднял руку на его руководителя... Пусть только попробуют. На свалку вышвырну — могилы не выроют. Проскочу на полном скаку... Единогласно!
И правда, пусть не единогласно, но при двадцати одном "за" и при трех голосах "против" Бексеит прошел на "ура". В адрес двадцатисемилетнего диссертанта, решившего проблему огромной научной важности, и в адрес его научного руководителя профессора Никитина, воспитавшего столь выдающегося ученого, было высказано пропасть всяких похвал. Усердней всего возносили те, кто два года назад топтал Бексеита.
На пути с банкета Бексеит считал обиды:
— Ладони у тебя как терка, — я краской заливался, когда руку тебе пожимали. А одета? Чулки — штопаные. Платье — мешком, будто шерсть возила и с арбы только что слезла. Волосы заплела — как веревки вися г; ты что, в городе не жила, людей не видала? Могла б уж понять, что к чему... Нож в правой руке держат, а вилку — в левой. Все перепутала — как птицу едят, как рыбу... — и. еще, и еще...
Целый день она за станком. Домой пришла — дров наруби, угля принеси, печь растопи, воды натаскай, обед приготовь, да еще стирка, да уборка... Крутишься от зари до зари, божьего света не видишь — одни заботы... Огрубели, конечно, руки. Поначалу крутилась, чтобы денег на хлеб и дрова хватило, потом копейки считала-высчитывала, чтобы побольше выгадать да мужу послать. Четыре года — от семнадцати до двадцати одного, самая пора женская, — прошли в мелкой борьбе, в копеечных счетах — конечно, куда ей за модой, и обращенье у нее не то, что у тех, кто нужды не знал, а в городе всего нахватался. Бексеит правильно говорит, но ведь не от рождения эта премудрость, не от природы — жизнь человека учит, люди, время... Бексеит то ли не понимал все это, то ли и понимать не хотел. Но едва он устроился в университет, Айгуль тут же ушла с работы и стала готовиться в вечернюю школу. Главное, однако, ты сама. Что одевалась она как попало — это ладно, эту беду она быстро поправила. Как ножом и вилкой орудовать, когда птицу ешь, когда рыбу, — тоже наука не велика. На модную стрижку и маникюр времени капля ушла. Но душа ее покоя не знала. Древняя наука косметики, таинственная и совершенствуемая веками, хранящая свои тайны от непосвященных и большинством не постигнутая, поглотила теперь ее мысли. Но успехов Айгуль Бексеит не хотел замечать, а может, заметил, да отмахнулся, может, доволен был, да без радости. В то время он, молодой доцент с наметившимся брюшком и вторым подбородком, уже познакомился ближе с одной из своих студенток, заочницей исторического факультета, двадцатичетырехлетней красавицей Гульжихан, которая только что развелась с мужем, этим грубияном и невеждой, человеком в годах и чинах, и осталась одна-одинешенька в прекрасной четырехкомнатной квартире, набитой мебелью и всяким добром.
Были* по расписанию лекции или не были, Бексеит поднимался ни свет ни заря и с пузатым желтым портфелем отправлялся делать докторскую. Обедать и вовсе не приходил — для этого хватает кафе и ресторанов. Постепенно вошло в привычку являться поздно вечером, а порой и вовсе не ночевать — не отпускал преферанс. Наконец, в один из тех весенних вечеров, когда Алма-Ата утопает в свежей светлой зелени, а люди исполнены жажды добра, Айгуль, которую магазины задержали в центре, встретила возле кинотеатра Юного зрителя Бексеита под руку с молодой и очень красивой, полнобедрой и светлолицей женщиной.
Если случалось дома не ночевать — они сейчас сняли квартиру получше, двухкомнатную, — Бексеит возвращался к вечеру на другой день. Но на сей раз он изменил себе — пришел под утро. Айгуль, притулившись у края письменного стола, сидела неподвижно и была очень бледна.
— Не спала, что ли? — спросил Бексеит, ощущая глухую неловкость. — Светло уже, а ты и света не выключила... Зачем ждать?
Айгуль молчала.
— Я тоже ночь не спал.
