Во всяком случае, при встречах на улице мы не ограничивались простым кивком головы, а останавливались, здороваясь за руку. Расспрашивали друг друга о доме, о детях, о работе. Впрочем, если быть точным, останавливался и протягивал руку для приветствия я, а уж расспрашивал потом обо всем он. То ли Сембек смотрел на всех свысока, то ли впрямь не замечал никого вокруг себя, но никогда он не здоровался первым, даже если ты и шел прямо на него; только после твоего приветствия он вдруг вздрагивал, словно ты разбудил его, и поспешно протягивал руку. Тут же начинал дотошно выспрашивать тебя о здоровье твоей жены, здоровье твоих детей и, как следователь, выпытывал, в каком состоянии твоя докторская. Ну, а ты, разумеется, подобных вопросов ему не задавал, не решался. Жены у него нет, а раз нет жены, то нет и детей. Кандидатскую он еще не защитил, а потому ни о какой докторской не может быть и речи. Раз спросишь, другой спросишь, третий спросишь, а потом и самому неинтересно становится. Трудно разговаривать с человеком, который живет бобылем, всех сторонится. Люди, не добившиеся того, чего желали, потерпевшие неудачу в жизни, очень обидчивы. И если тебе выпало на долю начать свой жизненный путь рядом с таким человеком, тебе, считай, весьма не повезло. Совсем не разговаривать с ним невозможно, а расспрашивать его о том о сем тоже нельзя. Ты чего-то добился, а у него вот не вышло. Решит еще, что, расспрашивая, упиваешься достигнутым. В общем, как говорится, палка о двух концах.
Правда, если ты хорошо знаешь этого человека, тебе бывает достаточно при встрече буквально одного взгляда на него, чтобы определить, о чем спрашивать, а чего в разговоре лучше избежать. За десять лет я тоже успел изучить Сембека.
Поздоровавшись, сказав два слова о том, что давно не виделись, оба мы на несколько секунд умолкли, и в это короткое мгновение молчания я вдруг понял, насколько обманчиво было мое первое впечатление от Сембека, — в нем произошли значительные перемены. Худое лицо его осунулось еще больше* Необычно тонкие губы были сурово сжаты, в правом углу рта залегла морщина горькой усмешки. Глаза потухли, нос словно бы заострился. Между густыми бровями появилась складка, рассекавшая лоб почти до середины. Он не стал, как прежде, расспрашивать меня о здоровье моей жены, которую никогда не видел, интересоваться, какие языки изучают мои дети (еще дошколята) и к чему их, собственно, влечет. Он снова молча взял мою ладонь в свою, сжал ее так, что я почувствовал, как напряглись все мышцы его сухой, костистой руки, и внимательно посмотрел мне в лицо. Казалось, он хотел мне сказать что-то. Я замер в ожидании. Но Сембек ничего не сказал. По его невидяще уставившимся на меня глазам я вдруг понял, что мысли его сейчас далеко отсюда, на иной земле, на другой планете, и, кстати, он и меня, стоящего напротив, не видит. Неожиданно лицо Сембека, точно он насмехался надо мной, искривилось какой-то дьявольской усмешкой и застыло в ней, тонкие его ноздри сжались. Но мысли его по-прежнему были далеко отсюда.
— Так как дела-то? — спросил я, не выдержав больше молчания.
— А? — Сембек вздрогнул так, что вздрогнул и я сам.
— Ты очень похудел, — сказал я, пытаясь высвободить руку из его клещей.
— Самет-аксакал изволил отбыть в мир иной... —-глухо ответил он.
По-видимому, это был какой-то его родственник. Я выразил Сембеку соболезнование.
— Да нет, он мне не родственник, — сказал Сембек. — Ты его знал. Он в архиве работал. Был там один старичок, маленький такой, еще прихрамывал на одну ногу, помнишь? Так это он.
Я помнил этого старичка. Была у него привычка глядеть на человека прищурив глаза, как бы испытующе, с видом сознающей свое превосходство над всеми личности. Шустрый, живой старичок был. С песочными такими волосами. Щупленький. Но ведь его...
— Так он же давно умер.
— Верно говоришь. — Сембек наконец отпустил мою руку. Надо же — худущий, а силы в нем хоть отбавляй. — Он умер, когда мы еще в аспирантуре учились. Вот сегодня ровно семь лет, десять месяцев и двадцать дней.
Кожу на голове мне обдало холодом. Еще в аспирантуре доходили до меня слухи, что Сембек, говоря по-народному, заучился и на этой почве тронулся умом. Я не верил в это, но подспудно какое-то подозрение жило в душе всегда.
— Он испугался меня, — сказал Сембек. — Почувствовал, что проиграет. Потому и замел следы. Но я уже сейчас могу смело говорить, что сделал не меньше, чем он. А ведь он был великим ученым. Все-таки я сумел сравняться с ним. Во многих местах он так и не побывал. А я там побываю. Ты знаешь, какие это места?
Библиотека Стамбульского университета. Потом Британский музей...
Я закивал головой, делая вид, будто соглашаюсь с ним, и собрался уходить. Но Сембек неожиданно взял меня за плечо, с сомнением поглядел мне в лицо и расхохотался.
— Ей-богу, ты сейчас наверняка подумал, что я пьяный или еще что. А может, ты поверил уже в этот слух, что я, дескать, умом тронулся?
Я стал поспешно разуверять его в этом. Сказал, что иду в библиотеку, что спешу. А ни о чем подобном и думать не думал.
— А, пусть! — Сембек перестал смеяться так же неожиданно, как начал, словно обрезал свой смех ножом. — Пусть болтают что угодно — мне все равно. Но ты мой старый приятель. И мне бы хотелось, чтобы ты знал. Ты должен знать. Кто я такой. Чем занимался эти долгие десять лет. Я провожу тебя до библиотеки. Весь-то мой рассказ — на десять-пятнадцать минут.
—- Что я собой представлял при зачислении в аспирантуру, ты знаешь сам, — начал Сембек. — Все ждали от меня больших дел. Я и сам не сомневался, что блистательно войду в науку и будет это причем довольно скоро — через два-три года. У меня всего достало бы: и знаний, и ума, и воли. Не успел я узнать, что зачислен в аспирантуру, как уже сидел в архиве. Я спешил. Я очень спешил. Я не знал, что такое выходные дни, что такое кино, театр, не знал никаких развлечений. Я работал по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки, работал каждый день. А кроме того, ты знаешь, я ведь за час мог с делать, сто ль ко, сколько другой за пять часов, за пять дней и даже, если хочешь, за пять месяцев.
С самого первого дня, как пришел в архив, я заметил, что за мной наблюдает один человек. Какие бы дела я ни запрашивал, какие бы ни просматривал бумаги, что бы ни читал и ни выписывал — ничто не ускользало от его внимания. Сощурит свои старческие выцветшие глаза и поглядывает на меня украдкой, а то проходит мимо, даже вроде головы не повернет, а я уже знаю, что за эти считанные мгновения он получил все необходимые ему сведения обо мне. Сначала все это меня удивляло, потом стало забавлять, но со временем эта повторявшаяся изо дня в день, из месяца в месяц картина стала меня, в общем-то, раздражать. Чего я только не делал, чтобы сбить с толку моего преследователя, да не просто сбить с толку, а еще и посмеяться над ним, поиздеваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117