Он и правда не спал. Когда они, выйдя под руку из кино, свернули на безлюдную, полутемную улицу, кто-то подхватил Гульжихан под руку с другой стороны. Хотя эта явная дерзость Бексеита задела, он вежливо отошел в сторону. Однако парень явно не торопился. Что он говорил, было не слышно, но держался весьма развязно. Он взял Гульжихан за подбородок, полуобнял и потянулся поцеловать... Вот тут терпение Бексеита лопнуло, и он приблизился к ним. Мальчишка оказался совсем сосунок — лет восемнадцать, не больше.
— Вот этот? — не сводя глаз с Гульжихан, кивнул парень на Бексеита. — Ты что, ослепла, получше этого кретина не нашлось?
Бексеит открыл было рот...
— Заткни пасть!
— Эрик, перестань! — взвизгнула Гульжихан.
— Тебе слова не давали, — промолвил Эрик. — Ну а ты, — парень внимательно оглядел Бексеита, — ну а ты, недоумок, давай чеши отсюда, да поживей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Чего еще видела?
— Много чего. Будто мы с тобой только познакомились. Взбираемся на Алатау, а я тебя так люблю, так люблю, сил нет.
— Как ты меня любишь, покажешь ночью, а сейчас времени нет.
Он разомкнул ее руки и стал одеваться.
~ Куда ты так рано?
Не отвечая, Бексеит завязывал галстук.
— А завтракать?
— В столовку забегу.
— А мне что делать? Пойти с тобой?
— Ты не Санчо Панса, чтобы всюду таскаться за мной. Почисти-ка лучше мне пиджак. Хотя я, конечно, сильно смахиваю на Рыцаря Печального Образа... Жена должна мужу все приготовить. Чистила, говоришь? Это же не дом, а пещера... Видишь, сколько пыли на нем за ночь собралось... Ладно, раз интересно, приходи попозже, к самой защите. Или сразу на банкет... Все хорошо. Спасибо.
— Ну, ступай. Пусть духи предков не оставят тебя.
— Ни аллах, ни духи предков не помогут. Не жди. Сколько раз я тебе говорил.
— Не греши попусту.
— Смотри да поглядывай, — звонко рассмеялся Бексеит. — Еще поглядишь, как я проедусь с ветерком... да единогласно.
— Пусть сбудутся твои слова. Только лишнего не скажи... Ведь тогда как было...
— Другие теперь дела, да и я другой. Был сопляк — аспирантишка, слепой кутенок, одну конуру свою знал и больше ничего. Думал щенок: я хорош, так и все со мной хороши, написал хорошо.— так тебя по спинке погладят. Да и Никитин не Алиханов. Тоже мне, дожил до шестидесяти, а как младенец невинный, так и сошел в могилу, ничего не поняв. А теперь пусть только кто-нибудь голос поднимет... Ну-ка еще разок проводи по ботинкам щеткой... Снимать некогда. Давай прямо так.
Теперь пусть поглядят, как я с ветерком прогуляюсь. Господи, да что это за дрянь — таракан или мокрица? Как только ты в этой вонючей конуре жить умудряешься? Ребенок в больницу попал... да здесь взрослый окочурится. Мерзость какая-то. Пусть только кто тявкнет, я его как эту мокрицу раздавлю, бога помянуть не успеет. Пошел против диссертанта? Значит, поднял руку на его руководителя... Пусть только попробуют. На свалку вышвырну — могилы не выроют. Проскочу на полном скаку... Единогласно!
И правда, пусть не единогласно, но при двадцати одном "за" и при трех голосах "против" Бексеит прошел на "ура". В адрес двадцатисемилетнего диссертанта, решившего проблему огромной научной важности, и в адрес его научного руководителя профессора Никитина, воспитавшего столь выдающегося ученого, было высказано пропасть всяких похвал. Усердней всего возносили те, кто два года назад топтал Бексеита.
На пути с банкета Бексеит считал обиды:
— Ладони у тебя как терка, — я краской заливался, когда руку тебе пожимали. А одета? Чулки — штопаные. Платье — мешком, будто шерсть возила и с арбы только что слезла. Волосы заплела — как веревки вися г; ты что, в городе не жила, людей не видала? Могла б уж понять, что к чему... Нож в правой руке держат, а вилку — в левой. Все перепутала — как птицу едят, как рыбу... — и. еще, и еще...
Целый день она за станком. Домой пришла — дров наруби, угля принеси, печь растопи, воды натаскай, обед приготовь, да еще стирка, да уборка... Крутишься от зари до зари, божьего света не видишь — одни заботы... Огрубели, конечно, руки. Поначалу крутилась, чтобы денег на хлеб и дрова хватило, потом копейки считала-высчитывала, чтобы побольше выгадать да мужу послать. Четыре года — от семнадцати до двадцати одного, самая пора женская, — прошли в мелкой борьбе, в копеечных счетах — конечно, куда ей за модой, и обращенье у нее не то, что у тех, кто нужды не знал, а в городе всего нахватался. Бексеит правильно говорит, но ведь не от рождения эта премудрость, не от природы — жизнь человека учит, люди, время... Бексеит то ли не понимал все это, то ли и понимать не хотел. Но едва он устроился в университет, Айгуль тут же ушла с работы и стала готовиться в вечернюю школу. Главное, однако, ты сама. Что одевалась она как попало — это ладно, эту беду она быстро поправила. Как ножом и вилкой орудовать, когда птицу ешь, когда рыбу, — тоже наука не велика. На модную стрижку и маникюр времени капля ушла. Но душа ее покоя не знала. Древняя наука косметики, таинственная и совершенствуемая веками, хранящая свои тайны от непосвященных и большинством не постигнутая, поглотила теперь ее мысли. Но успехов Айгуль Бексеит не хотел замечать, а может, заметил, да отмахнулся, может, доволен был, да без радости. В то время он, молодой доцент с наметившимся брюшком и вторым подбородком, уже познакомился ближе с одной из своих студенток, заочницей исторического факультета, двадцатичетырехлетней красавицей Гульжихан, которая только что развелась с мужем, этим грубияном и невеждой, человеком в годах и чинах, и осталась одна-одинешенька в прекрасной четырехкомнатной квартире, набитой мебелью и всяким добром.
Были* по расписанию лекции или не были, Бексеит поднимался ни свет ни заря и с пузатым желтым портфелем отправлялся делать докторскую. Обедать и вовсе не приходил — для этого хватает кафе и ресторанов. Постепенно вошло в привычку являться поздно вечером, а порой и вовсе не ночевать — не отпускал преферанс. Наконец, в один из тех весенних вечеров, когда Алма-Ата утопает в свежей светлой зелени, а люди исполнены жажды добра, Айгуль, которую магазины задержали в центре, встретила возле кинотеатра Юного зрителя Бексеита под руку с молодой и очень красивой, полнобедрой и светлолицей женщиной.
Если случалось дома не ночевать — они сейчас сняли квартиру получше, двухкомнатную, — Бексеит возвращался к вечеру на другой день. Но на сей раз он изменил себе — пришел под утро. Айгуль, притулившись у края письменного стола, сидела неподвижно и была очень бледна.
— Не спала, что ли? — спросил Бексеит, ощущая глухую неловкость. — Светло уже, а ты и света не выключила... Зачем ждать?
Айгуль молчала.
— Я тоже ночь не спал.
Он и правда не спал. Когда они, выйдя под руку из кино, свернули на безлюдную, полутемную улицу, кто-то подхватил Гульжихан под руку с другой стороны. Хотя эта явная дерзость Бексеита задела, он вежливо отошел в сторону. Однако парень явно не торопился. Что он говорил, было не слышно, но держался весьма развязно. Он взял Гульжихан за подбородок, полуобнял и потянулся поцеловать... Вот тут терпение Бексеита лопнуло, и он приблизился к ним. Мальчишка оказался совсем сосунок — лет восемнадцать, не больше.
— Вот этот? — не сводя глаз с Гульжихан, кивнул парень на Бексеита. — Ты что, ослепла, получше этого кретина не нашлось?
Бексеит открыл было рот...
— Заткни пасть!
— Эрик, перестань! — взвизгнула Гульжихан.
— Тебе слова не давали, — промолвил Эрик. — Ну а ты, — парень внимательно оглядел Бексеита, — ну а ты, недоумок, давай чеши отсюда, да поживей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117